Уинстон хватался за голову, а потом за руль. Чтобы прийти в себя, он выезжал за пределы Киля, где за околицами еще можно было обнаружить следы шахтерского наследия отца: овраги бывших штолен, пирамиды копров, вентиляционных башен и лебедок, с заржавевшими площадками от лифтов, ведущих в шахту. Он объяснял мне, где находился бремсберг и куда вел квершлаг, где проходил трос с шахтерскими бадьями. Все эти реликвии шахтерского дела пытались стереть с лица земли консерваторы Кента, уничтожая свидетельство шахтерского бунта восьмидесятых годов. То есть стиралась память об отце Уинстона. Уинстон О’Брайен, скромный клерк Министерства иностранных дел Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии, не испытывал никаких ложных иллюзий о коммунистическом будущем своей родины. В Великобритании, объяснял он мне за чашкой чая, из-за повсеместного эгоизма коммунизм невозможен; ну разве что как интеллектуальный аттракцион и всякая деррида для университетских марксистов из либеральной элиты. (При упоминании этой элиты Уинстон выставлял большой палец из сжатого кулака и указывал им куда-то себе за спину и выше.) Но советский коммунизм оставался в годы великой холодной войны истинным идеалом тружеников всего мира и его отца в частности. (Уинстон при этом по-чегеваровски победно выбрасывал вверх сжатый кулак.) И этот идеал теперь сбросили на свалку истории. Уинстону было обидно за отца.
Его тянуло к шахтерским корням, к холмам Кента с невидимыми залежами угля. Во время прогулок среди памятных вех шахтерского прошлого этих холмов, под переменчивым и высоким небом Кента в голове у Уинстона стал созревать демонический план борьбы с буржуазным соседом, врагом его сада. Как сын шахтера Уинстон решил радикально изменить ситуацию, уйдя, так сказать, в андерграунд. Буквально. С отцовским кайлом он решил спуститься в самые недра графства Кент, у себя под лужайкой, чтобы продемонстрировать зловредному соседу, кто на нашей земле хозяин: сын кентского шахтера или заезжий иностранец. План требовал расчета. И решительности. Уинстон никогда в жизни не ошибался, потому что у него никогда не было шанса совершить ошибку. В юности все решения принимал за него отец. В его офисе все решения принимались без его участия. На этот раз он решил взять расчетную линейку, ватерпас и судьбу в свои руки. И строить туннель. Прямо из подвала своего дома в сторону врага-соседа – под его фундамент. Он подведет туннель под фундамент, и дом рухнет. Карфаген должен быть разрушен. Как Вавилонская башня, но изнутри, из шахтерской глубинки сознания Уинстона. Подсознание Уинстона подсказывало ему: он должен обратиться к духовным скрепам своих предков-шахтеров, к мотыге и кайлу, к отбойному молотку. Он залез в подвал дома и отряхнул пыль и паутину с набора шахтерских орудий своего отца. Долго примерял перед зеркалом брезентовые портки и куртку, кожаный картуз и каску с ремешком для лампы – ее надо было почистить и сменить батарейки. В течение пары недель он закупил все необходимые материалы: доски для креп и опалубки будущей штольни.
Он ложился спать после раннего ужина, просыпался около двух ночи и шел в подвал к шахтерскому забою. Все делалось по секрету, и поэтому ни о каком бремсберге с вагонетками речь не шла: землю он вытаскивал обратно в бельевой корзинке, а терриконик – то есть куча отработанной породы – образовался у него прямо в подвале. Надо было прокладывать квершлаг, стоя сначала на коленях, а потом практически в лежачем положении с кайлом в руках, без отбойного молотка (втолковывал мне технические подробности Уинстон, смакуя шахтерскую терминологию). Работа шла медленно, но верно – от полуметра до метра за ночь. Надо было рыть в обход водопроводных труб, кабелей и канализационного канала. Попадались кости и черепа – но не человеческие, а загадочных первобытных птеродактилей. Это Уинстона не смущало. Его предки были не птеродактилями, а кентскими шахтерами. Уинстон не сомневался в своих туннельных расчетах. Он считал, что это у него в крови, он был движим шахтерской интуицией отца. И вдохновлен героями романа Праткина.
Уинстон подсунул мне английский перевод этого загадочного романа, о котором никто в России никогда не слышал. Читался он как пародия на классический соцреализм сталинской эпохи. Но я предпочитал пересказ этой драмы самим Уинстоном. Про двух верных товарищей, друзей студенческих лет, разлученных сталинской пенитенциарной системой. Перед арестом они обнялись друг с другом и распрощались на всю жизнь, понимая, что больше никогда не увидятся. Один сидит в лагере в Приуралье, а его верный друг – в лагере Зауралья. Проходят годы. Идет строительство туннеля под Уральским хребтом. С одного конца туннель пробивают киркой зэки приуральского лагеря, а с другой стороны – зэки зауральского лагеря. Они роют туннель вслепую, как кроты, не понимая, что движутся навстречу друг другу. И вот, когда рушится последняя перегородка в туннеле и происходит эпохальная встреча двух строительных бригад, кого же видит перед собой бригадир зэков Приуралья? Он видит перед собой своего любимого товарища – бригадира зэков Зауралья! А по репродукторам диктор Информбюро извещает народ о кончине вождя всех народов товарища Сталина. В этот момент в глазах у Уинстона стояли слезы. Он инстинктивно сжимал мою руку в своих ладонях.
