«Это вообще мыслимо?! – возмущался Райт, когда мы двигались обратно к Вере – с пустыми руками. Райт не мог себе представить, что в сердце западной цивилизации нашелся человек (и к тому же представитель власти в полицейском шлеме), никогда не слышавший о сэре Обадии Гершвине. – Это какие-то джунгли вместо цивилизации, это дикость, это как бардак в твоей квартире – вот это что! – Мы в этот момент открывали дверь дома, и внутри действительно царил хаос. – Я тебе скажу: посмотри на себя, на свою жизнь. Этот бардак в квартире похож на твою жизнь. Этот бардак – отражение того, что делается у тебя в голове. Ты сама похожа на весь этот бардак. И вы хотите, чтобы и вся Россия стала похожей на вас, на ваш бардак!»
«Опомнись, Геня! Что это за вы? Это я для тебя – вы?» В глазах у Веры стояли слезы.
Но Райт ее не слушал:
«Поэтому вы выискиваете самое низкое, патологическое, мелкое. Продолжаете промывать косточки скелету сталинизма. Копаетесь в грязном белье истории. Но на конкретных людей вам наплевать. Ты вот путаешь Федина с Фадеевым. Но ведь один из них покончил жизнь самоубийством. А тебе без разницы. Очень просто превратить чужую жизнь в еще один анекдот. Вы это научились делать. И неплохо. Если судить по твоим скабрезным историйкам о великих людях. И на это ты растратила свой талант филолога? Я тебе вот что скажу. У Пушкина есть письмо приятелю, где поэт сообщает, что со вкусом отделал Керн. Но про ту же Керн он написал свои легендарные строки: „Я помню чудное мгновенье“».
«Что ты этим хочешь сказать, не понимаю?»
«Не понимаешь? Прекрасно ты все понимаешь! Я хочу всем этим сказать, что таланта у вас хватает добраться лишь до уровня скабрезности Пушкина. Но до его чудного мгновенья вам никогда не дотянуться! Вам туда еще предстоит долго эмигрировать».
Я видел, как лицо Веры мертвело на глазах. Пока Райт аккуратно выкладывал перед ней эти злые и обидные слова, ее остановившийся взгляд был устремлен через комнату, сквозь проем дверей, в смежную спальню с неубранной постелью. Весь ее облик говорил о том, что она испытывает жуткое ощущение стыда и позора за те несколько дней, что провела с Генрихом, – за весь этот ночной шепот и смех, за то, что открылась ему снова вся, всей своей стареющей плотью, что перестала себя стесняться и спутала его тюремный голод по цивилизации и комфорту с любовью, с тоской по встрече, которая откладывалась год за годом двадцать советских лет. Она была счастлива и открыто говорила со мной о своих планах переезда в Россию, к Райту, или Райта к ней, в Англию. Два десятка лет до нынешней встречи в Лондоне они переписывались, размышляя о том, как не утолили свою любовь до ее отъезда из России. Над ее письменным столом была прикноплена старая российская фотография: молодая и гибкая Вера с кудрявым Генрихом под зонтом в парке, грибной дождь распыляет лучи солнца, бьющие сквозь кроны больших деревьев у них за спиной. Оскорбительные слова Райта летели в лицо крупными градинами, и она, как бы отворачиваясь, потянулась к этой фотографии, взяла в руки, долго смотрела на нее молча, а потом стала рвать на мелкие кусочки. Потом взглянула на Райта:
«Да пошел ты на… куда подальше», – и она тяжело выругалась, как будто про себя, но вслух.
В этот момент раздался звонок в дверь. Это было такси в аэропорт. Райт молча поднялся, взял в руки два тяжелых чемодана и исчез за дверью, не попрощавшись. Отбыл в направлении, предложенном Верой: куда подальше.
Наутро Вера отправилась в винный магазин. Зонтик действительно нашелся. То есть трудно сказать, был ли это зонтик Райта (то есть подарок сэра Обадии) или чей-то еще зонт; владелец магазина представил ей на выбор несколько забытых зонтов, и Вера выбрала тот, что соответствовал описаниям Райта: черный, старомодный, с металлическими спицами и костяной ручкой. Кнопка там была-таки.
На взлете победного чувства школьницы, сдавшей экзамен на отлично, забыв все оскорбления, она попыталась дозвониться Райту, сообщить ему отрадную новость. Она названивала чуть ли не целую неделю – совершенно безрезультатно. Даже автоответчик отмалчивался. И вот наконец в трубке раздался знакомый голос. Знакомый, но резко изменившийся. Голос был глухой, тусклый, это был мертвый голос. Если бы она не была уверена в телефонном номере, она бы решила, что говорит незнакомый человек. И слова были незнакомые, другие, не те, что она ожидала.
«Райт?»
«Да».
«Это Вера. Из Лондона».
«Да». В трубке слышалась тяжелая отдышка.
«Геня, это ты?»
«Да. Да».
«Это я, Вера».
«Да. Чего ты хочешь?»
«Зонтик. Я нашла зонтик».
«Какой зонтик?»
«Тот самый. Тот, что я потеряла, а ты искал».
«Не помню».
«Как не помнишь? Подарок сэра Обадии».
Пауза, и потом:
«Забудь».
Пауза.
«И, пожалуйста, не звони мне больше».
И Райт повесил трубку.
