Мы учились вместе начиная с восьмого класса, с четырнадцати детских лет. Первый раз я обратил на Иру внимание не в классе, а на какой-то маевке или спортивном празднике – она была в белой крахмальной блузке, в пионерском галстуке с зажимом и немыслимого (по-теперешнему) вида сатиновых шароварах на резинке снизу. Но она была девочка, и, может быть, впервые мой взгляд остановился на девочке!
Не дано мне знать, что случилось с Ирой, но с этого момента и до вышеописанного расставания она меня любила.
А я? Неправильно сказать, что я не любил ее. На протяжении всех моих юношеских лет ни одна другая девочка меня не интересовала, рядом была только Ира, не самая блистательная и красивая, но как бы моя. Она жила напротив нашей школы, даже не в двух шагах, а впритык. И поначалу я появлялся в их радушном, с котлетами, доме, помогая Ире подтянуть математику по поручению преподавателей – она не имела к точным наукам никакого расположения, а сам я – маленькое, но вполне преуспевал.
И милая и по-ростовски веселая Ира мне тоже нравилась больше всяких там синусов и косинусов, оправдательных поводов для наших тогда еще, до самых выпускных экзаменов, безгрешных поцелуев. Вместе потом осваивали мы и несложную науку «страсти нежной», родили ребенка, и было нам вдвоем хорошо и сладко. И не вспомнить Иру в книжке о моей жизни было бы повторным предательством.
Как повернулась бы моя жизнь, не влюбись я потом сильнее в другую девочку того же возраста, какой была Ира четырнадцать лет назад? Девочек в смысле девочек я знал только двух – Иру и Лиду. Может быть, стал бы я человеком в белом халате и подобно Ире вырезал аппендиксы и грыжи? Под местным наркозом – имею в виду место – город Волжский.
Но все случилось – как случилось, и стал я – кем стал. Встретилась Муза по имени Лида, а если без пафоса – девочка, ради которой мне захотелось своротить ну не горы, а возвышенности. Хоть я всегда, кроме веры в себя, рожденной на футбольных полянах, имел и имею какое-то родовое, что ли, чувство неполного соответствия. Лидочка сказала:
– Вперед! И не оглядываться!
И я, сколько хватает сил, иду в заданном направлении.
Ира была врачом-хирургом, а я всегда был никем – такая фишка – проекция моей жизни на жизнь Советского Союза. Но мне почему-то скучалось в компании ее сослуживцев – врачей городской больницы, может быть, кандидатов наук, с их профессиональными забинтованными разговорами о резекциях, а даже и с медицинскими анекдотами: «С размером вам, деточка, повезло, а насчет косточки внутри – это вы выдумали!».
Я выписывал и покупал толстые журналы, захлебывался Маяковским и Есениным, которых тогда знал наизусть, веянием близкой оттепели. Писал очень долго очень плохие, как все графоманы, стихи. Как все упертые графоманы, добился своего – пресса сдалась, и я начал появляться в печатном виде.
Как мне теперь вспоминается, Ира интересовалась только своей медициной и от книжек не трепетала. Но она меня любила, как может жена любить самого близкого человека. Я написал «может», а не «должна». В семье никто никому не должен – а если не так, значит, произошла ошибка, и двоих несовпадающих людей может связать навсегда только лицемерный и ханжеский брак по-итальянски (любовь тоже, оказывается, не последнее дело!).
Ира вскорости счастливо вышла замуж за одного из пациентов (так часто заканчиваются больничные амуры), и последнее, что я слышал о ней, – ее признание, сказала якобы: «Вот все у меня хорошо, все – есть, а Мишки нету!..»
Как ветер возникает от разности давлений, так разность интересов чаще всего способствует возникновению ветра разлуки. Появилась на горизонте и взошла над ним солнышком на целых сорок шесть уже лет Лидочка, девочка с широко раскрытыми зелеными глазами, и спела мне под семиструнную гитару первые мои песни. Так и продолжается наша любовь. Несмотря на разногласия, а иногда и войны.
Сегодня началась война в Ираке.
Повторите вслед за мной новое слово «несогласунья».
…Но лучше без них!
Хотел было написать эту главку в виде письма, да непривычно мне переписываться с незнакомым человеком. Незнакомство здесь в обратную сторону – это я ему не знаком, а уж его все не просто знают – многие, и я сам, любят. Александр Исаевич до таких сантиментов, как любовь (чуть не написал сантиметров, что тоже бы неплохо – до таких мелочей), не опускается. Не восприимчив к любви ни в жизни, ни в творчестве.
Мы с Лидой довольно продолжительное время общались с его первой женой, при которой он и все главное свое успел написать, и стал тем Солженицыным, со всемирной славой и фондом «имени меня», – Наташей Решетовской. И читали толстые фолианты ее евангелия от Солженицына.
Удивительное дело, с какой любовью, граничащей с раболепием, написаны воспоминания этой оставленной жены. Брошенные – мстительны. Не знаю, жива ли Наталья Алексеевна, напечатаны ли ее, оценю их так, исторические заметки. Потому что сама фигура Солженицына волей судьбы стала для России исторической.
Немногим книгам – сравнительно немногим, на одной полке уместятся, таким, как «Путешествие» Радищева, «Что делать?» – не Ленина, а Чернышевского, «Мастер и Маргарита» Булгакова, «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, «Москва – Петушки» Венички Ерофеева (обрываю список, разумеется, неполный и даже спорный), – выпала честь всколыхнуть сердца современников и отозваться горным эхом в потомках.
Моя скромная жизнь каким-то странным образом попала в пространство притяжения планеты Солженицына. Совершенно случайно, по стечению обстоятельств. Приехал в Ростов-на-Дону в 1945 году демобилизованный солдатик Илья Соломин. Портрет: высоколобый, плотного сложения, в х/б второго срока и стоптанных кирзовых сапогах, с орденом Красной Звезды на гимнастерке солдат Великой войны. Взгляд – оценивающий, ум – рассудительный. Безродный – всех убили фашисты в Минске.
Никого больше на земле у него не было, и точкой отсчета новой жизни (одна у нас у всех и неубитых, закончилась на фронте) выбрал солдатик семью своего фронтового друга, командира батареи, «батяни комбата», Александра Солженицына, проживавшую в Ростове Донском, на проспекте Соколова, по-ростовски – на Среднем.
Я бывал там, в странной, необычной, барской по тем понятиям времен хлебных карточек и очередей квартире с библиотекой и старым немецким роялем. Там жила семья Наташи, которая училась в Москве, кажется, в Химико-технологическом, а может быть, и в Университете, не имеет значения. А имеет значение, что она уже была с весны сорок пятого победного года «женой врага народа». Еще интереснее буквосочетание «ЧСИР» – член семьи изменника Родины: понятия, терминология и все остальное изобреталось тогда, вплоть до лозунгов для демонстраций великих наших успехов, писаками в Агитпропе – отделе агитации и пропаганды ЦК партии. Все остальное, не благословленное там, считалось антисоветской агитацией и пропагандой – статья 58, пункт 10.
Именно таким «врагом народа» стал к описываемым дням Александр Исаевич Солженицын, разжалованный офицер, никому в стране и мире не известный, за исключением Ильи Соломина да жены Наташи Решетовской. Расторопный Илья с расторопным же командиром батареи каким-то непостижимым образом исхитрились привезти прямо на фронт, через сорок препятствий, к мужу его молодую жену – небывалый случай на моей памяти, и невозможный. То ли их фронт был в глубоком тылу (все же батарея не та, что стреляет по танкам, встречая их лицом и наводя по перекрестиям прицела, в которой воевалось мне, – какая-то инструментально-математическая!), то ли их тыл был где-то в далекой Восточной Пруссии. По рассказам Ильи выходило так, что пока скобари-солдатики обзаводились кой-каким немецким барахлишком – вдруг да удастся переслать на нищую свою родину, – они с Саней все больше книжками интересовались.
А что за книжки?
Да разные. Запретное, конечно. Ну там «Майн кампф», книжки Розенберга…
Ни хрена себе!
Странным и тогда, и теперь кажется мне такой выбор литературы – уж лучше бы, как мой пожилой – лет тридцати пяти! – солдат Пулинец, конную немецкую сбрую с заклепками, парадную, для першеронов, в мешке за собой таскали (дома все пригодится!), чем расистские сочинения Розенберга. Малопонятный интерес!
И стыдно сказать, но наоборот – очень понятно, что всепроникающие органы заинтересовались читателями – сперва, еще на фронте, Солженицыным, а потом, сразу после войны, в Ростове, и его другом Соломиным.
Однажды таинственно пригласил меня к разговору Илья, учившийся со мной в институте и там же работавший электромонтером. Сели конспиративно на уличные ступени моей бывшей 30-й школы.
Меня вызывали в МГБ (шепотом).
??
Спрашивали о Сане. А потом – о тебе. Взяли подписку о неразглашении.
Значит, скоро заметут! – сказал я, надеясь, что, может, и не заметут, а так, попугали. Ведь знали же, что Илья все равно мне перескажет. Доверять ему нельзя – самого Розенберга читал. Не наш человек!
Так и я стал кандидатом во враги народа. Я хоть «Майн кампф» не читал, не любопытен, да ведь ой как подхожу на эту роль – отца-то они же расстреляли. Шел сорок шестой вполне голодный год, велось за нами наблюдение, и подослали в нашу студиозную компанию, «Гаудеамус», они своего сотрудника, не знаю – штатного или энтузиаста художественного стука?
Так нечаянно-негаданно подклеили меня, как страничку, в дело Солженицына, тогда такого же мытаря, как и мы, а впоследствии – Нобелевского лауреата.
Александр Исаевич всегда был и остался для меня человеком, что называется, «спасибо, что Вы есть». И собравшись как-то туристом в Америку, купил я на Измайловском, уже перестроечном рынке ему гостинец – что? А конечно же, русскую, умельцами расписанную балалайку «рюс» – и через близких к нему и знакомых мне людей передал ее с записочкой, как «каплю любящей Вас России». Знаю о привычке писателя все хранить, разнесенное по полочкам и папкам в архивах. Может быть, и я войду в Историю?
Я вот храню, не выбросил и не изорвал, как я все рву, письма Солженицына Илье Соломину из ссылки, из Уч-Терека. Реликвией никакой не считаю, а не рву.