– Интересней, пожалуй, то, как они тут живут, – сказал Саламеа.
– Вы о чем?
– О том, что они делают тут всё, что им заблагорассудится. Как будто они на воле.
Этот самый Саламеа явно был человек не без образования, а потому решался протестовать по поводу несправедливостей, чинимых в этой тюрьме. Сам он сообщил, не вдаваясь в подробности, что сидел за долги, зато пространно изложил свое недоумение тем, что привилегии, которыми пользуются Галарса и Карвахаль, выходят за все рамки. Это он рассказал Ансоле, что надзиратель втихаря носит арестантам записки и что некий священник-иезуит несколько раз получал от них запечатанные конверты для передачи на волю.
– Вы уверены, что это был именно иезуит? – насторожился Ансола.
– Некий падре Тенорио.
– Рафаэль Тенорио?
– Он самый. Вы его знаете?
Да, Ансола знал его, хоть никогда и не видел. Хулиан Урибе попросил его разобраться в подозрительном поведении падре – похоже, что, служа во время последней войны капелланом в армии консерваторов, он познакомился с солдатом по имени Карвахаль, который предложил убить генерала Урибе и разом положить конец войне. После убийства, когда все газеты запестрели фотографиями Карвахаля, падре рассказал эту историю некоему Эдуардо Эсгерре, консерватору и своему прихожанину. «Это тот самый», – добавил он. Однако спустя несколько месяцев, когда иезуита наконец вызвали на допрос, он отказался от своих слов: «Сравнив лицо на фотографии с тем, какое запомнилось мне, могу с уверенностью заявить, что это разные люди». А теперь получается, что падре Тенорио посещает убийц в тюрьме? И служит им почтальоном?
– Галарса и Карвахаль встречаются с ним в часовне, разговаривают по-дружески, – сказал Саламеа. – Я своими глазами видел. – Потом помолчал и добавил: – И уже давно. Падре Тенорио часто навещает их, передачки носит. Принимает, как говорится, в них участие.
– Что же он им носит?
– Я видел свертки. Книги, газеты. Точнее не скажу.
Саламеа передал свой разговор с убийцами, состоявшийся как-то раз на прогулке в тюремном дворе. Он спросил, ради чего они ввязались в это дело, и услышал в ответ, сейчас уже не помнит, от кого именно из двоих: «Если бы не мы его пристукнули, нашелся бы еще кто-то». Они были твердо уверены, что проведут за решеткой года четыре, хотя за преступление, которое они совершили, дают двадцать пять лет, и Саламеа полагал, что эта спесь проистекает от уверенности, что их отмажут. Однажды их застукали за тем, как они прячут в камере молотки, клещи и напильники, которые другой арестант хотел использовать для побега, и это происшествие, для всякого другого чреватое тяжкими карами, сошло им с рук.
– Неужели ничего им за это не было?
– Даже не обругали. Вот я и говорю – они священны и неприкосновенны. Не говоря уж о том, что заработали на фильме.
Он имел в виду ленту братьев Ди Доменико, для которой убийцы снялись здесь, в этих самых камерах и коридорах. С самого начала пополз слушок, что Галарса и Карвахаль сделали это не бесплатно, и вот теперь Саламеа подтвердил его.
– Так, значит, им заплатили?
– Да. Пятьдесят песо каждому. Поглядите, как они приоделись, поглядите, какие роскошества стали позволять себе. Загляните, загляните к ним в камеры.
И Ансола в течение нескольких монотонных, тянувшихся бесконечно и неотличимых друг от друга дней ждал удобный случай последовать этому совету. Это оказалось нелегким делом, потому что двое убийц не подчинялись тюремному распорядку, обязательному для прочих арестантов – к примеру, не ходили на занятия, куда сгоняли всех остальных, и не должны были подниматься ни свет ни заря. Питались они иногда от, с позволения сказать, общего котла, куда каждый арестант вносил свои припасы, иногда им разрешалось получать с воли замысловатые кушанья, сготовленные и принесенные женами, а иногда они бахвалились, будто едят как в ресторане, и обеды на глазах у всех им доставляли прямо в камеру. Подобные привилегии, – заметил Ансола, – вызывали у остальных заключенных глухую неприязнь или откровенную враждебность. Они смотрели на Галарсу и Карвахаля как на чужаков, и стоило одному из этой пары приблизиться, меняли тему разговора и даже позу. Стало известно, что Галарса и Карвахаль ссужали заключенным деньги, причем под высокий процент; что нуждающиеся закладывали им цепочки, кольца, перстни, и те неплохо за это платили; что порой посылали за съестными припасами на волю и продавали их арестантам, не имевшим такой возможности. Еще Ансола узнал, что убийцы генерала не ходили к мессе вместе с остальными, а получали причастие отдельно, причем двери в тюремной часовне в эти особые часы всегда были на запоре. В следующее воскресенье Ансола во исполнение своего замысла пришел в тюрьму очень рано. В полдень явился лысый священник и повел убийц в часовню. Ансола понял, что у него есть шанс.
