го манере одеваться, чаще всего в некие пелеринки с бабочками в горошек, как будто он сам вот-вот готовая взлететь бабочка.
«И страшный при этом он бабник, – услышал я снова, контрапунктом к собственным мыслям, голос Веры и заметил, как снова помрачнело лицо Генриха. Он был явно раздражен ее словарем, ее манерой речи. Но как раз этого Вера не замечала. Она, слегка нетрезвая, щебетала весело, считая, что развлекает своими рассказами старого друга. – Он, ты знаешь, однажды чуть меня не трахнул – прямо во время интервью, в студии Би-би-си».
«Что? Что ты сказала? Трахнул?!» Лицо Райта нервно передернулось. Вера, по своей наивности, восприняла болезненную гримасу Райта как проявление ревности. Подобная интерпретация могла прийти в голову только Вере. Так или иначе, она с нетрезвой изобретательностью тут же попыталась свести этот эпизод к нелепой шутке, к макабрическому анекдоту из отдаленного прошлого. Все интервью с сэром Обадией и состояло, собственно, из анекдотов.
«И про что, например?» – допытывался Райт.
«Про визит к Пастернаку, естественно». Вера даже удивилась.
«И что же он тебе нового рассказал?»
«Массу смешного. Как он пытался выяснить у Пастернака про легендарный разговор со Сталиным по телефону».
«Я знаю, знаю. Это все давным-давно описано. Я там лично присутствовал. Я все-таки был конфидентом Бориса Леонидовича. – Райт скромно потупил взгляд. – По антропософской, я имею в виду, линии. Кроме того, все, что Обадия помнил об их встрече, я подробно записал уже здесь, в Кембридже. Кстати сказать, восприятие сталинизма Борисом Леонидовичем как некой очищающей силы, некого горнила, так сказать, закалившего дух народа, – то, что так шокировало в свое время Обадию, – вполне на самом деле согласуется с рядом его антропософских воззрений, которые сейчас следует считать ошибочными, связанными с его ложной концепцией исторического фатализма…»
«Нет, про разговор о горниле сталинизма он не упоминал, – прервала его Вера. – Сэр Обадия спрашивал его про Сталина, а тот все время говорил про свой огород. Его крайне беспокоила мята – как она распространяется по всей лужайке своими вездесущими корнями и губит все на своем пути, все превращает в сорняк».
«Как советская власть», – подсказал ей формулировку афористичный Райт.
«Про яйца еще говорил». Вера запнулась, вспоминая рассказы сэра Обадии.
«Про какие яйца?»
«Про цвет желтка. Да, я вспомнила. Цвет желтка зависит от травы, которую клюет курица. Иногда кажется, что яйцо тухлое, а на самом деле трава была выжжена во время засухи. Или что-то в этом роде, не помню точно. Сэр Обадия увидел в этом, знаешь, марксистскую метафору социальных условий, базиса и надстройки, понимаешь?»
«Ничего не понимаю! – Райт раздраженно откинулся на стуле. – Я прекрасно помню как переводчик эту эпохальную встречу. Никаких разговоров про мяту с яйцами в моем присутствии не было».
«Может быть, у них был какой-то разговор, когда тебя не было рядом? Может быть, в какой-то момент они вышли прогуляться по саду?»
«В тот раз целый день лил дождь», – с гримасой усталости и скуки сообщил ей Райт.
«Они гуляли под зонтиками», – предположила Вера.
«О’кей. Хватит на эту тему, – пресек ее Райт. – О чем-нибудь существенном он тебе рассказывал или нет?»
«Я не знаю, что ты называешь существенным. У них речь зашла, скажем, о еде, потому что сэр Обадия не ел ни чеснока, ни лука – ну просто вампир!» Вера хихикнула.
«Глупости, конечно. Я-то это все точно знаю, – прервал ее Райт, – у него желудочная диафрагмальная грыжа. Oesophagus. Это врожденное. – И стал подробно объяснять нам, невеждам, подробности человеческой анатомии, и, в частности, о клапане, закрывающем вход в желудок: – У большинства людей этот клапан работает как калитка на пружине: как только выделяются желудочные соки, эта калитка захлопывается. Но у некоторых, вроде сэра Обадии, этот клапан работает не как калитка, а как турникет – крутится во все стороны, – он изобразил пальцами вращение турникета, – ну, вроде флюгера под ветром, и желудочный сок идет обратно – страшная изжога».
«Я заметила, что он периодически морщится, гримасничает, у тебя это иногда тоже бывает, так это от изжоги?» – задумалась Вера.
Собственно, сэр Обадия и был интеллектуальным флюгером, подчинявшимся ветру истории, желудочным сокам прогресса. Можно сказать, у него физиология была в гармонии с интеллектом. Из его бесконечных трактатов на литературно-политические темы я по-настоящему ценил лишь одно небольшое эссе, которое так и называлось: «Калитка и турникет». В этой брошюре, более автобиографической, чем можно было бы предположить, говорилось об обветшалости традиционного разделения на консерваторов и радикалов, правых и левых. В наше время, по мнению сэра Обадии, можно говорить лишь о разных принципах приспособленчества и пассивного увиливания от авторитарного давления. И в этом смысле люди делятся на две категории: одни – как калитки, другие – как турникеты. Во флюгерно-турникетном варианте речь идет о хаотических силах природы и пассивном подчинении истории, угадывании, куда, так сказать, ветер дует. В отличие от турникетов личности типа калитки реагируют лишь на конкретное давление, на целенаправленное усилие человеческой руки, то есть общества, как на осознанный авторитарный акт. Реакция такой личности на давление зависит от силы внутренней пружины. И так далее. Впрочем, как все, что было написано сэром Обадией, могло быть переписано с точностью до наоборот. Он был и калиткой, и турникетом. Он был великим диалектиком, и его сила состояла в том, что он искренне мог в любой момент отказаться от собственных убеждений.
