м тенденциям Генриха. Юношеские увлечения Райта антропософией и буддизмом давно уступили место православию: он одним из первых угадал, что надо исповедовать религию народа, среди которого живешь, и чем ортодоксальней твои взгляды, тем большее любопытство вызывают твои мнения в либеральных кругах Запада. Все остальное западные славянофилы могут получить и у себя дома; приторговывать за границей выгодно лишь исконным, посконным, экзотическим сырьем, вроде уральского изумруда или православной иконы. И чем драматичней и страшней режим в России, тем больше платят за исповедальность. В этом и был негласный сговор либеральной интеллигенции Запада и проницательной элиты России.
Но у вдовы Райта были какие-то иные соображения на этот счет. «Они оба засыпали друг друга письмами, – повторяла она. – Я сначала не поняла. Для меня это не было очевидным. Не сразу. – Она погрузилась в молчание, как бы ожидая, что Вера сама поймет, что она имеет в виду. Но Вера не понимала. – Тем более из-за комической сцены за столом». В этот момент Надя Райт впервые за всю встречу улыбнулась, и стало понятно, почему в нее когда-то влюбился Геня.
За обедом в Переделкино ее посадили на углу стола («Семь лет без взаимосвязи», – не преминул заметить сэр Обадия, обожавший русские пословицы и поговорки). Но ей повезло: английский гость оказался сбоку от нее. Сэр Обадия убеждал Пастернака в том, что Нобелевка – это соблазн. Он назвал ситуацию «соблазном мученичества» – the temptation of martyrdom, – и этот соблазн ничем не лучше и не благородней всякого другого соблазна. Всякий соблазн подлежит осуждению. И вдруг Надежда завизжала. Все так и ахнули. Может быть, впервые в жизни публика обратила на нее внимание.
Дело в том, что ее тяпнула за ногу собачонка. Эта собачонка под столом во время разговора терлась о ногу Надежды, подбираясь мордой к ее коленям. «Когда собачка выскочила в панике из-под стола, я и завизжала страшным голосом. Такое было недоразумение. Я-то таяла от ласки, думая, что это нога сэра Обадии, что он со мной нагло флиртует под столом, рассуждая про соблазн. – Она и сейчас покраснела, пересказывая этот эпизод Вере. Она действительно, как ей казалось, поддалась соблазну и отвечала на этот флирт сэра Обадии, чтобы возбудить ревность Райта. И все закончилось истерическим взвизгом. Она выскочила из-за стола и убежала на кухню. Больше с сэром Обадией она не перекинулась ни единым словом. – Самое нелепое, конечно, – это моя наивность. Впрочем, мало кто тогда в Москве догадывался о склонностях сэра Обадии. Вы что, Вера, хотите сказать, что и в Лондоне об этом никому не известно? – Надежда Райт глядела на окаменевшее лицо Веры. – Только не подумайте, что я гомофобка какая-то реакционная. Я вообще сексом не интересуюсь. Но я по-новому взглянула на обоюдную любовь сэра Обадии и нашего Гени к русской литературе».
«Но как же насчет того эпизода с тобой – этих сексуальных эскапад на Би-би-си?» – спросил я Веру, услышав впервые от нее об этом неизвестном аспекте противоречивой личности сэра Обадии – со слов, следует подчеркнуть, вдовы Райта. Вера, конечно же, и сама помнила о комической попытке изнасилования в студии.
«Что я могу сказать? Он, видно, и тут обслуживал двух богов одновременно: и Купидона, и Венеру».
Но тогда, в Москве, когда она выслушивала оскорбительные и мстительные домыслы вдовы Райта, Вере стало стыдно не за скандальную сцену с сэром Обадией, а за те несколько ночей, что она провела с Генрихом: как будто она воспользовалась его зависимостью от нее и он, вроде идеологического жиголо, должен был с ней переспать, чтобы заработать право увидеть того, с кем он действительно мечтал воссоединиться, – с сэра Обадию? Я невольно стал припоминать внешность состарившегося ангела и истерические манеры Райта.
«В любом случае какое это имеет значение сейчас?»
«В этих пересудах, грязных слухах и недомолвках я одного понять не могу: при чем тут зонтик? – в который раз спрашивала меня Вера через несколько недель после нашего первого разговора о ее визите в Москву. – И почему Геня называл этот зонтик подарком, когда в действительности он просто-напросто получил свой собственный зонтик обратно?»
«Потому что твой Райт – сноб. И врун к тому же. Ему надо было привезти что-нибудь из Англии значительное – символическое, историческое. Вот он и придумал легенду о зонтике сэра Обадии, – предположил я чисто психологическое объяснение этой нелепицы с зонтиком. – А ты эту вот легенду, миф, так сказать, потеряла, выбросила на помойку».
«Он не был бы в таком бешенстве только по этому поводу. Он вообще-то робкий. А тут – ты помнишь, как он орал? У него прямо лицо перекосилось».
«У него лицо стало перемещенным, потому что ты поставила под сомнение перемены в новой России, новую иерархию духовных ценностей, его роль и место в ней. Послушаешь тебя, сэр Обадия – бабник, а глава Российского государства – пьяный боров, а патриарх всея Руси – славянский аятолла. Как это может понравиться Райту? Потеря зонтика была символом твоего отношения к России».
«Неубедительно», – сказала Вера.
«Зато не столь ядовито».
«В каком смысле?»
