те же вопросы. Первый день был особенно мучителен. Все мы вымотались. Все было как-то очень нервно, напряжение словно в воздухе висело, просто невыносимо. Галарса и Карвахаль тоже были сами не свои, заметно волновались, хоть им позволялось вытворять все, что заблагорассудится. Они каждые полчаса просились в сортир, и конвоиры разрешали им выходить вместе. Чтоб вдвоем отлить, простите! Двери камер были открыты, как и ворота на двор. Если бы захотели – смогли бы сбежать. И все равно – очень сильно нервничали, как будто мы их уж очень допекли бесконечными вопросами. И к концу первого дня, после особенно тяжелого допроса, Карвахаль взъярился. И, когда его повели в камеру, пообещал: «Будут дальше меня донимать – всех заложу». И сказал это в полный голос, так, чтобы все слышали.
На следующий день дошла до Любина Бонильи новость о том, чтó накануне убийства и еще раньше нескольких хорошо одетых и обутых сеньоров видели у мастерской Галарсы. Рассказывали, что у них там место сбора или какая-то сходка в гильдии ремесленников, и полицейский у входа одних впускал внутрь, а других – заворачивал. Бонилья решил проверить, насколько эти рассказы соответствуют действительности, потому что полицейский (если он существовал на самом деле) мог бы оказаться ценным свидетелем. Бонилья обратился к Саломону Корреалю, потому что только он как начальник полиции мог предоставить нужные сведения – сколько всего и какие именно агенты несли службу в этом квартале по вечерам до 15 октября. Тот стал отнекиваться, тянуть, спрашивать: «Да зачем вам это понадобилось? Да какой в этом смысл?» Однако Бонилья настаивал.
– Кажется, это было под вечер пятницы. В субботу, в первом часу ночи, мне сообщили о моей отставке.
– Вы им наступили на больную мозоль, начав разбираться в истории с этими собраниями мастеровых, – сказал Ансола.
– Похоже, что так. Люди из общества, которые по вечерам якшаются с ремесленниками… Для такого общения должны быть веские причины.
– А вам не удалось выяснить, кто же конкретно бывал на этих сборищах?
– Нет. Зато я узнал, что генерал Педро Леон Акоста встречался с будущими убийцами за городом.
– У водопада Текендама, – сказал Ансола. – Дело было в июне 14-го. Да, об этом мне тоже известно.
– Нет, я имею в виду другую встречу. Дня за четыре-пять до убийства.
– И его тогда тоже видели с убийцами?
– Видели. В отеле «Боготасито». Я даже съездил туда проверить информацию. Все подтвердилось. Правда, свидетели потом пошли на попятный.
Генерал Любин Бонилья, хоть и был отстранен от расследования, продолжал вести его на свой страх и риск. Начальник полиции Корреаль, подумал Ансола, имел все основания опасаться его, потому что Бонилья был сыщик по призванию, а не по должности – настоящий легавый. Меж тем уже начинало смеркаться: Ансола поднял глаза и увидел черную бабочку, присевшую на потолке в углу, как раз у них над головами. А может быть, она была там с самого начала.
– А при чем тут Эдуардо де Торо? – спросил он.
– Ах да, – сказал Бонилья. – Сеньор Торо.
Недели через две после убийства Бонилья встретил его в дверях полицейского управления. «Не вздумайте зайти, – сказал ему Торо. – Вы здесь – персона нон-грата». Накрапывал дождь, и Бонилья предложил выпить где-нибудь кофе с коньяком, тем более что он хочет кое о чем спросить Торо. Всего лишь уточнить кое-какие данные. И вскоре они уже сидели за столиком в «Осо Бланко».
– В точности так, как сейчас мы с вами сидим, – сказал Бонилья. – Я достал блокнот и карандаш, приготовился задавать вопросы и записывать ответы. Однако не успел сделать ни того ни другого.
Эдуардо де Торо посоветовал ему следующее – не привлекать себе внимание Корреаля, перестать перечить ему и прекратить свое незаконное расследование. «Оно вполне законное», – ответил Бонилья. «Это по вашему мнению, а оно в данном случае значения не имеет. Поймите, вы на прицеле», – возразил Торо. И сразу же, без перехода, рассказал, что в полицию в последние несколько месяцев зачастил падре Берестайн. Руфино Берестайн, один из самых влиятельных иезуитских священников Боготы, был еще и капелланом столичной полиции, и потому, заметил Бонилья, не было ничего удивительного в том, что он время от времени захаживает в управление. «Да если бы только захаживал, – сказал Торо. – Впечатление такое, что он оттуда не вылезает. Является, они с Корреалем запираются и о чем-то беседуют по часу. Я – добрый католик, но падре Берестайн никогда мне не нравился. А уж теперь, после всего этого – и подавно». 15 октября с самого утра падре видели в управлении. Он бродил по коридорам, задавал вопросы, смысл которых был смутен, но цель ясна – выяснить, что же произошло на улице.
– Или чего еще не произошло, но вот-вот произойдет, – от себя добавил Бонилья.
