Прошла огромная глава в нашей жизни, которая у Данте называется «Ад», и одесский беззубый пенсионер Илья Соломин намылился навсегда в Америку, и фронтовой друг из Вермонта руку помощи протянул – прислал в город Линн (около Бостона) немножко одежды и деньжат на первое обзаведение. Повидаться, правда, не пригласил – то ли хворал писатель, то ли очередное «колесо» катил. Так и не повидались.
А на малой родине Солженицына, в городе Кисловодске, местный главный следопыт и патриот Кавминвод Борис Розенфельд водил меня по солженицынским местам. Он знал все – от парты, на которой сидел ученик Солженицын, и его отметок до хибарки, в которой жила семья. Он хотел это показать писателю в его приезд на Родину. Но горкомычи сказали, что, узнав, кто его ожидает в местном музее, классик отказался от встречи под каким-то предлогом, а вовсе не потому, что характер у Бориса Матвеевича Розенфельда – не нордический.
И тут сестра моя Аничка Траскунова звонит на днях:
Миша, ты попал в историю!
В какую? Я уже из многих историй выпутался.
Из этой не выберешься – написано пером. Солженицын тебя упоминает в последней книге «Двести лет с евреями».
Здесь я хочу заметить, что, может быть, и книжка не так называется, и сестру не в точности цитирую. Но ведь это – неточности мелкие и ничего не стоят в сравнении с допущенными по-архивному щепетильным писателем Солженицыным по моему адресу. Проверять не стану.
Он пишет, что такие евреи, как Илья Френкель, Игорь Шаферан, Михаил Танич (Господи, вспомнил все-таки!), получили от Сталина и партии все – деньги, славу и почести…
Это – неточность. Более того – это неправда, Александр Исаевич! Илья Френкель написал всего одну известную песню – «Где же вы теперь, друзья-однополчане?» Это – о Вас. Жил прокуренный до костей и до костей мягкий и интеллигентный человек и умер в бедности и безвестности. Как он Вам под руку подвернулся, Александр Исаевич?
Если в кране нет воды –
Значит, выпили жиды?
Что касается меня, то ордена у меня боевые, с фронта, с передовой, куда жену (у меня уже тоже была жена) не привезешь. Это – настоящие ордена, в том числе и орден Славы – им награждали только солдат и только за подвиг.
Что касается моих денег, то о них даже смешно говорить в сравнении с Вашими деньжищами – моих еле хватает оплатить квартиру и автостоянку.
О Шаферане писать не уполномочен. Не осведомлен, как его отблагодарила страна. Он же написал вечнозеленую русскую песню «Зачем вы, девочки, красивых любите?» Народное достояние. Завидно?
Меня, вслед за Вами, осчастливили шестью годами лесоповала в Усольлаге. Не все шесть лет, конечно, я пилил лес (таких людей нет, в живых – нет!), но никогда в шарашках не благоденствовал. Как и Ваш фронтовой друг Илья Соломин, накликавший на меня беду, начавшуюся с Вашего имени. И стучать не подписывался. Да и не вербовали.
Я не рецензирую Вашей книги о России и евреях. Не купил ее, потому что Ваша позиция по еврейскому вопросу мне давно и в разных проекциях известна. Думаю, Вы не изменили, а лишь подтвердили ее в новой книге. Она сводится к тому, что евреям нигде не было так хорошо, как в России, а вот России было бы лучше не «с», а «без» евреев.
Если я не прав, примите извинения и уверение в моем благорасположении к Вам. У Вас имеется возможность для отповеди.
Если успеете.
И у меня – согласиться с Вами. Если доживу.
Пребываю в почтении.
Утесов и др.
Однажды с нашими молодыми друзьями, эстрадными артистами Аликами – Лифшицем и Левенбуком, еще до изобретения ими «Радионяни», оказались мы с Лидочкой в Ленинграде. Не скажу внятно, чем не угодил мне этот город, но всегда, и до сих пор, мне в нем неуютно и досадное ощущение, что никто меня сюда не звал и потому не ждет.
Одно из объяснений я придумал в те ленинградские времена – не идет этому городу, построенному царями в лучших традициях Запада, наглядная партийная агитация – белым зубным порошком на клею по красной бязи: «Да здравствует». И всякое этакое мерзкое. Убивает строгую вечную красоту Невского проспекта, помнящего Гоголя и самого Александра Сергеевича. Как можно, Господи?
Разместили (нашел-таки советский глагол!) нас в большом номере люкс, на всякий случай забронированном для Утесова, который, конечно же, не согласился на безобразный «стадион» – только в Питере имеется это чудо света – гостиницу «Октябрьская» и поселился в «Европейской». В здании этой «Октябрьской», выходящем на все стороны света, впору устраивать велосипедные гонки – такие бесконечные и безлюдные коридоры, разве что встретится тогда еще не узаконенная, а теперь героиня нашего времени – проститутка.
Мы гуляли по Невскому проспекту, заглядывая в редкие и полупустые магазины. Я оглядывался – не идет ли часом вслед Николай Васильевич в партикулярной своей шинели?
Когда по Невскому гуляю
В свету неоновых реклам,
Забывши скромность,
Представляю,
Что я – не я,
А Гоголь сам.
Себе кажусь
Чуть-чуть раскосым,
Шинель цивильная до пят,
А уж чем-чем,
А длинным носом
Мы с ним похожи в аккурат.