Камеры Галарсы и Карвахаля были не только просторней, чем у остальных, но и иначе устроены: их разделяла всего лишь перегородка – такая тонкая, что можно было по ночам свободно переговариваться, не повышая голоса. Ансола вошел в левую камеру, не зная, кто из двоих ее занимает, и остановился, пораженный. Ковер на полу и телячья шкура спасали от холода. Под потолком плавала зажженная лампа без абажура, бросая тени на изображение Святого сердца Иисусова, висящее на стене, в глубине монотонно постукивали о раковину капли. Что это за камера такая, подумал Ансола, снабженная водопроводом и электричеством? Кто это так печется о двоих убийцах? Две симметрично стоявшие койки были застелены: на каждой лежало по два шерстяных одеяла, по четыре больших подушки в наволочках и по маленькой вышитой думочке. В камере было чисто. На деревянном столе в беспорядке громоздились книги и бумаги в таком количестве, словно тут сидел не один из двоих плотников, убивших генерала Урибе, а какой-нибудь бедный студент. Да нет, – поправил себя Ансола, – не студент, а скорей уж семинарист: у стены, под образом Пречистой Девы дель Кармен, стояла обитая мягкой тканью скамеечка, какие используют, когда молятся на коленях.
Ансола увидел служебник и тексты новенн, какие читают на Рождество, увидел Библию в кожаном переплете, увидел стопку брошюр и особо отметил название одной – «Да и Нет». Она впервые попалась ему на глаза, хотя слышал он об этой книжице много – ее упоминали по разным поводам, но с неизменным возмущением. В 1911 году, спустя несколько лет после того как падре Эсекиэль Морено заявил, что либерализм – это грех, генерал Урибе ответил ему блестящим памфлетом, полным его любимых риторических фигур и точных мыслей, и носившим такое название: «О том, что колумбийский либерализм не греховен». Этот опус наделал много шума: Урибе доказывал, что Либеральная партия так же неукоснительно придерживается доктрины католицизма, как и ее соперница, так же блюдет святость семейных уз и общественных установлений Колумбии, а вслед за тем призывал либералов смелее противостоять разгулу клерикализма, разоблачать и обличать неблаговидные дела духовенства. Но и это, впрочем, было еще не самое плохое: после того как колумбийская Церковь запретила чтение этой брошюры, Урибе нанес ей тягчайшее оскорбление – воззвал непосредственно к Святому Престолу. Для священников это стало последней каплей, и их ответом стала книжечка «Да и Нет», лежащая сейчас на видном месте в камере убийцы. Автор ее спрятался за непроницаемым псевдонимом Аристон Мен Хайдор. Вытащив блокнот Бонильи, Ансола записал на последней страничке название, имя автора и название издательства – «Крусада католика». Оно же выпускало газету «Сосьедад», на страницах которой генерала Урибе объявляли имморалистом и утверждали без оговорок и сомнений, что война 1899 года была Божьей карой для приспешников Сатаны. Ансола наугад открыл книжицу и прочел, что генерал Урибе – враг религии, отчизны и принципов консерватизма. Но в этот миг какой-то арестант, с воем промчавшийся по коридору мимо открытой двери, спугнул Ансолу: тот поспешил выскочить из камеры, стараясь ни с кем не встречаться глазами.
На следующее утро, прежде чем отправиться изображать служебную деятельность, он зашел в издательство «Крусада». Он желал приобрести экземпляр брошюры и узнать про ее автора. В чем, однако, не преуспел: никто во всем издательстве не мог сказать ему, кто скрывался за этим псевдонимом, звучавшим на чужеземный лад. Некий Марко А. Рестрепо, священник-иезуит, доставил рукопись в издательство, но истинные сведения об авторе можно отыскать только в бухгалтерских ведомостях. Ансола спросил, можно ли будет заглянуть в них, и услышал в ответ, что они – в ведении курии: еще ему в самых изысканных выражениях дали понять, что отцы-каноники скорее дадут отрубить себе руку, чем проконсультируют человека с такой репутацией, как у него. И тем не менее, выходя оттуда с брошюрой под мышкой, Ансола, как это ни глупо, чувствовал, что одержал, пусть маленькую, но – победу.
Он читал ее целый день, за одинокими трапезами и в минуты отдыха, и дисциплинированно дочитал до конца, хотя каждый абзац был пропитан нелепой ложью, искажение действительности и клеветой, сочившейся из-под пера Аристона Мена Хайдора и порочившей память генерала Урибе, как раньше, при жизни – его самого. Одно место особенно привлекло его внимание. Там с возмущением перечислялись прегрешения генерала Рафаэля Урибе Урибе в бытность его сенатором Республики. Что же ставилось ему в вину? – Не явился на заседание, где обсуждалось торжественное посвящение Колумбии Пресвятому Сердцу Христову[56]; ушел из Сената, когда шли дебаты по поводу того, должна ли страна участвовать в празднествах по случаю пятисотлетия принятия догмы о непорочном зачатии – годовщины, которую широко отмечал весь католический мир. Да уж, подумал Ансола, тем он и навлек на себя ненависть этой фанатичной страны – тем, что не соглашался лепить колумбийские законы из глины суеверий и предрассудков, тем, что не желал отдавать неверное будущее страны на откуп магическим ритуалам разлагающейся теологии. Передавали, что один конгрессмен-консерватор при виде того, как Урибе выходит из зала, как раз когда там начиналось голосование по поводу торжеств, отпустил шутку, которой многие зааплодировали: