Генерал Рафаэль Урибе Урибе, пятидесяти пяти лет, сенатор Республики, лидер Либеральной партии, ветеран четырех гражданских войн, скончался во вторник, 16 октября, в два часа пополуночи. Несмотря на холодную ночь, окна были открыты; несколько сестер милосердия молились в углу, под коллекцией раковин, которые генерал вывез из своих странствий, меж тем как две местные женщины, славные своей старательностью, начали обмывать покойника. Вода, которой поливали его голову, стекая к шее, превращалась в розоватую сукровицу, лужицами собиралась в глазных впадинах, и одна из женщин осторожно промокала ее тряпочкой и сама при этом плакала, то и дело вытирая рукавом глаза – живые и будто зловещим безмолвным эхом перекликавшиеся с мертвыми, но тоже влажными глазами генерала. Обмытого, с забинтованной головой, его положили в гроб, а гроб поставили посреди самой большой комнаты. В последующие часы взглянуть на него в последний раз приходили родственники: они плакали, как плачут по убитым, когда льются слезы ошеломления и чистой ярости, бессилия и горестного изумления, исторгаемые не только скорбью по близкому человеку, но и гневом на тех, кто мог бы предотвратить преступление, но не сделал это, кто знал, что генералу грозит опасность, и не предупредил его, боясь, должно быть, что разговорами можно накликать беду, открыть ей ворота, впустить ее к себе.
Судебные медики явились ближе к полудню того же 16 октября, как раз когда молодой скульптор снимал с генерала посмертную маску. Вскрытие производили два врача – Рикардо Фахардо Вена и Хулио Манрике – и три ассистента; они делали заметки, писали слова вроде «рана волосистой части головы» и «заднетеменная доля», потом вытащили рулетку и записали: «Направление поперечное. Двенадцать сантиметров». Потом от одного уха до другого срезали пресловутую волосистую часть и нашли тот сегмент черепа, где лезвие раздробило кость. Доктор Фахардо распорядился измерить рану (вышло восемь с половиной сантиметров в длину и четыре с половиной в ширину), а Хулио Манрике, потребовав ножницы, отстриг мозговые оболочки, скальпелем взрезал луковицу[49] и обеими руками, словно поднимая с земли умирающую голубку, извлек мозг. Положил его на весы. «Тысяча пятьсот граммов», – сказал он. Затем медики вернули скальп на место и приступили к осмотру тела. Органы брюшной полости оказались в полном порядке, в легких не обнаружили ни малейших признаков туберкулеза и, если судить по цвету тканей, генерал за всю свою жизнь не выкурил ни одной сигареты. Врачи единодушно признали, что он мог бы прожить еще лет тридцать.
На рассвете 17-го убийц доставили на опознание тела генерала Урибе. Бдение над ним происходило в «Салон-де-Градос» – громадном каменном здании в колониальном стиле, находившемся на Шестой каррере: некогда там был монастырь, потом – первый университет, и в одной из его темниц несколько месяцев провел в заточении Франсиско де Паула Сантандер [50], покуда судьи пытались доказать его причастность к заговору с целью убийства Боливара. Войти в часовню, где шла панихида, и выйти из нее можно было лишь по коридорам, образованным полицейскими, а потому публика сохраняла порядок и спокойствие, тем паче что армейские чины в парадной форме тоже присутствовали здесь, сопровождая или охраняя гроб. Мимо возвышения, на котором он стоял, проходили представители всех рас, всех сословий и профессий, желавшие только отдать почившему дань любви и неутешной скорби, взглянуть на знаменитого покойника из любопытства или изложить всякому, кто готов был слушать, свою версию преступления и свой взгляд на его побудительные мотивы. Так продолжалось до тех пор, пока в сопровождении полицейского и начальника следственного отдела не появились Леовихильдо Галарса и Хесус Карвахаль.
К этому времени людей в зале оставалось уже немного, но и этого хватило бы, чтобы устроить сущее бедствие: в любой момент сподвижники и сторонники генерала, душевная рана которых взывала к возмездию, могли бы накинуться на его убийц и при всем честном народе устроить над ними самосуд. Однако ничего не случилось: никто не напал на убийц, никто не осыпал их ударами, не рвал на них одежду и не тащил по улицам на виселицу, не подверг никакому унижению, словом, никак не обидел. Когда обоих подвели к постаменту, они скользнули взглядами по лицу усопшего, ничем в этом не отличаясь от остальных. К этому часу вина обоих уже была установлена, потому что арестовавшие их агенты уверенно опознали их среди нескольких других мужчин в длинных пончо и соломенных шляпах, и вслед за тем были представлены вещественные доказательства – топорики со шнурками, продернутыми сквозь отверстия на рукоятях, и запекшейся на лезвиях кровью. Но тем не менее здесь, на панихиде, стоя над бездыханным телом своей жертвы, оба злодея, отвечая на вопросы следователя, отрицали свою вину.
Да, они знали генерала.
