«Но ты Россию не просто боишься: ты говорил, что ты ее ненавидишь, – напомнил я Саше. – Откуда, кстати, у тебя взялся советский гривенник в пиджаке?»
«А это советский пиджак. Я его на Преображенке купил, на рынке. В таком Брежнев мог ходить. Античная древность. Чистый панк. – Он помедлил. – Понимаешь… – Он взъерошил свои волосы, глядя в одну точку. – Понимаешь, я ненавидел Россию, потому что считал, что от нее некуда деться. Сейчас, вдвоем с Монти, я увидел другую страну – его глазами: с другого берега – глазами иностранца».
Я мог лишь догадываться, что он имел в виду. Чтобы узнать собственную страну, нужно из нее уехать. Одиночка и чужак у себя дома, Саша здесь, за границей, в компании Монти, вдруг осознал себя частью большого сюжета, где все с большой буквы: Вторая мировая война, Сталин и Гитлер, Атомная бомба, Перестройка, Русская мафия. Он воображал паломничество в Мурманск как своего рода преодоление их обоюдного страха перед Россией, очищение от прошлого. Каждый, мол, развеет прах своего прошлого по ветру, и оба будут свободны.
Я решил не уточнять смысла этой свободы: совершенно ясно, что он повторял эту романтическую белиберду про некую «другую Россию», потому что впервые в жизни понял, чего на самом деле хочет. Чисто лично. Чем дольше я его слушал, тем четче понимал: у меня на глазах отношение к отечественной истории менялось в зависимости от личных отношений. Личный сюжет был важней исторических последствий. Так, наверное, и должно быть.
«Ты мне не веришь?» – допытывался Саша. Я взглянул ему прямо в глаза и прочел там ответ на его вопрос: ему было все равно, верю я ему или не верю. Я видел перед собой совершенно преображенное существо. Он не превратился из Савла в Павла, но по дороге в свой, так сказать, Дамаск он даже внешне изменился. Исчезла присущая ему подростковая зажатость (как будто в ожидании удара невидимого врага), стеснительная уклончивость взгляда.
«Мы сможем быть вместе, Монти и я. Понимаешь? – Легкая улыбка пробежала у него по губам. – Куда мне девать мокрое полотенце? – спросил он, поднимаясь с кресла. – Я валюсь с ног – целую ночь не спал». И затопал ногами по лестнице наверх, в спальню.
Как будто смущенное этим рассказом, солнце исчезло. За окном моросил весенний дождь. Я не спеша позавтракал, проглядел газеты, послушал новости по радио, но в конце концов решил совершить утренний моцион. Я вышел на набережную. Штормило. На берегу было полно рыбаков, но Монти среди них я не заметил. Кричали чайки. Это значит, что рыба вернулась к нашим берегам. И действительно, когда я дошел до поворота к пабу, я увидел Питера. Это был его выходной, поэтому он стоял не за стойкой бара, а на берегу. В руках у него была самодельная удочка.
Знаю ли я, спросил меня Питер, что Монти наконец-то нашел себе гида для поездки в Россию? Он оторвал свой взгляд от горизонта, и в глазах его, как будто постоянно подмигивающих, я прочел зуд профессионального сплетника – желание поделиться сенсационной новостью. Он сказал, что перед ужином Монти с Сашей зашли в паб и что Саша обучал Монти пить водку. Вдох, рюмка, выдох, и так далее, своего рода йога – «водка-йога», как говорил Саша, повторял странное слово «зыкр» и смеялся.
«А потом они сидели на берегу, взявшись за руки», – доложил мне Питер.
«Что вы имеете в виду? Молились? Удили рыбу?»
Питер не ответил. Лишь глянул на меня внимательно и отвернулся к горизонту.
«Кстати, откуда у Монти взялась рыба в безрыбный день?» – спросил я, напомнив Питеру его теории насчет туманов, чаек и рыб.
«Ну да. Морской окунь. Огромный!» – подтвердил Питер.
«Где же он его выловил?» – спросил я.
«Как – где? Сбегал в рыбный магазин на углу, пока вы ходили встречать кузена на станцию».
В конце туннеля
Представьте себе картинку: наступает вечер, рождественский обед уже подходит к концу, на белой скатерти скелет традиционного фазана или гуся (индейку я не люблю), уже пылает в лужице бренди синим пламенем пудинг, старинный порт разлит в хрустальные бокалы, и вдруг – глухой залп за окном в сумерках, вроде хлопка пробки из-под шампанского. Не фейерверк ли? Я выглядываю в окно с видом на побелевшую соседнюю лужайку (в этом году был снег под Рождество), а там полный сюр. Чуть ли не до первых звезд вздымается отвратительный грязный фонтан, а рядом на искристой от мороза траве разбросаны куски земли, и между ними – нечто вроде черного астероида. Через мгновение этот астероид превращается в инопланетного монстра с четырьмя конечностями. Инопланетянин извивается, поднимается на задние лапы и оказывается моим соседом – в шахтерской каске с фонарем на лбу! Через минуту вой сирен, завывание пожарных машин, «скорой помощи», вопли соседей, скрежет лебедок и гидравлических насосов и, конечно же, истошные крики чаек.