После убийства генерала падре Берестайн многих достал, что называется, до печенок. Страна погрузилась в скорбь, Богота оплакивала генерала Урибе, и были там люди, подобные Эдуардо де Торо – его поклонники, или последователи, или сторонники, или просто те, кто осуждал это злодеяние. Падре же гнул свою линию и, использовав свое немалое влияние, добился-таки чего хотел – собрал всех, чтобы провести недавно задуманные духовные упражнения [53].
– Я там был. Присутствовал, – сказал Эдуардо де Торо. – Меня, как и весь личный состав полиции, обязали участвовать в этом.
В течение нескольких дней чины столичной полиции и священники-иезуиты собирались на Девятнадцатой калье, в здании старой кожевенной фабрики, ныне попечением и под эгидой «Общества Иисуса» превращенной в место отдыха, благочестивых размышлений и самосовершенствования. В конце этой недели дом, где и так бывало довольно много народу, был попросту переполнен. В своем вступительном слове падре Руфино Берестайн, обращаясь к присутствующим – а там был цвет столичной полиции во главе с начальником ее, Саломоном Корреалем, – для начала попросил вспомнить покойного брата Эсекиэля Морено Диаса [54], епископа Пасто, которого Господь призвал к себе больше восьми лет назад. И потом как бы мимоходом упомянул генерала Урибе Урибе, убитого на днях, и заметил, что, по его мнению, сегодня уместней было бы сосредоточить все мысли и чувства на священной памяти слуги Божьего, пусть даже тело его и предали земле восемь лет назад, нежели поминать богохульника и врага Церкви, хоть его только что опустили в могилу. Что нам, сказал падре, оставил этот мудрый, богобоязненный и мужественный человек по имени Эсекиэль Диас, который, оставив отчизну, приехал в наши края ради того, чтобы дать отпор наступающему безбожному либерализму? Он оставил нам свое послание, дети мои, он оставил нам свое завещание, и оно отвечает адептам либерализма. Сейчас, когда вера в родину слабеет под натиском детей Сатаны, полезно вспомнить таких праведников, как брат Эсекиэль, покинувших мир живых точно с такой же мужественной непреклонностью, свойственной истинным пастырям душ человеческих, с какой проходили по нему. Восемь лет, восемь лет минуло со дня его кончины, но слова его «Последних распоряжений» еще живы и пребудут живыми вовеки. Известны ли славным членам полицейского корпуса, каковы были они – последние распоряжения брата Эсекиэля? Они все сводятся к одному – очень простому и несправедливо позабытому: либерализм – греховен, враждебен Иисусу Христу и пагубен для всех народов. Знаете ли вы, о чем просил праведник? Чтобы сказанные им слова повесили над его бездыханным телом на панихиде и в храме во время отпевания. Как завещание или взамен его он оставил нам это – плакат со словами, выражающими вечную истину: «Либерализм есть грех».
По окончании церемонии, когда присутствующие еще не успели выйти из зала, Абакук Ариас, один из полицейских, оказавшийся у Капитолия в день убийства генерала Урибе, набрался смелости и предложил помолиться и за упокой его души. То ли он присутствовал на проповеди не с самого начала, то ли был так невежественен, что сам не понял, о чем просит. Руфино Берестайн поднялся, и суровое чело его, что называется, отуманилось. Он окинул полицейского таким прозрачно-льдистым взором, какого никто доселе не видал, а Эдуардо де Торо, к примеру сказать, не забудет до конца дней своих. И сказал, будто выплюнул:
– Этот мерзавец должен гнить в аду.
VII. Кто они?
На следующее утро после этой встречи Ансола шел по городу, прижимая к груди книжечку в кожаном переплете, которую Бонилья, окончив свой рассказ, выложил на стол. «Здесь – имена, адреса и более-менее разборчивые записи, – сказал он. – Для меня будет честью, если вам что-нибудь пригодится». И указал два-три имени – тех, кого следовало разыскать незамедлительно, чтобы попытаться получить их показания. Двумя жирными чертами было подчеркнуто имя некоего Франсиско Сото.
Тот жил в большом двухэтажном доме с угловым, на две стороны выходящим балконом, через перила которого свешивались герани. Дом, судя по всему, принадлежал людям обеспеченным. Горничная открыла Ансоле двери и проводила в гостиную через патио с глиняными цветочными кадками, где он успел заметить босого мальчугана, который играл в пристеночек. Франсиско Сото приветствовал гостя с легким удивлением: этот молодой еще человек явно привык, что о визите договариваются заранее. Он объяснил, что только что вернулся из долгой и утомительной деловой поездки: из Каракаса – в Гавану, из Гаваны – в Нью-Йорк, и предпочел, чтобы газеты не сообщали о его возвращении в Боготу. Об этом неизвестно даже многим его друзьям. А как проведал об этом сеньор Ансола?
– От генерала Любина Бонильи, – ответил тот. – Это он рассказал мне о вас.
– А-а, генерал Бонилья. Тогда понятно. Шустрый господин.
– Мне он сказал, что вы с ним встречались около года назад, после убийства генерала Урибе.
– Да недели две спустя. Я шел в адвокатскую контору Альберто Сикара. С Бонильей мы поговорили о его школе детективов – он в те дни носился с этой идеей. Я представился, он вспомнил мое имя. Достал записную книжку и сказал, что давно уже искал случая поговорить со мной.