а в слишком возвышенном религиозно-метафизическом духе. Какой еще свет в такие потемки? «Да нет, я вижу просвет в облаках. Дождь скоро перестанет, и будет ясное ночное небо. Я смогу уехать на автобусе в Альбуфейру».
Принцип неопределенности
До встречи с моим московским кузеном оставалось добрых полчаса, и, прогуливаясь по набережной, я поддался соблазну и присел за столик местного паба на набережной, за углом от моего коттеджа. Соблазнить меня было несложно: это был первый жаркий и безоблачный день апреля, воспетого Браунингом, когда в Англии расцветают сто цветов и мудрый дрозд высвистывает каждую свою трель дважды, чтобы не дай бог никто не подумал, что он выдал эту арию случайно. Впрочем, цветов на набережной Киля на берегу Ла-Манша, открытого всем нордическим ветрам, видно не было – сплошной камень мостовых, штукатурка фасадов и цветастые вывески пабов. Никакого дрозда тут тоже не услышишь. Обычно на пляже слышны лишь истерические вопли чаек, скандалящих друг с другом из-за продуктов питания – от рыбы в море до объедков, брошенных туристами с борта теплоходов. Однако и они в этот божественный день притихли. Их просто не было.
«Куда исчезли чайки?» – спросил я.
«Улетели к другому берегу. Эмигрировали во Францию. Им осточертела английская диета из фиш-энд-чипс. Они предпочитают круассаны к завтраку», – мрачно сострил бармен Питер. Был полдень, прибрежный паб был еще пуст, и мы сидели с Питером за столиком снаружи, устремив свой взор к горизонту, где в ясный день обычно можно разглядеть Дюнкерк на французской стороне Ла-Манша. Но в этот день Франция исчезла из виду вместе с чайками. Питер, старожил этих мест, в капитанской фуражке и со стаканом гавайского рома, объяснил мне, что на дальнем расстоянии от берега вода не успевает нагреться и поэтому над морем у горизонта туман. «В такую погоду не бывает рыбы», – сказал он авторитетно.
Лет двадцать назад по всей прибрежной полосе и вокруг пирса в Киле стояли рыболовные баркасы, катера и лодки. Европейский союз установил квоту на отлов рыбы, большинство рыбаков переквалифицировалось в маляров и водопроводчиков, а берег опустел – если не считать рыболовов-любителей. Если ежедневная квота превышена, лишнюю рыбу выбрасывают обратно в море. Но эта рыба в воде не оживает. Наглотавшись воздуху (пока ее взвешивают), она уже не способна к полноценному подводному существованию. Так объяснял Питер. Он склонен к философским обобщениям.
«В такую солнечную погоду рыба уходит к другому берегу, – сказал он. – Поэтому нету и чаек».
«Что в таком случае делает этот рыбак?» – спросил я. Через дорогу напротив, на гальке пляжа, устроился настоящий профессионал рыбной ловли – если судить по оранжевой штормовке, бейсболке с козырьком и сверхсовременным катушкам с леской у трех удочек на триподах перед парусиновом складным креслом.
«Это не рыбак – это Монти», – сказал Питер. Действительно. Я не узнал в этом рыболовном маскараде разговорчивого соседа. Монти, по мнению Питера, один из тех, кто всю жизнь стыдится своего безделья (по слухам, он живет на скромные дивиденды с небольшого наследства) и поэтому прикрывает свое ничегонеделание разного вида псевдоактивностью, вроде рыбной ловли. На самом деле он не способен расслабиться даже при полном безрыбье. «Кто-то должен взять на себя трудную задачу – сидеть и ничего не делать. Без всякой причины или морального оправдания. Вроде меня, – говорил Питер. – Монти на этот подвиг не способен».
Питеру ничего не остается, как совершать единолично подвиг пушкинского farniente, просиживая за барной стойкой. И он пригубил свой ром с кока-колой. В стакане у него звякнул лед. В такой солнечный день можно подумать, что мы сидим где-нибудь на Средиземноморье, а не в одном из небольших меланхолических городков, которые тянутся вдоль побережья Кента. Впрочем, поднимать ко рту стакан с ромом, а потом опускать его – это тоже серьезное занятие. Вроде курения – вдох, выдох, стряхиваешь пепел и так далее. Так что и Питера нельзя назвать абсолютным бездельником. Кроме того, Питер коллекционирует истории о чудаках нашего городка, заманивая их, как рыбак на наживку, в свой паб. Периодически он щедро делится со мной своим уловом.
Питер проинформировал меня: для Монти рыбная ловля – уловка. Он делает вид, что ловит рыбу, но на самом деле думает о покойном Джоне. Джон умер два года назад, и Монти не может его забыть: он был его другом чуть ли не сорок лет. Как тут забудешь, когда у тебя дома перед глазами урна с его прахом на каминной полке. Никто не знает, почему он до сих пор держит эту урну у себя дома. Слава богу, что это не гроб с мумией посреди комнаты, а всего лишь урна из крематория – размером с кубок чемпионата по крикету. Но, с другой стороны, глядя на каминную полку с этой урной, как не впасть в депрессию? Рыбная ловля отвлекает.
Тем временем Монти поднялся со своего парусинового кресла на берегу, как будто разбуженный нашими разговорами у него за спиной, и устремил взгляд к туманному горизонту, как будто выискивая там то ли исчезнувших чаек, то ли призрак Джона на другой стороне Ла-Манша в Дюнкерке, где во Вторую мировую произошла легендарная высадка десанта союзников.