Вера была напугана всеми этими загадочными паузами. Что все это означало? Вид чужого забытого зонта, омертвелые интонации голоса Райта по телефону вытесняли из памяти все оскорбления и растравляли ощущение собственной вины. Она ведь отдавала себе отчет, насколько важно было Райту обладать этим сувениром российской истории. В России крайне распространен этот историографический фетишизм. Однажды на юбилейной конференции в России я наблюдал, с каким трепетом поклонники Набокова брали в руки отломанную ножку комода, найденного в бывшей семейной квартире (переделанной в учреждение при советской власти), или глядели на огрызки карандашей, оторванные пуговицы и резинки из-под трусов, переданные в дар музею душеприказчиками писателя. Можно себе представить, что для духовного фарцовщика типа Райта означал этот зонтик. Это как отнять любимую игрушку у ребенка. Впрочем, у всех у нас есть неосознанная идея или конкретный предмет, которыми мы безумно дорожим. С подобным предметом человек сживается, как с мелкой привычкой, вроде пристрастия русских людей к черному хлебу с селедкой, и, если этот объект станет недоступным, человек может захиреть, завянуть, умереть. Объект этого обожания может быть не осознан вначале самим обожателем и раскрывается лишь в результате случайного совпадения, сопоставления событий, встреч или расставаний, неожиданно, как этот самый черный зонт.
Получалось так, что в результате ее, Веры, безалаберности Райт потерял нечто вроде эликсира жизни. В молчании его ухода был невысказанный укор. Это чувство вины нуждалось лишь в фактах для подтверждения собственной объективности. И факты, как это часто бывает в России, не заставили себя ждать: все плохое случается, в отличие от общепринятого мнения, всегда вовремя. Вера решила отправиться в Москву и вернуть Райту потерянный зонтик лично. Она стала обзванивать старых друзей. Перед самым отлетом ей сообщили, что с Райтом случился удар, летальное кровоизлияние в мозг. Когда она прилетела в Москву, его уже не было в живых.
«Так вот вы какая, Вера Балабан», – сказала жена, точнее, вдова Генриха Райта. Они сидели за круглым столом у стены под увеличенной фотографией мужчины и женщины с зонтиками на лужайке парка в мареве дождя, где лучи солнца пробиваются сквозь кроны больших деревьев у них за спиной. Вера осторожно оглядывала квартиру, как дом-музей своего московского прошлого. Книги, книги, еще книги, старое пианино, застекленный сервант с семейными безделушками и письменный стол у окна с черными ветками весенних, обмокших в оттепели деревьев. Она подошла к столу, где лежало недавнее московское издание мемуаров сэра Обадии в переводе на русский, стала листать машинально переплет, и из суперобложки выпала, слетев на пол, ее фотография, за столом в ее лондонской квартире. Вера нагнулась, подняла фотографию. Разгибаться ей было тяжело, лицо покраснело, но не только от усилий – еще от того, что она услышала от вдовы Райта.
«Всю жизнь я только и слышала: Вера, Вера. – Черное платье Надежды Райт с высоким застегнутым у подбородка воротничком делало ее похожей на скорбящих вдов народников-революционеров позапрошлого столетия. Она старалась походить на Ахматову, это было ясно Вере с первого взгляда. Без каких-либо данных на этот счет. Невзрачное лицо, узкие губы и пронизывающий, слезящийся взгляд небесного цвета зрачков. И бездарность самой обиды. – Вы ведь загубили мои самые скромные надежды нормальной супружеской жизни с ним. Не то чтобы я ожидала, что выхожу замуж за самого нормального человека на свете. Но мне казалось, что, если буду ежедневно заботиться о нем, он меня начнет уважать, будет со мной считаться, примет в свою жизнь. Я восхищаюсь его идеями – он будет разделять и мои эмоции. Я буду зарабатывать на жизнь, чтобы он писал, творил, – и за это он превратит мою жизнь в духовный экстаз. Экстаз! Вы все видели говоруна, шармера, эрудита со связями. А видели ли его, когда он проводил день за днем на диване, отвернувшись к стене, лицо в слезах? Но даже в редкие моменты откровенности и открытости со мной о чем он говорил? О вас. Только о вас. Вера. Вера. Вера. И ни слова о Надежде. Как он потерял ВЕРУ. О том, что он сделал роковую ошибку, не уехав с вами. Что он мог бы жить в зеленой доброй Англии, с красивой умной женщиной. Красивая умная женщина?» Вдова Райта оглядела Веру Балабан-Фикс с ног до головы, как в магазине одежды перед примеркой.
«Он говорил с вами обо мне? После возвращения?» В глазах у Веры стояли слезы. Она просто игнорировала оскорбительный тон.
«Нет. После возвращения он не сказал о вас ни слова. И теперь я понимаю почему. – Она выдержала долгую паузу. – Иногда разочарование в идеале, который лелеешь годами, действует сильнее яда. После всего, из-за чего он не спал по ночам, увидеть все это наяву не приведи господь! Вы понимаете, что вы его загубили? – Она даже не отвернулась, чтобы хоть как-то скрыть по-женски презрительный взгляд. – Чего вы сюда-то, к нам, сейчас приехали, с какими пирогами?»
Вера знала, какая реакция от нее ожидалась. От нее ждали оскорбительного окрика, скандала, может быть, даже рукоприкладства. Но она не знала, как это делается, как в таких случаях поступают. Она не способна была никого обидеть. Выручил зонтик. Она отправилась в коридор и вернулась с зонтиком в руках.