, то ощущение постоянно такое: ты точно знаешь, что ты жив, ты есть, ты здесь, но одновременно ощущаешь, что тебя здесь нет».
«Принцип неопределенности Гейзенберга?»
Саша ничего не ответил. Его дождевик был как будто вакуумным пакетом, в котором он аккуратно законсервировал непогоду с дождем и ветром в своей душе – весь душевный неуют его лондонской встречи. Мы вышли из бара на солнечную улицу, медленно, прогулочным шагом двигаясь в направлении моего коттеджа. По дороге к дому мы прошлись по рынку, осмотрели пестрые барахолки и комиссионки (Саша тут же приобрел себе антикварную рубашку с кружевными манжетами и экзотическую соломенную шляпу), заглянули от нечего делать в отдраенный под питерианскую старину Музей мореплавания. Городок застыл в пятидесятых годах – в Киле, как во всякой непрезентабельности, было нечто советское. И меланхоличность этой ностальгии по пятидесятым постепенно передавалась Саше – он почувствовал себя тут в своей тарелке, в эпохе, о которой ностальгически вспоминали его родители. Мы переоцениваем уникальность советского убожества. Городок Киль всем своим неброским видом говорил ему, что сердечные неудачи и душевные провалы вовсе не уникальны, той же природы в любую эпоху и в любой части света, с той же частотой рождаемости и смертности, как и у тебя в душе, и поэтому не столь фатальны, как кажется. Лицо Саши, вопреки его собственным внутренним интенциям, векторам и импульсам, стало проясняться. В конце концов он снял плащ.
Мы вышли к пустынному пирсу, обычно облепленному рыбаками. Но в этот день тут красовался один-единственный рыбак – гигантских, впрочем, размеров, отлитый из бронзы, позеленевшей от морских ветров и дождей. Это было монструозное произведение местного скульптора послевоенной эпохи. Рыбак боролся с рыбами. Или они овладевали рыбаком? Рыбы тоже были гигантского размера. Одну из них рыбаку удалось оседлать так, что она вырастала у него между ног, свидетельствуя о его эротической мощи. Другие рыбины облепляли его со всех сторон так, что трудно было сказать, где в этой скульптурной оргии пролетарского фрейдизма начинается голова одной и заканчивается хвост другой. Я решил не комментировать другие синкретические аспекты символа рыбы, тем более что Саша с гораздо большим восторгом разглядывал настоящих живых тварей в рыбном магазине в двух шагах от пирса. На развалах льда среди морских водорослей были выложены местные дары моря, не превышающие европейскую квоту по отлову, но – всех видов и размеров, все чешуйчатые и панцирные, головастые и с клешнями, раскрасневшиеся от посмертного стыда. Тут же живая рыба бесстыдно плескалась в жестяном контейнере с морской водой. За углом плескалось само море, где нас, как я опасался, поджидал Монти.
Вся надежда была на то, что он сидит повернувшись к прохожим спиной, глубокомысленно уставившись в горизонт или в римскую монету. Не тут-то было. Монти снова вышагивал кругами в своем танцующем поиске античной валюты вдоль прибрежной полосы, но я не без основания подозревал, что он высматривает меня с кузеном на набережной. И действительно, стоило нам показаться из-за угла, как он стал махать руками и своей бейсбольной кепкой.
«Ahoy! Сюда, сюда!» – выкрикивал Монти. Мы приблизились. Я представил Сашу. Они пожали друг другу руки. Некоторое время Саша и Монти смотрели друг на друга, не шелохнувшись, в полной тишине (лишь шуршала галька под осторожный всплеск прибоя), как в ковбойских фильмах – в ожидании, кто первый рванет из кобуры с бедра пистолет. Образ Монти в виде усатого заматерелого мексиканского ковбоя-злодея в портупее рассмешил меня самого. Я хмыкнул, и Саша, заметив мою усмешку, вдруг покраснел, отвернулся и отошел в сторону, к воде. Он стал кидать гальку в море, но, снова перехватив взгляд Монти на себе, понял, что распугивает рыбу. Я, главным образом чтобы его успокоить, заметил, что с рыбой все равно сегодня дела плохи.