«Дело в том, что…» Питер явно приступал к новой главе саги о перипетиях с прахом Джона, но я уже поднимался из-за столика. Все это можно слушать бесконечно, а мне уже пора было встречать кузена. Я надеялся, что проскользну мимо спины рыболова Монти незамеченным. Сталкиваясь со мной случайно на набережной или в пабе, Монти тут же заводит разговоры об очередных политических катастрофах в России – некий компот из услышанного из газет. Это любопытство можно понять: не так уж много событий происходит в нашей провинции. Но дело было не просто в умственной скуке. В Монти ощущалось какое-то вечное беспокойство, я бы сказал – нездоровое любопытство: апокалиптические события в другой части мира как будто уравновешивали катастрофическое состояние его ума. Краем глаза я видел, как он, вскочив со своего рыболовного трона, стал сосредоточенно кружить вдоль берега, опустив голову, сжав плечи, иногда делал отскок в сторону, нагибался, садился на корточки и снова вскакивал, как будто в иудейском танце в синагоге на празднике Торы или как в игре в жмурки. Иногда он резко останавливался, вздымал руку к солнцу и щурился на свой кулак. Я свернул с набережной в переулок. Но у Монти были явно глаза на затылке:
«Ahoy there!» – услышал я ритуальное приветствие морских волков, капитанов, обветренных, как скалы. Он махал мне своей капитанкой с бейсбольным козырьком. Монти было, насколько мне известно, далеко за пятьдесят, однако его пружинистое коренастое тело перемахнуло через барьер, отделявший прибрежную гальку от шоссе, с подростковой ловкостью.
«Ну как улов сегодня?» – спросил я лицемерно. Он скептически отмахнулся. Полез в глубины своей желтой штормовки рыболова и выудил оттуда объект, напоминающий металлическую пуговицу от джинсов. Он сказал, что от нечего делать бродит по берегу вокруг удочек в ожидании клева и каждый раз отыскивает разные курьезы. Ему все время попадаются монеты. Это была древнеримская монета. (Теперь я разгадал загадку его мистического кружения по пляжу и танцев вприсядку: он выискивал древности среди дуврской гальки.)
В его нумизматических поисках была та же бесцельность, что и в его сидении за удочками на безрыбье. Точнее, сам процесс поисков был самоцелью, чуть ли не врожденным инстинктом, как у терьера, который начинает разрывать землю, пытаясь добраться до несуществующей норы, как только заслышит запах зверька. Он собирал монеты с бескорыстным энтузиазмом человека, пытающего доискаться до истины. Только неясно, какую истину он пытался раскопать. Монеты попадались почему-то все время древнеримские, император за императором, и Монти не уставал удивляться: «Что тут, на Альбионе, делали римляне со своими легионами?»
Монти – один из тех англичан, кто, при всей своей любви к родным местам, никогда не понимал, что в его английской окраине может привлечь иностранца. В отличие от строителей империи предыдущих поколений он не считал ни эту точку земного шара, ни самого себя, упаси боже, пупом земли. В прошлые века он был бы послушным солдатом-наемником британской короны, коммивояжером или простым фермером где-нибудь в африканских колониях. Но империи больше не было. Прошлое стало археологической находкой, музейным экспонатом. Недоумение в связи с любопытством иностранцев к его стране было не чем иным, как его скептицизмом в отношении себя самого: ему казалось, что никому на свете нет до него дела. В молодости он работал в школе учителем географии, но после загадочного скандала из системы преподавания ушел, увлекся буддизмом, пытался открыть пекарню, прогорел, жил в коммуне с хиппи, подрабатывал на стройке, потом долгие годы был продавцом в местном книжном магазине. При всей его брутальной армейской внешности – с крупными чертами лица, сильным подбородком, ежиком волос с легкой сединой, – его подростковую озабоченность самим собой и неуверенность в себе насквозь выдавали глаза: как будто воспламененные изнутри так, что, казалось, ресницы и брови опалены этим внутренним тлением. Эти глаза не верили, что в них кто-то может заглянуть сочувствующе, и поэтому светились, как маяк, постоянным ожиданием этого встречного взгляда.
«Эпоха Юлиана», – информировал меня Монти с гордостью кладоискателя и музейного архивиста. Мы оба щурились от солнца, разглядывая затертый профиль императора, известного своим прозвищем Отступник. Как всякий коллекционер-любитель, Монти подробно изучал все, что не имеет никакого отношения к его ежедневной жизни. Он всегда сверял свои находки со справочниками и тут же на месте проинформировал меня, что язычник Юлиан отменил в Риме христианство и реабилитировал олимпийских богов. Я понял, к чему Монти клонит.
От Питера я наслушался об истории религиозной полемики между Монти и покойным Джоном. Джон, в отличие от Монти, был воинствующим атеистом. Если ты атеист и не веришь в загробную жизнь, какая тебе разница, где будет захоронен твой прах и что вообще будет с твоим телом после смерти? Этот вопрос давно мучил Монти. Мучил в первую очередь с практической точки зрения. На кладбище при церкви Святого Георгия на главной улице Киля есть могила всего семейства и родственников Джона Дана. Очень удобно. Умер за углом, тут же похоронили, помянули и выпили в соседнем пабе. Но Джону вздумалось быть кремированным. Это был его последний антиклерикальный жест, что довольно странно, поскольку с религиозной точки зрения тело может воскреснуть даже из праха – по крупинкам, из молекул, так сказать. А значит, он хотел преподать урок атеизма не церкви, а лично Монти. И этот урок чуть не довел Монти до банкротства и инфаркта.