В один прекрасный день он проснулся и обнаружил, что в доме, кроме него, никого больше нет. Он обошел все комнаты, заглянул в спальню Ванды: дом был совершенно пуст. У себя в сарайчике он нашел записку от Ванды. Она сообщала, что отправляется со своей новой симфонией в Кембридж, на музыкальный фестиваль «Нового звука». В записке не сообщалось, когда Ванда собирается вернуться домой. Она предупреждала, что политическая ситуация во внешнем мире – и в их районе – кардинально изменилась за прошедший период. Однако особых причин для тревоги нет. Она лишь советовала воздерживаться от выхода из дома. Она оставила инструкции, где найти фасоль, сардины и другие консервы (на полке в шкафу под раковиной), чтобы не умереть с голоду в ее отсутствие.
Виктор позавтракал, потом пообедал, затем поужинал в одиночестве, и, лишь когда пришло время терапевтического секса с Вандой, он почувствовал ужасающую пустоту своего существования. Неожиданно для себя он осознал и необычную тишину вокруг. Несмотря на регулярное питание, его желудок не издал ни единого звука за весь день. Во внешнем мире, вне желудка, за границами его тела тоже царствовал покой. Ни намека на сигнал тревоги в округе – на улицах стояла мертвая тишина.
Он провел еще несколько месяцев в полном одиночестве, пока, наконец, не набрался смелости выйти на улицу. Перед тем как переступить порог, он несколько раз украдкой огляделся. Он ступил на тротуар новым человеком. Внешне улица едва изменилась, но психологически в уличной жизни явно произошли кардинальные перемены. Не осталось и следа от ежедневной праздничной толкучки, когда изящно одетые прохожие улыбаются при встрече с соседями необязательной улыбкой и беседуют друг с другом на ничего не значащие темы. Кроме одинокого пьяницы, едва держащегося на ногах у входа в паб, улица была пуста. На тротуарах валялся мусор, витрины забаррикадированы щитами рифленого железа. Лавка мясника и магазин свадебного платья, как и старомодная парикмахерская, исчезли. Они сменились загадочными фирмами, чьи названия было трудно разглядеть между прутьями металлической решетки. Уцелела лишь похоронная контора, где в витрине все еще рекламировались разные варианты увековечивания памяти об ушедших родственниках и близких. На двери, впрочем, была прикноплена записка: «Закрыто на ремонт». В верхнем углу дверной рамы Виктор заметил мощный звонок сигнализации. То же самое сигнальное оборудование он заметил при входе и в другие заведения. В прошлом местные жители не выставляли напоказ свою аварийную систему. Новые же владельцы демонстративно давали понять потенциальным грабителям и вандалам, что помещение защищено от любых посягательств не только крепкими замками, но и мощной сигнализацией. Это как дощечка на калитке с надписью: «Осторожно: во дворе злая собака». Ни собак, ни людей на улице видно не было. На улице стояла полная тишина.
Но стоило Виктору приоткрыть дверь паба, как его чуть ли не отшвырнуло обратно волной гудящих голосов внутри. Пробравшись к стойке бара, он тут же отступил в сторону, уклоняясь от приветственной жестикуляции все того же деревенского идиота по прозвищу Моргун. Моргун едва изменился за все это время: сумасшедшие не стареют. Однако вряд ли этот слабоумный узнал в Викторе того, чьи желудочные выкрутасы он случайно угадал и на кого натравил толпы обывателей. Сейчас невразумительные гримасы и бормотание Моргуна, как ни странно, отчасти успокоили Виктора: в них был залог стабильности этого мира, как в шуме деревьев в ветреный день. Он решился заговорить с барменом, новым владельцем паба, неопрятным небритым джентльменом смуглых колеров, внешне неотличимым от большинства новых завсегдатаев этого питейного заведения. Бармен не без садистского удовольствия стал пересказывать Виктору недавнюю историю этого квартала.
По словам бармена, в этом районе еще недавно жили преуспевающие, спесивые и раздражительные люди, установившие повсюду сигналы тревоги. Они предназначались лишь для того, чтобы своим наличием отпугнуть потенциальных грабителей. Однако загадочным образом эта сигнализация стала включаться так часто, что полиция перестала обращать внимание на эти сигналы тревоги. Этой ситуацией воспользовались профессиональные грабители. Они с полной безнаказанностью стали систематически обчищать магазины и богатые дома, поскольку были уверены, что никто больше серьезно не реагирует на завывание тревоги. Обеспеченные граждане квартала распродавали свои дома, чтобы перебраться в другие районы. Бизнес стал закрываться. Район в последние месяцы заселяли более предприимчивые и менее разборчивые бизнесмены низкого пошиба, скупавшими по дешевке пустующие помещения. Местный совет тоже стал скупать за копейки жилые дома и заселять их иммигрантами и малоимущими.