«В буквальном. Что следует из рассказа Надежды Райт? Зонтик не был подарком сэра Обадии: Райт просто-напросто получил свой собственный зонт обратно. В этом и вся суть дела».
«Не поняла».
«Помнишь тот день, когда ты брала интервью у сэра Обадии? А знаешь ли ты, что происходило тогда на Би-би-си, в коридорах нашего пятого этажа, в соседней с нами Болгарской службе? – Подробности освещались всей прессой. Георгий Марков, писатель-сатирик и политический комментатор Болгарской службы, пришел на ночную смену и неожиданно почувствовал себя плохо. С каждой минутой все хуже и хуже. Его отвезли домой, где он и скончался под утро. Он успел сообщить, что в тот вечер на мосту Ватерлоо, рядом со зданием Би-би-си, на автобусной остановке его ткнул зонтиком, вроде бы случайно, какой-то джентльмен у него за спиной и укатил на автобусе. Зонтик, как выяснилось, был отравленным: в кончике была капсула с ядом. – Теперь представь. Этот загадочный джентльмен садится в автобус, выходит на следующей остановке и исчезает в здании Всемирной службы Би-би-си. Там его ждет заслуженный сотрудник Русской службы Вера Балабан-Фикс, чтобы взять у него интервью о его легендарной роли в русской литературе. Полное алиби, не так ли?»
Вера побледнела.
«Господи, какую же роль ты приписываешь сэру Обадии? – Она вспомнила, как в студии, во время записи, зонтик сэра Обадии гулял у нее под юбкой между ног. – Но его мог узнать тот же Марков».
«Марков не видел джентльмена с зонтиком на мосту у себя за спиной. Мне остается напомнить тебе, где зонтик был снабжен той самой ядовитой капсулой. В Москве!»
Все вдруг встало на свои места, как капсула в выстреливающем механизме отравленного зонтика. Если Обадия и Генрих действительно стали любовниками в Москве (а Райт при этом был явно на учете в черных списках у секретных органов), их обоих, и особенно сэра Обадию, ничего не стоило шантажировать. Зонтик был вручен сэру Обадии советскими органами с соответствующими инструкциями – куда нажимать и когда – через молодого переводчика Райта. В Лондоне зонт дожидался своего часа.
Вера глядела на меня широко открытыми глазами. Но чем дальше я излагал ей свои детективные гипотезы, тем больше начинал верить им сам. Они звучали все убедительней и убедительней. Чем черт не шутит: я лишь пользовался методой самого сэра Обадии в изложении спекулятивных фактов. Он говорил об этом сам довольно пространно в своих мемуарах и журнальной эссеистике. Он разработал методику, исходящую из диалектики очевидного. Все политики знают английский афоризм: «Слишком просто, чтобы быть правдой». И поэтому политики всегда усложняют суть дела, зная, как в свое время сказал гениальный Пастернак: «Сложное понятней им, – люди готовы поверить в более сложные причины случившегося, потому что это придает их жизни интригующую глубину. Наша задача – обнаружить в этом ворохе запутанных причин и следствий простую связь. Однако простота этой связи – диалектически – зачастую действительно скрывает глубинную неразбериху событий, и распутывание этого узла грозит личной опасностью. Все помнят блистательную метафору на этот счет сэра Обадии: образ заурядной банальной английской булавки. Английской булавкой можно соединить все что угодно, создав иллюзию связи между, казалось бы, несоединимыми объектами вселенной. Но эта булавка может быть скрыта так глубоко, что, расцепляя составные части видимого запутанного целого, можно уколоться до крови».
«У сэра Обадии Гершвина были свои основания, между прочим, недолюбливать своего соотечественника Маркова, считать его чуть ли не личным врагом», – теоретизировал я. В отличие, скажем, от Солженицына Марков как юморист и сатирик просто-напросто издевался над болгарским руководством. Тодор Живков для Маркова – шут гороховый. В то время как для Обадии Гершвина противопоставление власти и интеллигенции – хлеб насущный. И поэтому власть должна быть зловещей, могучей, мистической – и тогда интеллигент становится героем-одиночкой, проходящим сквозь горнило сталинизма, нацизма, маоизма. Сэр Обадия превращал, в сущности, тоталитарный режим в идола. Задача была: запугать Запад страшным культом этого идолопоклонства. Марков же над этими идолами издевался, он их оплевывал. Он принижал их международный статус. И получил ядовитую капсулу в спину.
Все было бы шито-крыто, но наступила перестройка. Стало ясно, что вот-вот будут вскрыты архивы Лубянки и история с зонтиком всплывет. Это сам Райт распространял легенду о том, что он якобы навязался к преклонному и беспомощному сэру Обадии в гости в Англию. В действительности его послали с заданием изъять зонтик, эту улику тоталитарных времен, и вернуть его в московскую штаб-квартиру.
«И тут я этот самый зонтик потеряла, да?»
«Да. Поэтому Райт и был в таком бешенстве, – подхватил я ее мысль. – А потом, когда понял, что зонтик окончательно выскользнул, так сказать, из-под контроля, он понял, что лучше сделать вид: якобы он к этому зонтику вообще не имеет отношения. В руках не держал. А ты ему напоминала. Ты – свидетель. Поэтому он отказался с тобой общаться, прекратил все контакты. Решил уйти в молчанку. Скажи спасибо, что ты еще жива. И мы никогда не узнаем, от чего он умер».