Трудно сказать, кого мечтал встретить Уинстон в конце туннеля. Его личная жизнь была для меня загадкой. Он рыл, чтобы защитить свой сад, которому нужен был солнечный свет. Он боролся с тенью. Он лез во тьму с кайлом в борьбе за свет. Весь мир насильно мы разрушим до основания. Он рыл и рыл. И дорыл. Он утверждал, что ошибка в траектории туннеля была всего лишь на мизерное количество градусов широты и долготы. В который раз он объясняет мне с клочком бумаги и карандашом в руках про меридианы и параллели, углы и расстояния от центра Земли до Солнца и Луны. Так или иначе, Уинстон не подозревал, что дюйм за дюймом, ярд за ярдом его туннель стал загибаться и уходить незаметно в сторону от дома зловредного олигарха к углу сада с кампанулами и лупиносами. Ближе к осени из подвальной шахты повеяло сибирской мерзлотой. Но Уинстон бесстрашно продвигался вперед и вглубь, продираясь с кайлом, мотыгой и совком через разные срезы пород, сквозь глину и известняк, аллювиальные отложения и покровные суглинки, бикарбонат кальция и, возможно, залежи парацетамола. По его расчетам, накануне Рождества он был уже у цели и заготовил бутылку шампанского, чтобы отметить победу. Последний удар, и дом врага, лишенный фундамента, должен был рухнуть и превратиться в обломки самовластья. Добравшись до конца туннеля, Уинстон вдарил кайлом по прослойке «доломитов и петролита из каустобиолитов биогенного происхождения» (как говорилось в отчете геодезиста). И тут же из-под кайла ринулся на него, как черная пантера, фонтан нефти, пробил корку почвы и вышвырнул тело Уинстона наружу. Нефтяной выброс был такой мощности, что Уинстон взлетел на воздух метра на четыре.
На лужайке Уинстона до сих пор запаркована аварийная машина, типа пожарной, с агрегатами, лебедками, тросами и складными лестницами. Черный фонтан запломбировали в гигантский стальной скафандр, вроде миниатюрной водонапорной башни. С утра до ночи по лужайке расхаживают геологи, инженеры-нефтяники и специалисты-геофизики. Они вбивают в почву шпунты и гигантские сверла, похожие на термометры. Они, по словам Уинстона, решают, возможен ли на его территории «повторный выброс». Они топчут почву, где дремлют ростки анютиных глазок, соленых огурцов, маринованных лупинусов и любимой кампанулы. Но Уинстона цветочки больше не волнуют.
«Вопрос в том, – сообщил он мне на днях с важной миной на лице, – какой из трех методов нефтедобычи, в зависимости от разницы давлений в нефтеносном пласте, будет наиболее эффективным». Вчера территорию Уинстона посетил правительственный министр по вопросам энергии. Местный совет нашего прибрежного городка Киль, общественные организации и административные комитеты разбираются в учиненном хаосе и экологических последствиях волюнтаристской акции Уинстона О’Брайена; он может предстать перед судом или отделаться крупным штрафом. Тем временем Уинстон заново обрел министерский апломб и с рвением бюрократа с многолетним опытом корректирует и модифицирует письма и административные энциклики в разные инстанции (упоминая эти инстанции, Уинстон большим пальцем указывает куда-то себе за спину и выше) и даже дал интервью местной газете, которое перепечатала The Guardian.
Перед домом Уинстона круглые сутки дежурят активистки-демонстранты с плакатами «No To Fracking!» А за забором заклятого соседа на строительных лесах два русских философа продолжают комментировать ситуацию:
– А ты говорил – рухнет.
– Рухнет, не рухнет. Пока суд да дело, наш босс уже предложил этому хмырю Уинстону два с половиной миллиона за земельный участок. Будем строить вышку и продавать нефть арабам.
Нет причины для тревоги
Он привык жить в Южном Лондоне, но, в связи со своей профессией переводчика должен был переехать к северу от Темзы. По дороге надо было пересечь мосты, развороты, развилки, перекрестки со светофорами. Путешествие было долгим. Это был жаркий день, поэтому он расстегнул пиджак. «Таким, как вы, на том берегу будет комфортнее», – заверил его водитель такси. Он распространялся на эту тему всю дорогу, и его рассуждения в конце концов свелись к тому, что на северной стороне Темзы атмосфера более космополитическая, поскольку там живет много иностранцев, «вроде вас». Заметив недоумение на лице Виктора, отраженного в зеркальце водителя, он добавил в качестве пояснения: «Насколько я могу судить по вашему иностранному акценту». Это замечание повергло Виктора в еще большее недоумение: как водитель мог судить о его акценте, если Виктор всю дорогу и рта не раскрыл?
У тишины свой акцент. Как только водитель замолкал, он начинал жевать бананы. Под ногами в машине валялись горы банановых шкурок. Пристрастие таксиста к бананам было, очевидно, порождено ностальгией водителя по своей родной банановой республике. Собственные редкие уходы Виктора в ностальгию поскальзывались на банановой шкурке его памяти: он столько раз переезжал с места на место, что уже не помнил, в связи с какой географией он мог бы испытывать чувство ностальгии. Непонятно было, почему этот таксист предпочитает уродливый карликовый сорт, – эти бананы выглядели крайне непривлекательно. Может быть, потому, что дешевле принятого стандарта? Водитель, перехватив его взгляд, сказал, как будто извиняясь, что у него на родине правительство запретило импорт иностранных бананов, пропагандируя местную убогую разновидность. Попав в Англию и удовлетворив свой ненасытный голод по запретному плоду иностранного происхождения, он вернулся к родному сорту кривых и недозрелых карликовых бананов. Вот и весь секрет тоски по родине.