Население квартала изменилось до неузнаваемости. Безработные и алкоголики, сексуальные и этнические меньшинства, как и другие социальные уроды, бродили круглые сутки по одним и тем же маршрутам – от центра по социальному обеспечению до сберкассы и паба, а оттуда разбредались по своим собесовским квартирам, чтобы наутро повторить все те же маршруты сначала. Вместо савойских колокольчиков на шее у них болтались разные амулеты, связанные с религией их предков. Они общались, одалживали деньги и пищевые продукты друг у друга, и им было наплевать, что о них думает остальной мир. Поэтому они совершенно не заботились о собственной внешности, что в конце концов отразилось и на внешнем виде их домов, магазинов, самой улицы. Тротуар был загажен мусором и, в частности, банановыми шкурками и кожурой от других фруктов. Поскользнувшись на такой шкурке, прохожие ударялись затылком о тротуар, что зачастую приводило к кардинальному изменению их мировоззрения. Однако мусорщикам на это было совершенно наплевать. Их грязные мусоровозы, подчищая улицы, вздымали пыль вокруг, вместо того чтобы смывать грязь, и разбрасывали по тротуарам горы мусора, когда опустошали помойные баки. Периодически они объявляли долгосрочные забастовки. Водители автобусов не всегда утруждали себя открыванием дверей на каждой автобусной остановке. Школы, в связи с ухудшающейся дисциплиной, стали напоминать тюрьмы своими заборами с колючей проволокой. Несовершеннолетние школьники загрязняли воздух тяжелой матерщиной той же густоты, что и мусор на тротуарах.
Виктор тут же усмотрел в этой социальной и урбанистической деградации хорошо продуманный заговор. Центральную роль играл тут местный райсовет – своего рода отец семейства для умственно отсталых детей. Руководство райсовета умышленно подрывало благосостояние обеспеченного населения, доводя подведомственные ему кварталы до нищенства, запустения и упадка. Чем беднее и обездоленнее становились местные жители, тем сильнее они зависели от социальных благ, распределяемых местным советом. «Этих социалистических недоумков пора выбросить на помойку истории», – бормотал Виктор, забыв о происходившей в эти дни забастовке мусорщиков: помойка истории не функционировала.
Хотя сам Виктор, скрываясь у Ванды, давно потерял работу, он не причислял себя к толпе неудачников. Виктор был временно без работы, поскольку исчез из внешнего мира, скрываясь от опасности. Он нашел политическое убежище в доме Ванды. Пока он жил у Ванды на всем готовом, на его счету в банке накопилась довольно порядочная сумма. В отличие от него эта свора лентяев и обормотов, наглецов и паразитов жила за счет трудового населения – всех тех, кто регулярно платит налоги. Если бы не изощренные сексуальные трюки Ванды, полностью лишившие его силы воли; если бы не ее эксплуатация болезненного состояния его внутренних органов ради удовлетворения ее извращенных музыкальных амбиций, Виктор давно бы переселился обратно на юг Лондона, где никто не подозревал о недостатках функционирования его желудка в прошлом и где уличная сигнализация не столь чувствительна, как к северу от Темзы. Он вернулся бы к заурядному образу жизни синхронного переводчика. Эта возможность, как и многие другие альтернативы в жизни, была упущена из-за его неспособности противостоять чужой воле. Даже монструозное бурчание в его собственном желудке было экспроприировано, подвергнуто процессу отчуждения и превращено в чужое музыкальное произведение.
И действительно, чуть ли каждую неделю в газетах и журналах появлялись эссе о Ванде – о невероятной творческой мощи новоявленного гения британской музыки, феминистки, которая сумела противопоставить мистическую вокальную энергию внутренней свободы Востока механистической брутальности и рационализму Запада. «Мистическая вокальная энергия внутренней свободы»?! Виктор был в бешенстве. Его желудок немел от возмущения всякий раз, когда он натыкался на подобные дифирамбы музыкальным экзерсисам Ванды. Малейшая фиоритура в мистическом самовыражении его внутренностей тут же подхватывалась ее музыкальными завываниями. Эта «симфония» Ванды после премьеры на фестивале «Новый звук» в Кембридже в прошлом году прозвучала во всех концах света – если судить по газетным рецензиям и почтовым открыткам гастролирующей Ванды, которые она отправляла Виктору из всех уголков земного шара.
В душе у Виктора кипела буря чувств, но ни в одном конце мира не прозвучал сигнал тревоги. Его телесный недуг стал музыкой для кого-то еще. Он в этом подлунном мире был транзитным пассажиром, чей внутренний мир запихнули в чемодан и сдали в багажное отделение, не вручив ему ни ключа, ни квитанции. На много месяцев Виктор впал в состояние полной пассивности и безразличия к окружающей действительности. Однажды в теплый летний день он сидел с кружкой пива за столиком на террасе местного паба, среди толпы завсегдатаев разных возрастов, цвета кожи, степени небритости и оборванности. Они, как всегда, обсуждали финансовые нюансы выплаты пособия по безработице в свете колониального прошлого бывшей Британской империи. Неожиданно Виктор увидел ее на углу. Ванда двигалась от угла в направлении паба, одетая, как всегда, в черное шелковое платье, придававшее ее высокой и крупной фигуре легкость, живость и элегантность. Шелк плотно и послушно обтягивал ее тело, и Виктор вновь поразился грациозностью ее телесного облика. Он ощутил неожиданный прилив ностальгической тоски по тем дням, когда оба они были частью творческого процесса по созиданию чего-то сложного и непонятного, грандиозного и прекрасного, большего, чем они сами. Ее короткая по-мужски прическа и крупные черты лица, как будто узнанные им заново, вызвали в нем чувство близкое к раскаянию. Ему снова хотелось дотронуться до умилительно изящной раковины ее уха, заостренного, как у кошки. Но ее уши были скрыты наушниками.