Я и тут ошибался.
«Дюнкерк», – сказал ему Монти, указывая на горизонт, когда я оставил их вчера вдвоем на пляже. На какой Дюнкерк указывал Монти, мне трудно сказать, поскольку в этот день французский берег, как я уже говорил, был скрыт в тумане. Вполне возможно, вместе с моим уходом со сцены развеялся и туман над морем. Саша утверждал, что никакого тумана вообще не было, и я с ним не стал спорить. Так или иначе, Саша с Монти стояли на берегу, взирая на горизонт, как Герцен с Огаревым на Воробьевых горах. Чуть позже – о клятве, которую они дали друг другу, но без темы жертвенности не обошлось с самого начала. Прежде всего Монти поведал Саше трагическую историю о высадке британских войск в Дюнкерке во Вторую мировую войну. Этот эпизод должен был подействовать на воображение Саши. Вполне сознательный взрослый юноша, он с подростковой одержимостью сочувствовал всем великим неудачникам, романтическим самоубийцам и безвестным героям. Он был как будто создан для культа «победоносных провалов» в английской истории.
Самый извращенный пример этого героического отношения к великой неудаче можно найти в истории английского крикета. Столетие назад англичане потерпели настолько оглушительное поражение в крикетном матче с Австралией, что английская команда с героическим самоуничижением сожгла все свои биты и урну с прахом отправила австралийским соперникам. С тех пор каждый год англичане пытаются как бы вернуть на родину эти сожженные биты в ежегодном чемпионате за обладание «Урной с прахом». Я, естественно, не случайно вспомнил эту крикетную историю, потому что завещание Джона насчет его праха оказалось связанным географически с военной катастрофой в Дюнкерке, ставшей в памяти ветеранов войны – типично для британцев – героической датой.
Британцы никогда не были великими стратегами (вспомним Крымскую или Первую мировую войну) и руководствовались в военных операциях скорее инстинктом, чем расчетом. Тысячи войск десанта британцев и их союзников были высажены на французский берег в Дюнкерке – прямо под бомбы гитлеровской авиации и артиллерийский обстрел. Это был ад. Героический, естественно, ад. Из этого ада и стали спасать – опять же героически – жертв этого катастрофического военного просчета. Весь британский народ, можно сказать, участвовал в спасении: переплывали Ла-Манш на весельных лодках, шлюпках, рыболовных баркасах, яхтах и катерах. Никакой квоты в смысле отлова жертв не было. Теперь отмечают юбилей этой катастрофы как героическую дату.
«Ты, дядюшка, у нас циник», – сказал Саша. Я не люблю, когда меня называют дядюшкой, тем более Саша мне не племянник, а кузен. «Дядюшка» возникал, когда Саша на меня злился. Моя ирония и скептицизм как будто подстегивали его эмоции. «И пораженье от победы…» – процитировал он Пастернака чуть ли не с дрожью в голосе, как будто защищая стратегию и тактику британского Генштаба. С горящим взором восхищенного пионера он пересказывал невероятную историю военных похождений Джона (со слов Монти) – некий гибрид Чапаева и Джеймса Бонда.
Джон, отколовшись в Дюнкерке от осажденных войск под обстрелом, потерял направление, забрел сквозь дюны довольно далеко вглубь оккупированной территории – и попал к немцам в плен. Он был отправлен в концентрационный лагерь для военнопленных на территории Польши. Ему удалось бежать. Пробираться на запад обратно в Англию через оккупированные немцами страны было безумием. Он направился на восток, в земли союзника – в Россию. Он ночевал в полях, лесах, придорожных канавах, заброшенных избах и стогах. Вроде Оливера Твиста, сбежавшего от гробовщика. Питался ягодами и корнями. Делал силки из веток орешника, ловил птиц и ел их живьем. Всему этому можно было поверить – до некоторой степени. До того момента, пока он не попал в Москву.
«Как же его не арестовали, иностранца в сталинской России?» – недоумевал я. Саша, естественно, затруднялся ответить на этот вопрос. Представьте себе англичанина, небритого, в лохмотьях военной формы британской армии, бредущего по улицам Москвы или какого-нибудь Благовещенска. О’кей, возможно, он был уже не в британской военной форме: может быть, в телогрейке с чужого плеча и в валенках. В стране война – кто только не бродит в обмотках и в лохмотьях по городам и весям. Может быть, он от рождения обладал таким талантом к языкам, что уже свободно говорил по-русски с акцентом (выучив его в лагере для военнопленных в Польше) и выдавал себя за литовца. Может быть. А может быть, его и арестовали, он попал в какой-нибудь лагерь для иностранцев и оттуда снова бежал? Чем убедительней я опровергал те ли иные детали этой легенды о невероятных маршрутах Джона, тем вдохновенней Саша отстаивал версию событий в изложении Монти. Я сразу понял, что фактография и логика в этом сюжете играли вторичную роль. Легенды не нуждаются в логике.
В загадочной стране СССР Джона всегда кто-то спасал. Хлебом его кормили крестьянки, парни снабжали махоркой. Добрые люди прятали его от властей. Они же подсказали ему, что в Мурманск заходит британский «арктический конвой» – военная помощь Советской России. Как Джон добрался из Москвы до Мурманска, одному Богу известно. В Бога Джон, как мы знаем, не верил, и поэтому этот маршрут остался для потомков загадкой. Мистический многострадальный русский народ выводил его на верную дорогу. И Джон в конце концов воссоединился с соотечественниками на борту британского фрегата. Потом было путешествие через ледяные просторы северных морей, атака гитлеровских эсминцев и подводных лодок, ураганы, крики чаек и, наконец, белые скалы Дувра.