Мой сосед Уинстон О’Брайен окончательно пришел в себя довольно быстро: его увезли на амбулянсе, в клинике привели в чувство, отмыли, забинтовали и на следующий день отправили домой. Уинстон утверждал, что катастрофа произошла из-за картографической ошибки. Он не там приземлился, так сказать. Всю жизнь проработав младшим клерком в британском Министерстве иностранных дел, где он занимался координацией бумаг между департаментами, Уинстон привык к бюрократической закругленности формулировок в общении с министерскими чинами. Но, выйдя на пенсию, он давно отбросил министерский политес. В эти дни после больницы он стал нетерпелив и раздражается из-за моей непонятливости: я страдаю географическим идиотизмом и ничего не понимаю в картографии. У нас в городке Киле в картах необходимости нет: одна торговая улица и один параллельный ей променад вдоль берега Ла-Манша; запутаться трудно. Уинстон О’Брайен родился и вырос в Киле и не мог простить себе топографическую ошибку, хотя ясно, что меридианы и параллели тут ни при чем.
Киль – это прибрежный городок бывших рыбаков и шахтеров, недалеко от Дувра. Рыбаки селились ближе к набережной, шахтеры – в сторону холмов. Хотя его отец и был шахтером, Уинстон, выйдя на пенсию, купил коттедж в родном Киле рядом со мной у набережной, где уже давно никаких рыбаков не осталось. Старинные коттеджи скупает лондонская богема и все те, кто не может позволить себе уик-энды в шикарном Дорсете или Уилтшире. Уинстон с рвением буржуа на пенсии стал разводить сад с лужайкой: он не давал мне спать, подстригая газон газовой газонокосилкой каждую неделю с восьми утра. Он никак не ожидал, что его новый сосед по Килю окажется загадочной персоной, угрожающей садовому детищу Уинстона – с цветником и огородной грядкой для огурцов, помидоров и лука-порея.
Речь идет о владельце огромного трехэтажного особняка на углу нашей улицы справа от дома Уинстона (я слева), если смотреть на дом Уинстона, стоя спиной к морю. Конфронтация началась с апреля, когда в Англии расцветают сто цветов, жимолость, боярышник и магнолия. Солнце восходит справа, с востока, и дом отбрасывает тень на сад заднего двора дома Уинстона. Тень эта не покрывала всего сада Уинстона, а только его юго-восточную часть в первую половину дня. На солнечной стороне Уинстон выращивал чайные розы, деревенские мальвы, анютины глазки, пеоны, лупиносы, флоксы, гиацинты и свои любимые цветы под названием кампанула – то есть садовые колокольчики, такие же синие, как и глаза Уинстона О’Брайена, глаза его отца и его деда (за глаза прадеда Уинстон не мог поручиться). Когда его отец предложил руку и сердце матери Уинстона, он преподнес ей букет кампанул, поскольку, как и у отца Уинстона, у его матери тоже были голубые, похожие на кампанулу глаза цвета Ла-Манша в солнечную погоду. Но новый владелец особняка, явно не без криминальных связей, предпринял монструозный шаг: он решил надстроить свой особняк. То есть возвести четвертый этаж. Это значит, что сад окажется от рассвета до заката в тени этого четвертого этажа. Прощайте, чайные розы и мальвы, огромный подсолнух и анютины глазки, пеоны, лупиносы, флоксы и гиацинты. Не говоря уже о луке-порее. И, главное, в этой зловещей тени не расцветут больше кампанулы. Строительство четвертого этажа надо было предотвратить любыми средствами.
Я первым узнал о надвигающейся катастрофе, поскольку уже давно стал для Уинстона конфидентом в его амбивалентных отношениях с Россией. Дело в том, что новый владелец оказался русским. Откуда он взялся, никто сказать не мог. Его никто не видел. Какой смысл селиться олигарху в Киле с его курортным убожеством (как на машине времени, ты попадал тут в пятидесятые годы), трудно сказать. Но, с другой стороны, какой нормальный ординарный россиянин будет надстраивать четвертый этаж среди двухэтажных коттеджей? Может быть, это был не человек из России и не олигарх, а какая-нибудь российская корпорация: ей, корпорации, совершенно все равно, где у нее недвижимость, – главное, чтобы побольше помещения и чтобы эта недвижимость никуда не двигалась, а была солидным капиталовложением. Как ближайший сосед Уинстона я был первым, кто поставил свою подпись под письмом протеста против строительства четвертого этажа у соседа. С этим письмом он обошел всю улицу. Подписались все. Но на соседа это не подействовало. Он, оказывается, заранее получил официальное разрешение от горсовета, архитектурного комитета и совета по охране окружающей среды графства Кент – придраться не к чему.
Строительные леса уже начали заслонять жасмин и куст крыжовника в правом углу (если стоять спиной к югу) сада Уинстона. Строительство четвертого этажа шло полным ходом, но неспешно, поскольку на стройке были заняты всего двое рабочих. Уинстон закупил электронику для записи всех разговоров за забором. Это главным образом был грохот и визг строительных инструментов. И на этом фоне – непрерывный диалог двоих строительных рабочих на лесах. По-русски. Уинстон приносил мне аудиозаписи этих философских дискурсов для расшифровки и перевода с русского – для будущих судебных инстанций. Я приведу здесь лишь выдержки. Вот, например: