И она сама вздохнула, опять потянулась и открыла глаза:
– Пора вставать, что ли?
– Еще есть время поваляться.
– Это хорошо. Так чего ты вздыхаешь, а?
Глядя на Артёма смеющимися глазами, она прижалась потеснее и опустила руку вниз:
– О-о! Тогда понятно!
Конечно, они увлеклись, и Олесе пришлось собираться второпях и на ходу пить кофе, который приготовил Артём. Наконец она выпорхнула за дверь, и Артём горько вздохнул, почувствовав себя круглым сиротой. У него были запланированы кое-какие дела, но он даже не смог добраться до кухни – вдруг застонал и съехал по стене на пол, где и скорчился, тяжело дыша: его накрыло такой мощной волной тоски и боли, что почти не было сил терпеть. «Черт, сейчас сдохну!» – подумал Артём. Но сдохнуть ему не дали, потому что раздался звонок в дверь. Артём вскочил в надежде, что вернулась Олеся, но на пороге стояла соседка Мария Петровна:
– Здравствуй, Тёмочка. Вот, зашла проверить, как ты. Я сама вчера-то поздно вернулась, к дочери ездила, там у нее малая приболела, помочь надо было, а сегодня, думаю: дай-ка зайду, проверю, как там Тёмочка, вернулся ли, мало ли что, все-таки не ближний свет эта ваша Америка…
Артём с трудом смог скрыть разочарование. Соседку удалось выпроводить только минут через двадцать, и то под тем предлогом, что «Тёмочке» пора уходить. Мария Петровна была всем хороша – и добрая, и безотказная, но очень уж говорливая. Артём быстренько отчитался за Америку, забрал у соседки запасные ключи, вручил подарок, купленный в дьюти-фри Шереметьева, и, уже закрывая дверь, сказал:
– Да, Марь Петровна, я хотел предупредить. Со мной теперь девушка будет жить. Рыженькая такая, – а сам не выдержал, так и расплылся в улыбке.
– Ой! Девушка! Это ты что, из Америки ее привез?
– Нет, здешняя. Я вас потом познакомлю.
Рыженькая… Артём мечтательно вздохнул – эх, дожить бы до вечера! Потом стал собираться на выход, прислушиваясь к себе: не повторится ли приступ боли? Но Мария Петровна с ее добродушным любопытством и словоохотливостью прогнала тоску прочь. Давно с ним такого не случалось. Пожалуй, лет двадцать пять: маленький Тёма так страдал, дожидаясь возвращения мамы. И вот оно повторилось – с Олесей. Артём думал, что давно перерос давнюю детскую тоску. Конечно, это не вполне нормально – он же не ребенок, чтобы, задыхаясь от боли, валяться на полу, а взрослый мужик. Но взрослый мужик страшно тосковал и с трудом удерживался, чтобы не позвонить Олесе. Нет, так не пойдет. Надо взять себя в руки.
Артём встряхнулся и развил бурную деятельность: вымыл посуду, прибрался в комнате, пропылесосил и даже помыл полы. И разобрал наконец сумку, с которой приехал из Шереметьева. Потом собрался и поехал в ресторан – еще до поездки он договорился насчет возможной стажировки с шеф-поваром итальянцем. Из ресторана он метнулся на Нагатинскую и написал заявление об уходе – прямо с сегодняшнего дня. Дальше его понесло на другой конец Москвы – к Нике: надо же было вручить подарок! Поговорить им толком не удалось – в коридорчике ждала целая очередь клиентов. Сапфировые серьги Ника приняла с явным удовольствием, хотя Артём и получил шуточный подзатыльник за расточительство.
После этого Артём совсем успокоился и в приподнятом состоянии духа рванул в автосалон. Вечером он с шиком подъехал к музею на новеньком серебристом «Ниссане» – не самом крутом, но вполне приличном, и поразил Олесю до глубины души: «Ну, ты даешь! Ничего себе, темпы! А что следующее – яхта?» И они отправились за вещами Олеси. Она боялась какого-нибудь скандала, но отец на удивление оказался трезв, а мать не сказала ни слова: Артём произвел на нее чрезвычайно сильное впечатление. А уж когда они с отцом увидели в окно, что их дочь усаживается в сверкающий новенький автомобиль, совсем расчувствовались:
– Ты подумай! Неужто повезло наконец нашей поганке.
– Галюнечка, ну, зачем ты так дочуню называешь? Хорошая девочка, красивая, умная. И молодой человек, смотри, какой представительный.
– Поживем – увидим, – вздохнула Галюнечка и украдкой вытерла слезу.
А Артёма потрясло, в каких условиях жила Олеся: очень узкая и длинная, словно пенал, комнатка, в которой по одной стене стояла мебельная стенка, заполненная материнским хрусталем и фарфором, по другой – тахта и письменный стол. Все барахло Олеси, находившееся в стенном шкафу, уместилось в одном бауле. Артём сразу же выдал Олесе целую кучу денег на «тряпочки», но она настолько привыкла обходиться минимумом вещей, что не потратила и половины, накупив в основном нижнего белья, подарков Артёму и каких-то забавных штучек для «украшения жизни».
– Надо же – заботится обо мне! Футболку купила. – Артём разглядывал себя в зеркале: футболка была дизайнерская, явно дорогая, с каким-то непонятным принтом на черном фоне.
– Нравится? Это Кандинский.
– Кандинский?
– Рисунок – репродукция с Кандинского. Художник такой, знаешь?