Не всегда, однако, было ясно, когда этот момент наступал. Подобная неопределенность в довольно запутанной ситуации и сложилась во время визита сэра Обадии к Пастернаку. В сумбурном пересказе этой истории Верой трудно было сказать, где со стороны Обадии Гершвина кончалось бахвальство светского болтуна и начинались факты. По словам Обадии, Зинаида Николаевна, супруга Пастернака, относилась к визиту английского сэра с подозрительностью: она видела в нем иностранного гостя из враждебного капиталистического будущего, и это чуждое будущее угрожало их советскому, в общем-то благополучному, настоящему. Все ее силы всю жизнь были направлены на выживание семьи и защиту мужа. Она и была человеком-турникетом, заряженным пружиной откровенного цинизма любви: ради спасения любимого человека все средства хороши. Все иностранцы, с ее точки зрения, были заинтересованы в Пастернаке лишь как в козыре идеологической полемики между Востоком и Западом – на его личную судьбу, на его любовь и его поэзию им было наплевать.
«За обедом в Переделкино, кстати, между Обадией и Зинаидой произошла уморительная история. Он мне в подробностях рассказал. – Вера издала не слишком трезвый смешок догадливой женщины. – Во время обеда сэр Обадия, как всегда, пытался обаять супругу Пастернака всеми своими отработанными приемами шармера. Она сидела напротив и бросала на него гневные осуждающие взгляды, особенно при всяком упоминании советских табу и цензурных запретов. Ей эти разговоры не нравились. Но чем больше она его слушала, тем теплей, благожелательней, прямо-таки ласковей становился ее взгляд. И вот глаза ее увлажнились, на губах стала гулять странная полуобморочная улыбка обожания. Сэр Обадия говорил все вдохновенней, распахивая калитку своего бесподобного красноречия под давлением этих жадных глаз. Зинаида и сама менялась на глазах. Обадия увидел Зину той, какой ее видел в свое время Пастернак, с ее тайной связью с дядюшкой, когда она была еще школьницей, как некий прообраз будущей Лолиты Набокова.
И вдруг Зинаида завизжала совершенно диким голосом. И грубо выругалась. Сэр Обадия подумал: это она на него гаркнула, пресекая фамильярничанье и флирт. Но оказалось, она орала на собачонку – ее привел в гости то ли Фадеев, то ли Федин. Как выяснилось, эта собачонка во время всего их разговора терлась о ногу Зинаиды, подбираясь мордой к ее коленям. Зина вся разомлела, думая, что это нога сэра Обадии, что он с ней нагло флиртует под столом. Когда же из-под стола выскочила в панике псина, а не нога английского сэра, хозяйка дома завизжала, фыркнула, покраснела и больше с сэром Обадией не перекинулась ни единым словом».
«Какая гадость! Зачем ты пересказываешь эти грязные лживые сплетни?» – сказал Генрих Райт.
«Лживые сплетни? Скажи об этом сэру Обадии. Я бы тебе предоставила пленку с записью его монолога на этот счет, но, к сожалению, пленка стерлась во время той же сессии – из-за его, сэра Обадии, сексуальной невоздержанности. Не злись, Геня, я не вру. Это даже смешно. Сейчас объясню. Мы с ним сидим в маленькой студии, и, пока он пересказывает мне, что там делалось под столом у Пастернаков, его зонтик оказался у меня почему-то между ног, и он юбку мне этим зонтиком задирает – все выше, и выше, и выше… – Она нервно засмеялась. – Я сижу и не знаю, что делать: пожилой джентльмен, бабочка, зонтик. Потом он вдруг говорит: «Вера, ваше лицо напоминает мне образ Зины Нейгауз – прототип незабвенной Лары из „Доктора Живаго“!» И полез на меня. Наседает, прижимает меня страстно к пульту с магнитофонной лентой, задирает мне ноги, хулиган! Я отбиваюсь, переезжаю задом с одной кнопки на другую, вся запись, конечно, коту под хвост. Понимаешь, пленка сначала прокрутилась обратно, а потом нажалась кнопка записи, и все таким образом стерлось».
«Не понял, – сказал Райт. – Если кнопка записи была нажата, почему все стерлось?»
«Стирались записанные слова, а записывались охи и рыки сэра Обадии, когда он на меня наседал. Но, главное, среди этих кнопок была и кнопка его зонта – у меня между ног. Эта кнопка тоже нажалась, и – раз! – зонт открылся и чуть ли не сэру Обадии спицами в физиономию. Он прямо-таки отпрыгнул от меня. Схватил зонтик, захлопнул его и – мигом из студии. Больше я его не видела».
«Это ложь», – сказал побелевший Райт.
«Честное пионерское! Он даже не извинился».