Нет, причина его смерти им неизвестна.
Нет, они не нападали на него.
Нет, они не знают, кто бы мог это сделать.
Получив эти показания, следователь и полицейский повели арестованных к выходу из зала. Агент шел слева, держа под руку одного из них, следователь – справа. Оба они были так погружены в свои мысли, – свидетельствует кто-то из присутствовавших при этом, – что убийцы могли бы броситься бежать, но никого как будто это не заботило – им как будто доверяли.
Уже очень давно не бывало в Колумбии столь пышных похорон. Кто-то немедля со столь свойственным жителям Боготы велиречием написал, что город обратился в Древний Рим, провожающий своего Юлия Цезаря. (Сравнение не слишком удачное: уже через несколько дней кто-то ответил в одной из газет, что Юлия Цезаря убили за то, что он был тираном.) Газеты описывали приспущенные флаги, склоненные знамена, надгробное слово архиепископа на траурной церемонии, шествие за катафалком к месту захоронения, следующие в неукоснительном порядке экипажи с венками: первый – от президента страны, второй – от папского нунция, за ним – от обеих палат, от Верховного суда, от Либеральной партии. Венков было такое множество, что аромат цветов заполнил всю площадь и сопровождал кортеж по Калье-Реаль и дальше, по Калье-Флориан. С прилегающих улиц подходили и вливались в шествие новые и новые толпы; кто-то сказал в этот момент, что Урибе теперь стал важнее Боливара. Со всех балконов смотрели женщины и дети в трауре, печальные дети, неукоснительно выполнявшие наставление – скорбеть. На кладбище девять ораторов – от сенаторов и депутатов до журналистов и военных – громогласно произнесли речи, и граждане Боготы узнали, что «отчизна отринула межпартийную рознь и в едином порыве оплакивает кончину великого человека, ставшего жертвой…» и что «над разверстой могилой смиряются страсти». На самом деле все было совсем иначе: под гладью умиротворенного благолепия и смирённых страстей, под единодушными рыданиями присутствующих близкие покойного стали замечать, что вокруг происходит нечто очень странное.
Прежде всего это касалось расследования. Делу был дан ход, как положено, на следующий день после преступления и, опять же в соответствии с правилами, дело принял к своему производству первый муниципальный инспектор, бывший адвокат, некогда отправлявший прокурорские обязанности и, стало быть, доказавший свои профессиональную пригодность. Но едва лишь он приступил к работе, как разнеслась весть, что делом занимается уже не он: президент Республики обратился к Саломону Корреалю, начальнику полиции, с личной просьбой взять это на себя. А с каких же это пор президент предписывает, кому расследовать уголовное преступление? И как же это возможно, что расследование поручено человеку, не имеющему для этого ни должных навыков, ни знаний, ни опыта? Еще большее беспокойство вызвало то обстоятельство, что решение президента нигде не было зафиксировано – не значилось ни в каком документе, не появилось ни в одном ведомстве и вообще не обрело никаких осязаемых форм. Его словно бы и не существовало вовсе.
Начальник полиции Саломон Корреаль был более чем известен своими симпатиями к консерваторам и крутым нравом. Эта репутация тянулась за ним с начала столетия, когда он принял участие в интриге, сплетенной группой консерваторов, которые решили добиться отставки тогдашнего президента страны, восьмидесятилетнего Мануэла Санклементе, и заменить его кем-то, по их мнению, более подходящим. В памяти людей легенды причудливо перемешаны с действительностью, но по одной из версий – самой ужасной – Корреаль, в ту пору бывший префектом Гуадуаса, арестовал Санклементе, привязал к стулу, оскорблял и избивал, как будто перед ним сидел карманный воришка, а не глава государства, а потом посадил его в стеклянный ящик и выставил на полуденный солнцепек – все это, чтобы заставить его уйти в отставку. Когда Санклементе извлекли из ящика, потускневшего на яростном зное, почтенный старец был в обмороке от обезвоживания и изнеможения, однако так и не обрадовал мучителей своим отречением. Слухи о жестокости префекта Гуадуаса облетели всю страну, и, когда два года спустя президент скончался, все были уверены, что хотя умер он своей смертью, но в могилу его свели унижения и мучения, причиненные ему врагами. И в том числе – Саломоном Корреалем.
И по этой причине беспристрастность Корреаля не внушала сторонникам покойного генерала никакого доверия. Все, что он делал, было окружено мраком: едва лишь получив приказ президента приступить к предварительному следствию, он распорядился собрать все свидетельские показания, но уже через три дня снял с должности начальника следственного отдела, не дав никаких объяснений и не выслушав его возражений. Начальник, которого звали Любин Бонилья, зарекомендовал себя как человек столь же добросовестный, сколь и твердолобый, а потому отставка выглядела совершенно неоправданной. Однако вскоре Корреаль обвинил его в том, что он «втихомолку распускает слухи, порочащие правительство, и даже повторил их в некой телеграмме».