«Кто это вам сказал?» – нахмурился Монти.
«Нет чаек, – сказал я, повторяя рассуждения Питера. – Значит, нет рыбы».
«Чаек нет, но клев продолжается», – возразил Монти. И он стал рассуждать про приманки и грузила, где и когда какая рыба ловится на блесну, а какая на наживку. Рыба ловится при любой погоде: зависит от того, кто ее ловит и на какой глубине, сказал Монти. В блеске Сашиных глаз читался восторг, когда Монти вручил ему одно из удилищ. Он боялся дотронуться до мистического механизма оснастки. Монти стал инструктировать Сашу, пересыпая свою речь профессиональным жаргоном рыболовов: замелькали катушки, федеры, вертушки, спиннинг. Он стал демонстрировать Саше приемы забрасывания лески с наживкой на дальнее расстояние. Из чудака и эксцентрика Монти превратился у нас на глазах в опытного ментора с незаурядной спортивной сноровкой. Его лицо отливало загаром в послеполуденном солнце, седина на висках серебрилась, сильные руки ловко орудовали огромными удочками, когда он стоял в своих резиновых сапогах, расставив ноги, по колено в прибое.
Оставленный без внимания, я начинал серьезно скучать. Саша же глядел на Монти завороженно. Неясно, что его заинтриговало больше – сам Монти или его рыболовные орудия. В этом взгляде было восхищение, любопытство и одновременно смелость, выдававшая себя в скрытой улыбке, как будто он наконец догадался, чего он в самом деле хотел. Из-за его сдержанности и стеснительности Сашу часто принимали за надменного чудака, брезгливого и необаятельного. Однако стоит ему раскрыться (это происходит у него с редкими людьми, вроде меня), и нет на свете более обаятельного и отзывчивого существа на свете, чем Саша.
«Клюет! Клюет!» – закричал он, подпрыгивая от радости, как ребенок. И указал Монти на другое удилище рядом на треноге. Поразительно, как он, новичок в рыбной ловле, умудрился тут же углядеть глазом профессионала, что происходит с поплавком в ряби волн на таком расстоянии. Рыбак рыбака видит издалека. Монти подбежал к удилищу и стал орудовать катушкой, регулируя натяжение лески.
«А ну-ка», – и в воздухе, как отколовшийся кусок солнца, блеснула чешуйчатая добыча. В руках у Монти трепыхалась гигантская рыбина. Он держал ее за жабры, она виляла хвостом подобострастно и разевала рот. «Морской окунь», – сообщил не без гордости Монти и победоносно взглянул на меня. Как этот самый окунь, разевал от удивления рот и Саша, только этот разинутый рот выражал не бессловесное возмущение пойманной врасплох рыбы, а невероятный восторг. Я тоже был поражен таким экземпляром даров моря на полном, казалось бы, безрыбье. (Питер, с его теориями, был, судя по всему, большой сочинитель.) Через мгновение рыбина плескалась в ведре.
«Давай купим эту рыбу и зажарим ее на ужин», – сказал мне Саша, переходя от возбуждения на русский. Монти улыбался сдержанно, не без гордости. Но, расшифровав намерения Саши, рыбу продавать категорически отказался. Он готов был отдать ее даром. На этот раз отказывался Саша: для него идея покупки рыбы у Монти была как бы жестом восхищения талантом профессионального рыболова. Между ними начался шуточный торг. Монти предложил компромисс: он зажарит рыбу сам и приглашает нас на ужин. А за это – в качестве символической оплаты – Саша подарит ему русскую монету.