Тот Невский я воображаю,
И на Аничковом мосту
Скоромным взором провожаю
Девиц прохожих красоту.
И у подъезда Мариинки
Под фонарем стою.
Ужель
Какой-то ради балеринки,
Выпархивающей в метель?..
У Мариинки?
Гоголь?
Здрасьте!
Все я напутал вообще!
Ведь я же не по этой части –
То – Пушкин
В шелковом плаще.
Потом мы купили в «полупустой» комиссионке дюжину серебряных царских ложек – первое чувствительное приобретение – ничего себе! – начинающего антиквара. На нем все и закончилось – ложки были забыты в утесовском номере и моментально приватизированы персоналом пролетарской гостиницы «Октябрьская». Прообраз нынешней приватизации.
А с Утесовым мы познакомились, оживленно обедая в «Европейской» и сдвинув вместе два соседних столика. Леонид Осипович, некогда мечта советских женщин, не сводил глаз с Лидочки – мужчины не бывают старыми, а она была и вправду хороша! А может быть, он вспомнил, как лет пятнадцать назад, в Сталинграде, сам лично видел эту юную красавицу с ее никаким, затрапезным мужем. Оркестром в ту пору дирижировал молоденький Вадик Людвиковский в замечательно сшитом светлом костюме, и Утесов, говорили, присматривался к нему как к возможному жениху своей дочери, Эдит.
За обедом Утесов был сама галантность и красноречие. Запомнилось, как он рассказывал анекдот про одесского портного, который на вопрос, что бы он делал, если бы вдруг стал царем? – ответил, что он был бы царь и еще немножко бы шил. Лидочка из вежливости и от неожиданности смеялась, а я подумал: не бывает старых мужчин, но бывают старые анекдоты!
Приятное знакомство, и в Москве я попытался написать песню для Утесова, и она написалась. И я передал ее через тогдашнего руководителя оркестра Котика Певзнера, вытребованного на подмогу Утесовым из Тбилиси.
Котик был веселый рыжий тбилисский еврей-джазмен, говоривший по местной моде тех лет с сильным грузинским акцентом. Музыку Певзнер написал сам. Как помнится, не Бог весть что. О чем песня? А подумайте! Утесов – Одесса, Одесса – Утесов! Не заблудишься между этих даже не трех, а двух сосен, а может быть, каштанов.
Если спросите вы –
А не здесь,
А не здесь ли
Я бродил по весне,
Распахнувши пальто?
Если спросите –
Где
Я нашел мою песню,
Так я вам просто отвечу:
– А что?
Я уже слышал, как Леонид Осипович по-южному споет слово «песню». А Котик все тянул и тянул с премьерой. При этом он всем говорил:
Старик? Он еще принесет гвоздики на наши похороны!
Утесов жил долго, но Котика Певзнера не пережил, и «песъню» мою спеть так и не успел! Жаль.
Он сказал мне при встрече:
Мишенька, как поздно вы ее написали! Хорошая песня, но если бы я мог еще запомнить текст!
Наверное, это был лукавый ответ – ведь можно было спеть и по написанному! Да, но как тогда петь ее на живой эстраде? «Фанеры» в те времена не знали. Так что мне лично легче запоздало поверить Леониду Осиповичу на слово.
Когда теперь в своем «Лесоповале» я вдруг позволяю себе петь, с моим скверным слухом и скверным возрастом, я все же помню слова! Мне так кажется.
И потому, если в интервью приходится отвечать на стандартный вопрос: «Ваш девиз» – отвечаю: «Девиза как такового не имею, а слова заветные ежедневные, они – одни: Слава Тебе, Господи!».
И пою:
Ах, площадь Трубная,
Ах, улица Неглинная,
И та дежурная
Аптека за углом!
А жизнь, она
Всего одна,
И та недлинная,
Откуда знать нам,
Что неправильно живем?
Бросаю камешки…
Вот играют в футбол в мире. Можно сказать, эпидемия. В большинстве стран играют плохо. Мы – тоже. Всего набирается мастеров на две-три команды, а в календаре и в таблице – по шестнадцать-восемнадцать-двадцать команд: ведь и футбол – тоже большой шоу-бизнес. Ради всего-то «Реала» с «Барселоной» – в Испании и «Милана», «Интера» и «Ювентуса» – в Италии, «МЮ», «Арсенала» и «Ливерпуля» – в Англии – ради них и вертится колесо футбольной рулетки.
Остальных, пошарив по собственным сусекам, приглашают со стороны. Сейчас обратили взоры на африканские залежи. В связи с чем футбол стал напоминать шахматы – черные и белые фигуры.
Стоп-стоп! К чему это я о футболе – ведь я же собирался вспоминать Марка Бернеса? А у меня футбол – ко всему. Марк тоже был болельщиком, впрочем, как большинство южного мужского населения. А на севере – какой футбол? Для севера характернее падающие с крыш сосульки. И вообще, двенадцать месяцев зима, остальное – лето.
Одно время имел я счастье общаться с замечательным этим артистом и человеком. Был немножко увлечен им. Мне импонировала его созвучная ироническая манера разговора, обворожительная улыбка киногероя ну и, вероятно, сам факт купания в лучах его известности, а считай, что и славы. Мы работали тогда втроем (Марк, Ян Френкель и я) над песней. Бывали у него дома на Садовом кольце. Мне нравилась эта квартира, с большой комнатой-залой, где диван и журнальный столик при нем необычно стояли не прислоненными к стене, а в центре паркетного пола.