остывали, а поверхность шоколада уже подернулась тончайшей пленкой. Присутствовали Томас Сильва и Карлос Адольфо Уруэрта, приглашенные отпраздновать успех – как если бы речь шла об осуждении истинных убийц. «Ну, все на этом!» – говорил Томас Сильва. А Хулиан Урибе возбужденно кружил у стола, повторяя, что – да, что наконец-то, что вот оно. Газета «Этсетера», – подумал Ансола, – пришла в дом Урибе, как весть об окончании мировой войны – в какую-нибудь французскую семью.
Он и сам поначалу разделял всеобщий восторг, однако уже через несколько часов впал в мрачность которая была непонятна окружающим, которую он и сам не мог себе ее объяснить, как ни старался. Что-то царапало его взгляд в этом письме – слишком правильно там все было, слишком вовремя оно подоспело, слишком ясно и убедительно излагало факты, слишком полезным оказалось. «В самом деле, теперь – всё. Теперь есть все, что нам нужно, все, что мы так хотели доказать. Вот Акоста и убийцы стоят у водопада, вот Акоста и убийцы выходят из колледжа Сан-Бартоломе, вот записка иезуита, которую полтора года не могли найти, вот доказательство, что Корреаль оказывал убийцам тайное содействие. Да, здесь имеется все».
– Так в чем дело-то? – спросил Сильва.
– Сам не знаю, – ответил Ансола. – Как-то неправильно оно происходит.
– Все на свете как-нибудь да происходит.
– Да. Как-нибудь, но не так.
– Любезный мой Ансола, я начинаю за вас беспокоиться, – сказал Сильва. – Вы так привыкли повсюду искать врагов, что не осознали, какое сокровище на нас свалилось.
– Да никакое это не сокровище.
– Одно вам могу сказать – поберегитесь. Потому что если так дальше пойдет, вы не поверите и Господу нашему Иисусу Христу, когда он придет спасать вас в день Страшного суда.
Ансола попытался облечь свой скептицизм в слова. После убийства Урибе Альфредо Гарсия больше года пробыл в Боготе, напрасно дожидаясь, когда следователь выслушает его показания, и все это время даже не упоминал о виденном в ночь на 13 октября, хотя видел он нечто очень важное. Не упомянул и про Саломона Корреаля, хотя знал, какие подозрения тяготеют над начальником полиции с тех пор, как тот отказался принять его заявление. Не упомянул и про записку иезуита и ничем не намекнул, что знаком с ее содержанием и способен его пересказать, хотя разделял с Ансолой и Сото тревогу за судьбу Аны Росы Диэс. «Почему? – спрашивал Ансола. – Почему он ни слова нам об этом не сказал? Почему он полтора года говорил с нами про убийство генерала и обо всех сопутствующих этому обстоятельствах, но обошел молчанием все это? Почему заговорил именно сейчас, когда мы получили показания свидетелей, видевших, как Галарса с каким-то неизвестным выходил из монастыря иезуитов? Почему только сейчас, когда становится очевидна причастность иезуитов и Корреаля? Почему только сейчас он набрался смелости сказать – да, он тоже знал, он тоже все видел и все знал? Почему этот подарок судьбы получаем мы в едином документе, где содержится все, что нам необходимо для того, чтобы следователь установил наконец истину и выявил истинных убийц? Почему все, о чем пишет Гарсия, нам уже было известно из других источников? И почему он сменил инициал? Сейчас второе имя начинается с “Б”, тогда как в заявлении – с “К”, а в письме из Барранкильи – с “А”. Да, вот именно – почему?»
– Может быть, это разные люди? – робко спросил Уруэта.
– Это не разные люди! – внезапно вспылил Ансола, с трудом сохраняя корректный тон в разговоре с тем, кто был старше. – Понятно же, что это – одно лицо. Если только по чистому совпадению это не трое однофамильцев. Если только все трое не узнали одно и то же о смерти генерала Урибе. Нет, я думаю, что это – один человек, а еще мне кажется, что в этой игре он держит банк. Полагаю, кто-то заплатил Альфредо Гарсии немалые деньги за то, чтобы он уехал из Боготы. Как мы и опасались, его купили, а сейчас стараются оправдать расходы. Его заставляют писать письма, сбивающие нас с толка и со следа. И подписываться разными инициалами. И выложить в письме все, что можно инкриминировать консерваторам и иезуитам.
– Но это же абсурд, Ансола! Вы сами слышите, что говорите? – воскликнул Сильва. – Зачем им это? Зачем заговорщикам самим выдавать себя?
– А вы посмотрите, кем подписано это письмо.
– Свидетелем. Альфредо Гарсией.
– Свидетелем, который бежал или исчез. Человеком, который пишет в газету и в собственной подписи ставит не ту букву. Этот документ не имеет никакой юридической силы ни для одного судьи, потому что за него никто не несет ответственности. Где автор разоблачительного письма? А бог его ведает. В Барранкилье? В Боготе? В Медельине? У свидетеля нет лица, а, значит, его как бы не существует вовсе. Нет, это письмо предназначено для того, чтобы оставить нас в дураках.
Хулиан Урибе поднял бровь.
