омой, обдумайте и утром мне позвоните. И ни на миг не забывайте, что я прошу вас о помощи. Мне нужна ваша помощь, и я вас прошу о ней. Я – в ваших руках, Васкес. Я – в ваших руках.
V. Глубокая рана
В воскресенье вечером я написал Карбальо – адрес дал мне Бенавидес, потому что тот, который имелся у меня в компьютере, давно изменился, – что должен поговорить с ним. Он ответил немедленно и со своим обычным пренебрежением к безобманным признакам ума ограниченного и банального – к орфографии и грамматике. «Преветствую Хуан Габриэль, – прочел я. – Чему обязан». Я написал, что со времени нашей последней встречи произошло много событий, что и сам я изменился, и обстоятельства мои стали иными; и если несколько лет назад интерес к известным событиям у меня отсутствовал, то теперь я его испытываю и питаю (да, так и написал – «питать»), и мало-помалу пришел к выводу, что книга, которую он мне когда-то предложил написать, может стать для меня судьбоносной (так и написал – «судьбоносной»). Я подумал, что эта риторика растеребит ожидания Карбальо, я ощущал себя бессовестным лгуном, но чувствовал также, что бессовестная ложь – часть миссии, порученной мне Франсиско Бенавидесом, и что цель, следовательно, оправдывает средства. Потом, видя, что Карбальо не отвечает, я решил, что перегнул палку, а этот поднаторевший в шулерских приемах господин догадался о моих истинных намерениях. С этой мыслью я пошел спать, обдумывая дополнительный план действий, призванных все же исполнить поручение и при том не выдать себя. Однако в половине седьмого утра брякнул телефон. Звонил Карбальо.
– Откуда у вас мой номер? – осведомился я.
Ответом он меня не удостоил, а сказал так:
– Рад вас слышать. Вы заняты в эту среду вечером?
– Нет, не занят, – сказал я. И сказал чистую правду, хотя ради такого дела отменил бы любую встречу. – Можем пообедать где-нибудь, если хотите.
– Нет, не хочу. Я вас приглашаю в мою программу.
Так я узнал об очередном перевоплощении этого непредсказуемого человека. Карбальо сумел устроить себе собственную программу на радио – четырехчасовую передачу, выходящую каждую ночь после полуночи: там он интервьюировал (впрочем, это слово чересчур профессионально по отношению к тому, что происходило в этом эфире) одного или двоих гостей. За последние пять лет передача под названием «Ночные птицы» могла похвастаться участием политиков, футболистов, известных артистов, военных в запасе (который, как известно, карман не тянет) или в отставке, популярных исполнителей, актеров, снявшихся в сериалах, романистов, поэтов, а также поэтов, писавших романы, политиков, считавших себя поэтами, певцов, считавших себя артистами, и мне хватило краткой пробежки по интернету, чтобы понять: программа, о которой ничего в моих кругах не слышали, имела свою преданную аудиторию, высоко ценившую ее – и тем выше, что она поневоле была не массовой а, можно сказать, полуподпольной. Приглашенных просили принести с собой носитель с десятком песен, чтобы дать представление о личных музыкальных пристрастиях, и напитки на свой вкус: кофе в термосе, бутылку водки, рома или воды. Помимо этого, от гостей требовалась лишь некоторая раскованность и словоохотливость, потому что беседа с их участием занимала первые два часа «Ночных птиц». В течение этого времени Карбальо разговаривал с приглашенными и принимал звонки слушателей, а следующие два часа оставался в студии один, продолжая телефонные беседы и чаще всего комментируя слова уже удалившегося гостя, перемежал их музыкальными вставками и заполнял эфир собственными монологами: таким манером за несколько лет подобралась компания одиноких бессонных слушателей – полуночников по складу характера или по образу жизни, а также тех, кто мог бы считать себя супержаворонками. Теперь Карбальо позвал и меня принять участие во всем этом, и цена за то, чтобы вновь свести с ним знакомство, не показалась мне чрезмерной.
И, стало быть, в ближайшую среду, в половине двенадцатого ночи – весьма прохладной – я уже припарковался перед комплексом в Туделаре и спросил вахтера, томившегося в желтом круге света, где бы найти Карлоса Карбальо. Тот замялся, заглянул в книгу, показывая тем самым, что не принадлежит фанатам «Ночных птиц». Следуя его туманным указаниям, я по уже полутемным лестницам поднялся на второй этаж и пошел по застланному ковровой дорожкой коридору, освещенному только неоновыми трубками и отблесками из тех студий, где еще теплилась жизнь. В руке у меня была полулитровая бутылка виски, в кармане пиджака – флешка с десятью моими любимыми песнями – вернее, с десятью песнями, которые на этот вечер спешно стали моими любимыми – и, протягивая Карбальо маленький пластмассовый цилиндрик, я сообразил, что в каждой из них – от «Элинор Ригби» до «Городов», от какой-то композиции Пола Саймона до какой-то – Серра – речь идет об одиночестве.
– А вот и наш гость! – оповестил Карбальо неизвестно кого. – Проходите-проходите, будьте как дома.
На нем были светлые джинсы, ремень на которых не сумел совладать с его рубашкой, а на шее наверчен черно-белый клетчатый шарф, хотя было нехолодно. Мне показалось, что Карбальо бледней, чем раньше, и я немедленно увязал эту бледность с его нынешней работой – он вошел в категорию людей, которые по ночам работают, а днем отсыпаются, а потому мало видят солнечный свет. Этим, без сомнения, объяснялись оливковые подглазья и голубоватые прожилки, заметно обозначившиеся на скверно выбритых щеках. Карбальо не стал задавать мне вопросы, которые столь в ходу у нас в Боготе – как поживаете? как дела? как оно? – но сразу провел меня в студию и попросил присесть перед микрофоном, украшенным маленьким флажком Колумбии, а сам тем временем закрыл чем-то так обитую дверь и наклонился к звукорежиссеру, давая ему какие-то неслышные мне пояснения, которых я не мог услышать. Когда же он занял свое место и надел наушники, движениями длинных пальцев показав, чтобы я сделал то же самое, я подумал, что он хочет, чтобы наша беседа сразу пошла в эфир и не надо было тратить время на фальшивую учтивость приветствий и разговоры ни о чем. И еще подумал, что он стал совсем нетерпим к ритуалам общежития. Однако я и представить себе не мог, что он подстраивает мне ловушку.
– У нас сегодня гость особенный, – начал Карбальо. И дальше началось все, что было мне так памятно, с первых его слов в буйный рост пошли банальности вперемешку с экстравагантными откровениями. Довольно небрежно представив меня, он не преминул сообщить слушателям, что беседуем мы не в первый раз. – А знаете ли вы, мои ночные птицы, мои уважаемые радиослушатели, при каких обстоятельствах мы познакомились? – осведомился он, чуть понизив голос и без малейшего усилия добившись особой доверительности, что входило, вероятно, в репертуар его трюков. – Он сломал мне нос стаканом для виски. Так состоялось наше знакомство. В первый раз я приглашаю в программу человека, отправившего меня в больницу. В первый и, надеюсь, в последний, а? – Он издал этакий сообщнический смешок, адресованный, однако, не мне: у меня на глазах Карбальо устанавливал близкие отношения с тысячами безымянных людей, слушавших нас в этот миг. И процесс этот завораживал. – А было это девять лет назад, девять лет без нескольких месяцев. И вот, дорогие радиослушатели, ночные мои птицы, мы с ним сидим здесь как ни в чем не бывало. И знаете, почему? Потому что у всего всегда есть причина. Добрый вечер, Хуан Габриэль, как поживаете?
– Отлично, Карлос, – ответил я. – Мне бы хотелось…
– Вы автор нескольких книг, а еще ведете колонку в газете «Эспектадор». И в этом качестве удивили нас в начале года, удивили, потому что мы не знали, что вас интересует убийство Рафаэля Урибе Урибе.
Он застал меня врасплох. К этому времени я уже почти совсем забыл ту внезапно родившуюся колонку, но тут вдруг вспышкой высветился в мозгу комментарий недовольного читателя, под личиной которого выступил, как я догадывался, Карлос Карбальо. Впрочем, сейчас я готов был признать его правоту.
– Ну, по сути дела, колонка была не только про Урибе Урибе, – сказал я. – Она прежде всего была про книгу, которая мне очень понравилась – она называется «Призраки Сараево», и я ее горячо рекомендую прочесть всем. Во-вторых, там говорилось о двух годовщинах, о двух преступлениях, совершенных…
– Когда вы заинтересовались Урибе Урибе? – перебил меня ведущий.
– Не помню… – сказал я. – Недавно.
– Вот как? Однако вы упоминали это имя в начале одного из своих романов – «Тайная история Костагуаны». Упоминали и самого Урибе Урибе, и его убийц Галарсу и Карвахаля. И было это семь лет назад, так что не столь уж недавно возник ваш интерес, а?
– Да, верно. Я не помню этого, но выходит, что так. Не знаю, право, Карлос, это убийство занимает меня, как и всякого колумбийца. Я…
– Вы в самом деле так считаете? Я вот совсем в этом не уверен. И не знаю, многие ли из моих слушателей, моих ночных птиц, вообще слышали имя Рафаэля Урибе Урибе. Многие ли знают, как он погиб, а? А вот вы знаете, как это произошло?
Кое-что знаю. Именно так я хотел ответить Карбальо, что кое-что знаю, хоть и не много. В самых общих чертах сохранилась в моей памяти эта сцена, неведомо как запечатлевшаяся там – именно так все мы воспринимаем прошлое. Разумеется, я помнил содержание своей колонки: 15 октября 1914 года, за сто лет (без восьми месяцев) до этого разговора, генерал Рафаэль Урибе Урибе, шедший по западной стороне Седьмой карреры, был насмерть забит двумя плотниками, орудовавшими строительными молотками. Да, это я знал, и знал с детства. Мне было, вероятно, лет девять или десять, когда отец привел меня на место трагедии, показал убогую мраморную доску в память этого события и рассказал про убийц. Галарса и Карвахаль – с тех пор музыка этих фамилий сопровождает меня, словно припев народной песенки, хотя должно было пройти несколько лет, прежде чем к фамилиям присоединились имена, прежде чем мое отроческое воображение отделило наконец одного от другого, и я начал воспринимать их как личности, а не как двуединое и неразделимое существо, не как таинственное двуглавое чудовище. Не знаю, как я воспринимал все это в детстве, когда шел со всей семьей по площади Боливара, не помню, как виделась мне та зверская сцена, которая предстала глазам горожанам в 1914 году. Но сейчас я отдавал себе отчет, что моя неосведомленность, не довольствуясь скудостью общеизвестных сведений, наверняка украшала этот эпизод подробностями неточными или вовсе невозможными.