Казалось бы, местное население в лице Моргуна в конце концов стало воспринимать Виктора как своего. Эта иллюзия, однако, очень быстро развеялась. Однажды Виктор заглянул в паб в середине дня, в перерыве между двумя рабочими сессиями. Он вошел в боковую дверь – вне поля зрения Моргуна. Тот, как обычно, стоял у стойки бара, споря с кем-то, кивал и улыбался кому-то и, естественно, кому-то подмигивал – трудно было сказать кому. Виктор приблизился, чтобы поприветствовать старого товарища, и понял, что паб, кроме него самого и Моргуна, был совершенно пуст. Даже бармен стоял в дальнем углу спиной к ним, уставившись в телевизор. То есть Моргун все это время разговаривал и жестикулировал сам с собой – даже когда Виктор стоял рядом, считая, что Моргун обращается к нему. До Виктора дошло, что его новообретенный союзник по здешней жизни – вовсе не благожелательный собеседник, а просто-напросто местный сумасшедший. Виктор был в шоке. Преодолевая замешательство, он заказал себе виски и угостил Моргуна пинтой эля – этот символический жест восстанавливал иллюзию общения между ними. Виктор разочарованию предпочитал обман.
Виктор родился и вырос в стране, где каждый был частью чего-то большего, чем он сам. Некоторые из соотечественников Виктора настолько отождествились с той или иной общей идеей, которая была больше их самих, что свели свою собственную жизнь практически к нулю. Они давно исчезли – как призраки за железным занавесом. Люди забывают о страдании – особенно чужом – довольно быстро. Виктор лучше других понимал необходимость соблюдения дистанции между собой и великими идеями. И поэтому он выжил. Однако и он был из лагеря пострадавших и поэтому числился в инвалидах современной истории. Иначе бы он не эмигрировал из родной страны. Однако всякий, кто ощутил разрыв с силами мировой истории, начинает воспринимать себя как будильник, из которого вынули пружину. Из-за голода по большим идеям в жизни (в своей работе переводчика он имел дело со словами, а не идеями) Виктор решил следовать чеховскому рецепту «малых дел»: например, заняться помощью престарелым. Однако этот позыв к благотворительности длился недолго. По дороге в центр социальной помощи в переполненном автобусе ему предложил занять место молодой человек азиатского происхождения (только молодежь из стран Востока уступает в наше время место старшим и инвалидам). Виктор понял намек: он уже сам далеко не молод, и поэтому программу помощи престарелым следует начинать с собственного порога. Он сошел с автобуса на следующей остановке.
Он уже давно старался выходить из дома лишь в случае крайней необходимости: его особенно пугали сирены тревоги у него на улице. Из-за состояния общей нервозности и турбулености (как он сам говорил) в душе Виктора его желудок барахлил все чаще и чаще. От этого он вел себя еще более нервно в публичных местах. При его появлении сигнализация начинала завывать во всех витринах: видимо, электронный механизм реагировал при малейшем намеке на нестандартность во внешности и манерах поведения прохожих. Виктор, впрочем, всегда вел себя на улице дисциплинированно и поэтому не был до конца уверен в том, что это он, а не кто-то другой был причиной визга и воя аварийной сигнализации, вызывающей всякий раз страшный переполох на улице. Поскольку местные жители практически не замечали присутствия Виктора в своей жизни, они скорее склонны были обвинять своих давних соседей – то есть друг друга – в нарушении правил общежития: мол, кое-кто из наших явно не утруждает себя установкой точного времени включения и выключения тревоги, проверкой исправности системы сигнализации, полагаясь в своей халатности на то, что в нашем обществе толерантности и взаимопонимания сосед, мол, все стерпит. Однако факт остается фактом: несмотря на все предосторожности и повышенное чувство ответственности в обращении с различными системами аварийной сигнализации в магазинах и частных апартаментах, тревога в этом районе завывала без перерыва с утра до вечера.
Неудивительно, что местные граждане стали относиться друг к другу нервно и агрессивно. Соседи стали писать друг на друга доносы в полицию. В разговорах стали фигурировать совершенно несусветные теории заговоров и конспираций. Стали поговаривать о том, что во всем виноваты жители собесовского дома в конце главной улицы: жизнь на государственном пособии, мол, развивает паразитические инстинкты и ненависть к системам предотвращения незаконного вступления на территорию чужой частной собственности. Не обошлось и без антииммигрантских и даже расистских выпадов с тем же мотивом о незаконном нарушении границ, свойственном всем чужакам и пришельцам. Поскольку именно таковым – чужаком и пришельцем – и осознавал себя Виктор, ему трудно было избавиться от мысли, что именно он и никто другой был повинен в этих чудовищных преступлениях по подрыву идиллической тишины этого еще недавно образцового в своей толерантности квартала.
