Несмотря на невразумительность инструкций Софи по мобильнику, Саша вышел наконец в поисках указанного адреса к собесовской бетонной башне – близнецу крупноблочных высоток у него на Преображенке. Вход в дом не был освещен, но напротив было какое-то питейное заведение с рекламой из розовых и зеленых неоновых трубок. В отсветах этого неонового шика Саша нашел панель с номерами квартир, но все его усилия по нажатию кнопок были безрезультатны, пока он не заметил, что панель с кнопками вырвана из стены вместе с паутиной электропроводки. Домофон, впрочем, существовал лишь символически: дверь в подъезд не запиралась – замок был сломан. Он поднялся на седьмой этаж, натыкаясь в темноте на заплеванные стены (он не мог найти на ощупь кнопку – впрочем, лампочка, скорей всего, тоже была разбита), и постучал в нужную дверь.
Дверь открыл молодой человек странной наружности – в шортах-бермудах, то есть цветастых, ниже колена, и при этом в распахнутом халате с голой волосатой грудью. Он был явно нетрезв. «Got a fag?» – спросил он Сашу, почесывая небритый подбородок. Саша не понял. (Ему послышалось fuck – со словом fag он был незнаком.) Джентльмен затянулся невидимой сигаретой, скрестив два пальца перед носом у Саши. Саша не курил и сообщил об этом. «Shit», – сказал молодой человек и направился в другую комнату – оттуда резануло психоделической музыкой и не менее дикими пьяными воплями. На мерцающем экране телевизора в общей комнате мелькала реклама овсянки. В этом момент из еще одной двери и вышла его интернетная пассия.
Саша попытался описать ее мне довольно подробно, но тут достаточно упомянуть вязаную шапочку с тесемками и военизированные штаны с кармашками ниже колен, чтобы догадаться о ее вегетарианстве, пацифизме и крестовом походе против глобального потепления. Ее комната без окна была похожа по размерам на стенной шкаф. Там, где полагалось быть окну, на стене красовался фотомонтаж: из трех фабричных труб исходили облака дыма в виде джунглей реки Амазонки, тающих айсбергов и японских китов. Полкомнаты занимал ее велосипед. Он стоял перед постелью – как джинн, охраняющий невидимую спящую красавицу. Впрочем, велосипед служил еще и бельевой веревкой: на раме было развешано для просушки ее нижнее белье. Софи спросила, не хочет ли он что-нибудь выпить. Она предложила ему на выбор ромашковый чай или воду из-под крана с лимоном.
«Может, выйдем куда-нибудь в кафе?» – предложил Саша. Софи подумала и сказала, что да, рядом на углу есть очень симпатичное «органическое» кафе. Она почему-то взяла с собой велосипед, причем велосипед этот двигался между ними, как передвижной полицейский барьер. Пару раз Саша поскользнулся на какой-то гнилой шкурке – его туфли на высоких каблуках были столь же неуместны тут, как и на обледенелых московских тротуарах. Вход в кафе был забаррикадирован строем переполненных помойных баков, откуда, как будто в поисках политического убежища, тянулся по всему тротуару мусор. На кафе висела табличка «закрыто». Софи сказала, что Саша должен обязательно посетить это кафе, когда оно будет открыто, потому что здесь все совершенно натуральное, без химических примесей, и тут лучшая в городе вегетарианская самоза. Саша не понял, что такое самоза, но почувствовал, что страшно голоден. За углом сияла, как маяк, одинокая витрина турецкой кебабной. Саша с облегчением почувствовал себя в знакомой атмосфере восточной забегаловки. Официант, не здороваясь, разложил перед ним приборы и меню.
«У вас есть вегетарианский шашлык?» – вежливо спросила его Софи. Официант-турок со сталинскими усами долго и молчаливо таращил на нее глаза. Потом убрал приборы и повернулся к ним спиной. Они снова оказались на улице. Саша попробовал взять Софи за руку, но их разделяла велосипедная рама. Софи объяснила, что у нее уже три раза воровали велосипед и поэтому она теперь с велосипедом не расстается. «Интересно, что она делает с ним в кровати?» – подумал Саша и решил купить бутылку виски в магазине с фасадом из рифленого железа и тюремной решеткой: деньги надо было передавать сквозь стальную форточку-задвижку.
Обратно к себе в шкаф Софи не приглашала. Она пошла его провожать на автобусную остановку. В ожидании автобуса они присели на мокрую лавочку под фонарем. Саша стал прихлебывать виски прямо из бутылки и молчал, глядя на театральную афишу у входа в помещение напротив, напоминающее гараж. Софи объяснила, что это местный районный театр, где прогрессивный турецкий режиссер ставит пьесы белорусских драматургов-диссидентов. Упоминание этого театра и стало причиной окончательного скандала между ними. Саша стал рассуждать про пьесу «Копенгаген». Перевод этой драмы про визит Гейзенберга из Германии к Нильсу Бору в Копенгаген шел в эти дни с аншлагом в Москве. Софи никогда про эту пьесу не слышала. Я сам пропустил в свое время лондонскую премьеру, и разговоры вокруг этой пьесы давно утихли. Насколько я помню, в этой истории про встречу Бора и Гейзенберга никому достоверно не известно, когда, где конкретно и сколько раз они встречались. Известно лишь, что речь шла о создании атомной бомбы и кому до какой степени секрет ее производства известен в нацистской Германии.