Саша в панике стал рыться в карманах пиджака, но, к своему стыду, ничего найти не мог. Он развел беспомощно руками, вывернул один из карманов наружу – в кармане оказалась дырка. Саша стал шарить сквозь эту дырку под подкладкой. Это был странный черный двубортный пиджак – под панка. Где он его откопал? И тут Саша выудил из этих двубортных недр и вытащил на свет свою находку. На ладони у него лежала монетка.
«Советский гривенник!» – сообщил он мне с гордостью, сам как будто удивляясь: откуда взялась советская валюта в панковском пиджаке? Монти взял монету осторожно, как коллекционер, двумя пальцами. Потом достал из внутреннего кармашка миниатюрную лупу и свою римскую монету: он сравнивал их в лучах послеполуденного солнца. Они выглядели совершенно одинаково, но римская монета оказалась, как ни странно, меньше по размеру, чем российская. Может быть, она просто истерлась за столетия.
«Это вам в виде сдачи», – сказал Монти. Он торжественно вложил юлианский «пятак» в ладонь Саши и конфиденциально сжал его пальцы в кулак. Рука Саши задержалась в руке Монти. У одного в кулаке был Древний Рим, у другого – Московия. Эпохально! Заключив этот обмен национальными символами, не имеющими никакого отношения к личной истории каждого из них (советский гривенник был ностальгичен скорее для меня), Саша с энтузиазмом принял предложение отужинать пойманной рыбиной у Монти. Я же уклонился: мне обычно хватало разговоров с Монти на первые полчаса – перспектива целого вечера в его компании внушала мне ужас. Солнце заходило. Становилось зябко. Сославшись на усталость, я вернулся домой к сэндвичу с холодной говядиной и стакану виски Famous Grouse перед телевизором.
Саша вернулся лишь под утро. Он разбудил меня часов в шесть, в тот час, когда нас посещают сны, где прокручиваются в сюрреалистской версии события прошедшего дня. Пока я, кутаясь в халат, заваривал себе чай, Саша плескался под душем. Он вышел из ванны, обтираясь полотенцем. Я отметил про себя, как изменилась неожиданно его внешность. Обычно робкий и неловкий, он кружил сейчас в четком свинге боксера на ринге. Или я давно не видел его тела: затянутый в свои курточки и узкие джинсы, он казался тонким, как тростник. Выяснилось, что у него сильное тело – крепкие плечи, мускулистые ноги чуть ли не римского дискобола.
«Все решено».
«Все?»
«Мы едем в Россию», – сказал он, плюхаясь в кресло.
«Кто – мы?»
«Я и Монти. Монти назначил меня своим гидом».
«И по какому маршруту? Россия страна большая».
«Сначала в Москву. А оттуда пешком в Мурманск».
«Пешком? В Мурманск? – Я несколько опешил. – И в чем же цель вашего паломничества в эти святые места?»
«Джон завещал Монти развеять его прах в порту Мурманска», – сказал Саша, и в голосе его прозвучал вызов – непонятно, правда, кому и чему. Видимо, собственному чувству реальности: было нечто запредельное в сопоставлении двух имен – Монти и Мурманска. Однако завещание Джона, как оказалось, было вовсе не макабрической шуткой. Монти можно было лишь посочувствовать. Мало того, что этот атеист Джон посмертно довел его чуть ли не до инфаркта перевозкой трупа из Киля в Кентербери на кремацию. Теперь выясняется, что урну с прахом надо экспортировать за бывший железный занавес. Об этом даже Питер не подозревал. Я представил себе Сашу в качестве проводника-партизана, пробирающегося через города и веси, леса и болота России к Мурманску с урной Джона – священным Сосудом Каббалы, Чашей Грааля, Олимпийским Кубком его атеистической души. Теперь я понимаю, почему Монти, сталкиваясь со мной на улице, хватает меня за пуговицу, так сказать, и начинает рассуждать о России. Может быть, Джон был не только атеистом, но еще и коммунистом и посмертно стремился на свою идеологическую родину?