Духовные сомнения в себе отзывались непосредственной, так сказать, физиологией. Чем нервознее чувствовал себя Виктор, тем острей усугублялись его желудочные недомогания. Хаос с воющей на улице сигнализацией и расстройство его внутренних органов пока еще не связывались у него в уме. Скрытая связь стала очевидной ему в ходе работы переводчиком на международной конференции по домашней безопасности и предотвращению преступности. Тема была для него новая, и перед первой сессией конференции он стал изучать разные брошюры, буклеты и пособия, чтобы ознакомиться с новой для себя терминологией. Чем глубже он вникал в новый, экзотический для него словарь, тем нервозней себя чувствовал. Чувствительность новых систем сигнализации поражала воображение. Некоторые устройства с телекамерой запускали тревогу, как только обнаруживали, что внешность человека, пытающегося открыть замок, ошибочна; некоторые типы сигнализации различали неправильную походку, жесты и гримасы лица; были и системы тревоги, реагирующие на запах. Все эти системы автоматически узнавали в первую очередь голос собственника помещения и включали тревогу при любом неопознанном звуке.
Именно эти устройства с детектором звука и заставили Виктора осознать катастрофичность собственной ситуации. В эти дни его желудок бунтовал сильнее обычного: громко бурчал, свистел как флейта, шипел старой пластинкой. Состояние не из самых приятных. Перед Пасхой стояли жаркие дни, и в его квартирке, заваленной словарями и энциклопедиями, было невыносимо душно. По вечерам Виктор выходил на прогулку, заучивая по дороге новую терминологию. Магазины были закрыты, витрины заботливо подсвечены изнутри, и включенная сигнализация подмигивала красным глазком при входе. Во время прогулок Виктор обычно разглядывал витрины. Его особенно занимала витрина похоронной конторы. Местный гробовщик рекламировал новые пути увековечивания памяти об ушедшем – предлагались разные варианты гравировки надгробий, в виде, скажем, любимых высказываний покойного. В этот момент из желудка Виктора и послышался рокот, вызывающий в воображении грохот рушащихся надгробий во время Второго пришествия. И тут же завыли – воем всех восставших из гроба – сирены аварийной тревоги над дверью похоронного бюро.
На улице начался страшный переполох. Сигнализация в большинстве магазинов как будто ополоумела, и по цепочке стала включаться тревога в запаркованных рядом автомобилях. Смущенный и напуганный случившимся, Виктор тут же ретировался с места преступления и скрылся в своей комнатушке. Он наблюдал за последствиями своей невольной провокации из окна. Дело происходило в уик-энд, полгорода разъехалось, и поэтому мало кто оказался на месте, чтобы отключить сигнализацию. Жители высовывались из окон, обвиняя друг друга и чертыхаясь, требуя немедленно положить конец всему этому кошмару. На следующий день была сформирована группа добровольцев-активистов. Они столпились перед пабом и обсуждали решение прочесать все дома в поисках виновного – того, чья система сигнализации была повинна в общерайонном хаосе. Виктор притаился у шторки окна, наблюдая тайком за поисками мистического аудиотеррориста. От всего этого Виктор испытывал нездоровое возбуждение, как расшалившийся ребенок.
В этот момент он напоминал человека, решившего совершить акт террора из-за ощущения полной отверженности, исключительно ради того, чтобы быть замеченным обществом, быть узнанным индифферентной толпой, выгравировать навечно свое имя на надгробии истории. В отличие от террориста, однако, Виктор совершил нечто из ряда вон выходящее не по собственной воле. Это был акт, совершенный не им, – это было вокальное волеизъявление неподконтрольного ему желудка. Ему хотелось выйти на улицу и разделить гнев толпы, слиться эмоциями с теми, кто оказался жертвой этого акта вандализма, хотя он при этом и отдавал себе отчет в активной преступной роли своих внутренних органов.
До этого Виктор испытывал подобные драматические эмоции лишь во время своих редких визитов в оперу. Он обычно покупал самый дешевый билет на галерке, прямо под лепниной потолка; он сидел как будто пригвожденный к креслу, совершенно ошарашенный мощными наплывами звука, как будто сметающими гигантской волной и зрителей, и актеров на сцене, чтобы вознести всех в своем объятии к невероятным высотам и затем швырнуть обратно на землю, раздавить ощущением ничтожности их земного существования. Виктор, похожий в своей мизерабельности на гоголевского чиновника, сидел неподвижно, совершенно потрясенный услышанным, и только мускулы его лица подергивались, как будто дирижируя оркестром – с гримасами на лице и зубовным скрежетом, несколько отпугивающим тех, кто оказывался сидящим рядом. Однако с тех пор как его желудок стал наигрывать собственные фиоритуры, Виктор был вынужден прекратить свои визиты в оперу. Окно в комнате, выходящее на улицу, стало его театральной ложей, а прохожие – и работниками сцены, и актерами уличного действа. Эти буржуа настолько верили в собственную непогрешимость, что одержимы были лишь поиском внешних причин всякого хаоса; им в голову не приходило заподозрить нечто неладное у себя под боком, связанное с внутренними – душевными или физиологическими – непола