«Представляешь? – восклицал Саша. – Да чего там пьеса! Она про принцип неопределенности Гейзенберга никогда не слышала!» У меня у самого лично были довольно смутные представления об этом самом принципе. Саша тут же стал втолковывать мне, как процесс наблюдения меняет сущность объекта. И что ты не можешь одновременно знать и местоположение объекта, и интенции его движения. Потому что объект может быть частицей, а может быть волной (морской волной? что бы это ни значило!), то есть может существовать и не существовать одновременно, в зависимости от того, кто и как этот объект наблюдает.
Я скорее наблюдал и слушал Сашу, чем следил за его – ускользавшей от меня – логикой. Меня восхищал его энтузиазм. Я чувствовал, что дело тут не в самом принципе и не в Гейзенберге, а в том факте, что эта идея вошла сейчас в оборот в его московских кругах. Как говорил Тургенев (в романе «Дым»): наши мыслители подцепят в Париже старую туфлю, свалившуюся с ноги какого-нибудь Фурье, напялят ее себе на голову и носятся с ней по московским салонам. И действительно: как, скажите, такой амбивалентной идее, как принцип неопределенности, не стать популярной в России, где обожают подростковые спекуляции об иллюзорности мира, об обманчивой и двойственной сущности реальности, о конспирации и заговорах, о том, что нашей жизнью манипулируют невидимые силы, которые за тобой постоянно наблюдают (если за тобой наблюдают – значит, ты существуешь).
Софи из Дальстона обо всем об этом совершенно не подозревала. У Саши возникло впечатление, что Софи не имела понятия даже о том, что такое расщепление атома. Возможно, она никогда не слышала – о ужас! – про теорию относительности Эйнштейна. Саша был в шоке. Они не поругались явно, но между ними возникла атмосфера недоброжелательности и глубокого взаимного непонимания, сказал Саша (особенно ввиду того, что он выхлестал к тому моменту полбутылки виски натощак). Софи долго отмалчивалась, выслушивая упреки насчет принципа неопределенности, а потом спросила Сашу, знает ли он, что такое зыкр.?
«Знаешь ли ты, что такое зыкр?» – спросил меня Саша. Саша произнес это слово именно так, с буквой «ы». По дороге домой после свидания с Софи, на втором этаже красного автобуса, Саша сверился с интернетом по мобильнику и выяснил, что зикр – это молитва-повтор, своего рода благодарение Богу, Аллаху, вроде мантры, но в учении суфи. Софи была не настолько глупа, как показалось Саше. Совершенно ясно, что Саша столкнулся вовсе не с полуграмотной дурой, а с очередным персонажем спектакля альтернативной жизни в гигантской метрополии.
Мы все читали про нищую богему и мансарды Парижа двадцатых годов. Так вот, Саша увидел нынешний лондонский вариант этой богемной жизни и почему-то ужаснулся. Я пытался объяснить Саше, кем оказалась его интернетная корреспондентка, явно диссидентка из приличной семьи. Про культ велосипеда и ромашкового чая, антиглобализм и манеру немногословности, когда вегетарианство и пацифизм – это еще и символика бунтарства против системы, против родителей и правительства, против агрессивной толпы мясоедов и милитаристов, против элитарности в образовании. Она хотела сказать: да, я никогда не слышала про принцип неопределенности Гейзенберга; но ты ничего не знаешь про учение суфи и мистику ислама (от Дальстона до Стамбула – один шаг: тут на каждом углу исламские мистики). Безграмотность в вопросах ядерной физики или римской истории не означает, что человек незнаком с листом Мёбиуса. Или с Чеховым. Или с учением суфи. Каждый учит то, что хочет.
По ходу моих объяснений лицо Саши все больше мрачнело. Он сказал, что я подтвердил его худшие подозрения о его собственном идиотизме. Его заклинило, и он явно все испортил своими спорами про принцип неопределенности. Он понял, что заехал не туда со своим вектором и импульсом в поведении с ней в тот вечер, и уже натуро попытался назначить еще одно свидание, но было уже поздно. В ответ на его «текст» он получил сообщение: Софи чувствовала, что явно не понравилась Саше, что разговора у них никогда не получится, отношения не сложатся, и поэтому она решила вернуться к своему прежнему партнеру, психоделическому музыканту, с которым она рассталась год назад. Тем более далеко ходить не надо – он жил в соседней комнате, они давно делят квартиру. Это был тот самый небритый тип в бермудских трусах, который попросил у него сигарету.
В глазах у Саши стояли слезы. Он был безутешен.
«Блин, это значит, мне надо валить обратно».
«Куда?» Я подумал было, что он решил вернуться в Лондон.
«Куда-куда? В Россию! – Надежда на переселение в Дальстон в дальней перспективе явно грохнулась. – Не могу. Мне в России страшно».
«Отчего?» Саша был не первым и не последним, кто говорил мне про этот российский страх.
«От всего страшно, – сказал Саша. – Если ты, идя по улице города, не знаешь, что страшней – прыгнет на тебя бандит или подойдет к тебе мент