– Одним движением пера, – продолжал Ансола, – заговорщики только что лишили все наши разоблачения какой бы то ни было достоверности. Участие иезуитов, Саломона Корреаля, Педро Леона Акосты – все превратилось в словесный мусор. Невнятное письмо от исчезнувшего свидетеля, который неизвестно где находится и меняет инициал второго имени всякий раз, как подписывает что-либо… нет, все это не внушает ни малейшего доверия, и ни один судья, находясь в здравом рассудке, не примет это всерьез. А им того только и надо – лишить достоверности любое наше обвинение, превратить его в нелепое бормотание пропавшего безумца. И они добились своего – мне это теперь ясно. Они нас обыграли еще до начала партии. Хотите, скажу, что будет дальше? Следователь примется искать доносчика на небе и на земле, устроит грандиозное шоу – поиски сокрытой истины. Через несколько недель или месяцев заявит, что поиски оказались безрезультатны. Что несмотря на все усилия, установить и обнаружить обвинителя не удалось, и все обвинения превратятся в бред сумасшедшего. Общество Иисуса замешано в преступлении! Чушь какая. Генерал Акоста и начальник полиции – соучастники преступления! Бред. И, разумеется, все скажут: «Чего ждать от анонимного обвинителя, который действует под чужим именем и носа не решается высунуть из своей норы?» «Нет, – скажут все, – эти инвективы – не более чем плоды воспаленного воображения. Как, – скажут все, – можно принимать их всерьез?» – Ансола помолчал и добавил: – Разыграно, как по нотам. Не будь это работа наших врагов, я бы восхитился от всей души.
Позднее, уже прощаясь с собеседниками, он заметил, что они глядели на него не так, как обычно. А как? С жалостью? С недоверием? С беспокойством? Так смотрят на близкого человека, который вдруг понес какую-то околесицу – с поджатыми губами, с застывшей в глазах тревогой. Уходя, Ансола подумал, что кое-чего лишился сегодня. Он прошел два-три квартала, рассматривая отблески желтого света на брусчатке. Размышляя об Альфредо Гарсии А., об Альфредо Гарсии Б., об Альфредо Гарсии К., вспоминая облик человека, с которым познакомился в Боготе, совесть которого сожрали заговорщики, потом сказал себе, что противостоит могучей машине, и ощутил, как бегут мурашки вдоль хребта. Выстоит ли он в борьбе с этими чудовищами? И сейчас же спросил себя – боишься? Когда он ступил на площадь Боливара, ему показалось, что все прохожие смотрят на него и говорят о нем. Кучка людей двинулась к углу, и донесся чей-то хохот, звучавший на пустой площади одновременно глуховато и гулко, словно камень, брошенный в пруд. Ансолу осенило – и уже через несколько минут он снова оказался в столовой Хулиана Урибе, и гости, занимавшие прежние места, обратили к нему жалостливые взгляды – точно такие же, как до его ухода.
– Доктор Урибе, доктор Урибе… – торопливо проговорил он. – У меня к вам просьба. – И, не дожидаясь вопроса, добавил: – Устройте меня в тюрьму.
Так Ансола начал работать в «Паноптико». Воспользовавшись тем, что он некогда был чиновником в Министерстве общественных работ, Урибе и Уруэта благодаря своим связям добились для него должности в администрации главной тюрьмы Боготы. Никто так никогда и не узнал, каков был круг его обязанностей, когда он праздно наблюдал за работами, которые проводились в корпусах тюрьмы, но никто ни о чем и не спрашивал, так что Ансола на несколько месяцев получил доступ в холодное каменное здание, где Галарса и Карвахаль соседствовали с уголовниками, свезенными туда со всей страны, и видел, как усталая ненависть побежденных кладет печать на их лица с ввалившимися щеками и землистыми подглазьями. Да, жалованье в «Паноптико» было меньше, чем в министерстве, но для Ансолы не имело значения, что на какое-то время пришлось затянуть ремешок – важно было только вести расследование, давно уже к этому времени ставшее чем-то гораздо большим, нежели выполнение задания или служебный долг: оно превратилось в призвание, которое упорядочивало его жизнь и придавало ей цель и смысл. Он издали наблюдал за Галарсой и Карвахалем, стараясь оставаться незамеченным. И сознавал, что его поведение повторяет или имитирует поведение убийц перед преступлением – так же, как он, убийцы следили за жертвой, радуясь, что она ни о чем не подозревает – и понимал (или думал, что понимает), как пьянит власть над тем, за кем следишь и думаешь, как вернее покончить с ним. Пришла минута, когда он обнаружил непривычное ощущение, похожее на любопытство, но любопытство какого-то особого, будоражащего свойства. О чем целый день размышляют эти убийцы? Вспоминают ли они свою жертву? Видят ли ее во сне? Однажды он даже попросил охранника показать арестанта, осужденного за убийство, и потом осторожно, как приближаются к хищному зверю, подошел к нему.
– Вы видите во сне тех, кого убили?
– Я вижу их наяву, – отвечал тот.
Ансола, никогда прежде не слышавший, чтобы человек с такой исчерпывающей точностью определил чувство вины, больше ни о чем его не спрашивал. Но вскоре благодаря этому человеку он узнал другого, а от него – третьего, пока наконец не разговорился с неким Саламеа, который увидел, как он ошивается возле камеры Галарсы и Корреаля. «Вы что – сыщик?» – спросил он. Ансола ответил – нет, он тут от Министерства общественных работ, но не смог побороть двусмысленный – и, пожалуй, болезненный, не мог не добавить он – интерес к убийцам генерала Урибе.