– Ясно. Спасибо, Журавлик. А себе ты что купила?
– Котика.
– Котика?
– Кофейного. Вот смотри.
Олеся сунула Артёму маленькую игрушку – котик, связанный из коричневой шерсти. Пузо у кота было из тонкой прозрачной сетки, сквозь которую просвечивали кофейные зерна.
– Ты понюхай, как здоровско пахнет.
Артём понюхал: и правда пахло кофе. Он умилился сияющей мордочке Олеси: Журавлик вьет гнездо! Кота вот завела…
Сгреб Олесю в охапку и сказал, глядя в медовые глаза:
– Поцелуй меня.
– Поцелова-ать? А одной футболки мало?
– Мало. Ну, пожалуйста! Когда ты сама меня целуешь, я просто улетаю.
Артём действительно «улетал». Все прежние отношения казались ему теперь какими-то ненастоящими, искусственными, как пластмассовые цветы. Конечно, с Никой тоже все было по-настоящему, но… Ника существовала сама по себе, в своей собственной жизни. Даже когда они встречались, Артём не думал о ней каждую минуту – да что там, иной раз не вспоминал и по нескольку дней. И не виделись порой неделями и почти не звонили друг другу, но зато каждое свидание превращалось в праздник: они выплескивали все страсти и эмоции, накопившиеся в разлуке, и опять расходились по своим мирам. Олеся же стала частью его самого – с той самой секунды, когда Артём, очнувшись от обморока, увидел перед собой ее волшебные глаза цвета гречишного меда. Она была у него внутри – там, слева, где сердце. И болела. Каждый раз, расставаясь с Олесей – всего-то на несколько часов! – Артём чувствовал тянущую надсадную боль. Он беспокоился и скучал, и чем ближе надвигался намеченный день свадьбы, тем сильнее Артём нервничал: а вдруг Журавлик опять сбежит?
А Олесю донимали собственные страхи: она никак не могла решиться и рассказать Артёму свою историю. Сделать это надо было до свадьбы, она понимала. Но чем дольше тянула, тем страшнее делалось: а вдруг Артём решит, как когда-то Вовчик, что она сама виновата? Вдруг разочаруется в ней? Как тогда жить?
Хотя и без этого жить ей было сложно. Олеся уже плохо помнила – честно говоря, и не хотела вспоминать! – свою жизнь с Вовчиком. Да и сколько было той жизни: несколько месяцев, не больше. Отношения родителей никак не могли служить ей примером, поэтому приходилось прилаживаться самой. Но Олеся так долго пряталась, так долго городила заборы вокруг себя, так не привыкла быть с кем-то вместе, все решая сама, что ей приходилось тяжело. Хорошо еще, что Артём с утра до ночи пропадал на стажировке у своего итальянского гения кулинарии, успевая в промежутках заниматься французским. По утрам он упорно бегал, хотя для этого теперь приходилось вставать на час раньше. На самом деле Артём так боролся с приступами тоски: если занять себя по полной и выматываться как следует, то, может, и отвяжется? Олеся даже не подозревала, каких усилий стоит Артёму выдерживать эту отстраненность: он понимал, что сразу Олеся не приручится и необходимо терпение, чтобы девочка-«нет» стала наконец девочкой-«да».
Выходной у него был на неделе, так что Олеся по субботам и воскресеньям наслаждалась свободой и одиночеством, которое ее вовсе не тяготило. Она доделывала начатые бисерные заказы, читала, смотрела видео, нехотя занималась французским – по настоянию Артёма, который подбивал ее еще и на автокурсы записаться, но Олеся пока сопротивлялась. И по хозяйству ей не приходилось утруждаться: готовил обычно Артём, а убиралась Марья Петровна. Честно говоря, Олеся никак не могла привыкнуть к мысли, что это и ее дом тоже. Она все время спрашивала у Артёма: «А это можно взять? Ничего, если я сюда положу?», а на сверкающую стерильной чистотой кухню она вообще боялась заходить, особенно после того, как использовала для варки картошки не ту кастрюлю: «Барбосик, эта кастрюлька только для каши!» Оказалось, у него на всё отдельные кастрюльки и сковородки, не говоря уж о ножах и разделочных досках, что явилось откровением для Олеси: какая разница, что в чем готовить? В ответ на ее недоумение Артём прочел целую лекцию, из которой Олеся поняла только одно: на кухню она больше ни ногой!
С Артёмом Олеся пересекалась лишь по утрам и вечерам, так что в целом ее жизнь не слишком и изменилась. Спали они вместе, но лоскутная лежанка была такой большой – никаких неудобств, не то что в анекдоте: «Как будем спать? Как парочка или как удобно?» Получилось это не сразу: сначала спали «как удобно». Олеся уходила к себе в маленькую комнату, где свила гнездо, или Артём относил ее на руках – укладывал, накрывал одеялом и целовал: «Спокойной ночи, Журавлик!», а сам, горько вздохнув, уходил на лежанку. Но однажды Олеся посреди ночи пришла к нему сама – пришлепала босиком, совершенно сонная, залезла на лежанку, прижалась, обняла, удовлетворенно вздохнула и тут же засопела, мгновенно заснув. Артём умилился: «Ты мой сладкий!» – и полночи не спал, сторожа ее сон.
Артёму казалось, что он не виснет на Олесе и уважает ее личное пространство – ну, старается по крайней мере. Но Олеся вообще не привыкла к вниманию и заботе: дергалась от звонков Артёма, раздражалась, когда он ходил за ней хвостиком по