Вполне возможно, что моя ирония тут неуместна: все в действительности так и было. Россия, как и вся Европа эпохи Второй мировой, была гигантским лагерем перемещенных и пересыльных лиц, затерявшихся железнодорожных составов, исчезнувших районных уполномоченных. В Советской России, как и в нацистской Германии, не только доносили на шпионов и врагов народа, но и спасали друг друга. В долгие зимние вечера в Киле, под суровый рокот штормового моря, Джон в компании с Монти рассуждал о судьбах России: «Может быть, пройдя горнило сталинизма, – говорил Джон (в пересказе Монти), – Россия поняла то, чего Западу никогда не понять?» Где еще на свете бремя молчаливого страдания неразлучно с весельем духа, кровавые расправы – с интимной задушевностью, убогость ежедневного быта – с размашистой щедростью? В память об этой диалектике русского духа, парящего над бездной, Джон и завещал развеять свой прах в порту Мурманска. И Саша на берегу Ла-Манша обещал совершить вместе с Монти это паломничество. Это и стало их «клятвой Герцена и Огарева».
«Ты же боялся туда возвращаться», – напомнил я Саше.
«До сих пор боюсь, – кивнул он утвердительно. – Но это другой страх. Помнишь, что ты мне сказал однажды в детстве, когда мы с тобой удили рыбу на Преображенском пруду?»
Я, естественно, не помнил. Но промолчал. Я много тогда чего говорил. Это было во время моего первого – после эмиграции из России три десятка лет назад – визита в Москву в начале девяностых. Система рухнула, но страна все еще сохранила советский облик, а на городских окраинах время как будто остановилось, выжидая. Я прекрасно помню Преображенский пруд. Там еще рядом стоял на берегу кинотеатр. Это была большая городская лужа. Никакой рыбы там, естественно, не было. И быть не могло. Но на берегу всегда можно было застать нескольких местных граждан с удочками, особенно по выходным. Они предавались этому лирическому занятию, делая вид, что вокруг не рухнувшая советская власть, а сплошной пейзаж художника Левитана.
«Помнишь, ты мне сказал: важно не что, как и почему, а с кем, где и когда?» Какие только сентенции мы не выдаем в присутствии восхищенных мальчиков! То есть я понимаю смысл сказанного, но не помню, почему я это сказал. Я, однако, хорошо помню нашу с ним прогулку к пруду. Я помню и свое впечатление от Саши тех лет: неловкий школьник, краснеющий от каждого неосторожного слова, он не общался со своими сверстниками, держался в стороне. Может быть, поэтому его постоянно тянуло ко мне, вообще к старшим. Ну и мой статус иностранца несомненно гипнотизировал. Он ловил каждое мое слово. Не важно, что, как и почему, а важно где, с кем и когда. Что же я все-таки имел в виду? Можно переставить слагаемые, и в других обстоятельствах совершенно противоположный по смыслу афоризм звучал бы с неменьшей убедительностью. Мы произносим безответственные силлогизмы, спровоцированные нашими личными обидами и счетами. Мы эти сентенции довольно быстро забываем. Но рядом всегда оказывается случайный свидетель, внимательный слушатель, в уме которого эти подслушанные хаотичные обрывки мыслей становятся руководством к жизни, заповедью Моисея, новым Евангелием.
«Я знаю теперь, кто я, где и с кем я сейчас, – повторял Саша. Голос его становился звонче. Он весь как будто светился изнутри. – У Монти тоже страх перед Россией. Мы говорили об этом всю ночь».
Всю ночь? О России? Я смотрел на Сашу широко открытыми глазами. Вот уже который год я месяцами живу в Киле, несчетное число раз сталкивался с Монти, комической для меня фигурой, на улице, в пабе, на берегу, но так и не удосужился узнать, чем же в конечном счете был одержим всю жизнь этот человек. Наши разговоры, как вы заметили, сводились к моим ироническим репликам по поводу его коллекционирования римских монет и того, что я воспринимал как обывательское любопытство к России – державе, чья история похожа в его глазах на роман готических ужасов. Действительно, мы, родившиеся в Советской стране, пионеры светлого будущего всего человечества, плохо себе представляем, какой ужас внушал Советский Союз за границей своей ядерной мощью. Западный мир не знал скуки и убожества советской жизни, бездарности, бардака и бессилия советской системы. Запад жил в апокалиптическом ожидании ядерной катастрофы, парализованный страхом – готическими ужасами за железным занавесом с кровавыми подвалами Лубянки, вечной мерзлотой Сибири и, наконец, советской атомной бомбой.
Для Монти Россия тоже была неким кошмаром его детства, от которого он до сих пор до конца не избавился. Но, как выяснилось из его разговоров с Сашей в ту ночь, Монти вырос в Ирландии, мальчиком был отправлен в католическую школу-интернат и признавался, что в детстве по ночам молился за спасение многострадальной христианской России, русской души, затоптанной сталинским сапогом. Этот страх он ощущал как грех. Потому что этот страх делал его слепым – ко всему светлому и христианскому, что пряталось за железной советской маской. Эта маска отпала от лица России, и теперь у Монти появилась надежда преодолеть этот страх: отправиться в Россию и, развеяв прах Джона, отдать дань памяти всем тем русским людям, кто помог Джону добраться обратно, домой, до берегов Альбиона – до Монти.