Ответ пришел через месяц. Он содержал не просто отказ, но отказ оскорбительный: «Как только упомянутые заявителем события будут иметь место, Национальная полиция окажет ему необходимую помощь». Ансоле почудился в этой пренебрежительно-злой насмешке почерк Саломона Корреаля. Меж тем «Сансон Карраско» поместил у себя карикатуру в барочном стиле, где были изображены противники: с одной стороны – свирепо ощерившийся Ансола с крючковатым носом, а над ним – полупрозрачные фигуры генерала Урибе и Смерти с косой в руке. С другой – Саломон Корреаль, воздевавший над головой крест. Подпись гласила: «Трусы нападают скопом». Рисунок появился в понедельник, а на следующий день Ансола присутствовал на митинге, созванном сторонниками Марко Фиделя Суреса, седобородого лингвиста, члена-корреспондента Королевской Испанской академии, который начал выступать как кандидат от консерваторов на предстоящих в будущем году президентских выборах. Митинг проходил в Парке независимости, где устало поникшие деревья и низенькие домишки никого не спасали от ветра, задувавшего с восточных гор. Ансола стоял посреди безымянного людского множества, ожидая, когда на сцену выйдет первый оратор, но тут его узнали.
– А-а, это ты, безбожник?! – в упор спросил его человек в темном пончо.
И прежде чем Ансола успел опомниться, раздался свист. «Безбожник!» – неслось из невидимых ему ртов. «Безбожник!» Ансола попытался защищаться: «Я католик! – глупо выкрикнул он. – Я посещаю церковь». За лицами, искаженными угрозой, за блеском золотых зубов в разинутых бранью ртах задрожали кроны деревьев. Ансола вспомнил, что случилось с генералом Урибе незадолго до его гибели: в каком-то парке – таком же, как этот, или, может быть, даже в этом самом – на митинге, собранном Рикардо Тирадо или Фабио Лосано, разъяренная ревущая толпа окружила его и накинулась бы на него с кулаками, если бы его сторонники не успели открыть большой черный зонт, загородиться им на манер щита и чуть ли не на руках вынести генерала из свалки. Ансола подумал о нем, а потом о ненависти и как легко она вспыхивает, и еще подумал, что у каждого человека всегда отыщутся причины убить другого. В эту минуту пошел дождь и рассеял нападавших, как детей или зверей, и Ансола в три широких шага оказался за пределами парка, на примыкающей к нему улице. Впрочем, он уже никого не интересовал: искра ненависти погасла так же скоро, как и вспыхнула. Через несколько минут он – усталый, напряженный, широко раскрыв глаза и ощущая легкую дрожь в руках – уже был на пути к дому.
Через несколько дней он обратился к Игнасио Пиньересу, ведавшему в Колумбии местами заключения, с письменной просьбой распорядиться о тщательном обыске камер, где сидели убийцы. Не найдутся ли там улики, компрометирующие документы, еще какие-нибудь материалы, способные подкрепить обвинения? Ансола считал, что это вполне возможное дело, помня, скольких посетителей видел он в тюрьме «Паноптико», покуда выполнял свою секретную миссию. Однако он сознавал, что теперь необходимо провести обыск с соблюдением всех формальностей, причем так, чтобы убийцы об этом не узнали. И ему удалось убедить начальника всех тюрем: 14 марта, примерно в половине десятого утра, Ансола и Пиньерес прибыли к воротам «Паноптико» в сопровождении некоего чиновника по фамилии Руэда – молодого человека, говорившего удивительно пронзительным голосом, а двигавшегося так, будто он что-то зажал ляжками. Зато Пиньерес сразу понравился Ансоле. Показался ему человеком дельным, усердным и расположенным помочь. У дверей камер, где сидели Галарса и Карвахаль, он не стал дожидаться, пока Ансола – уж как сумеет – объяснит цель визита, а выступил вперед во всей славе своей и объявил заключенным, угрюмо и безучастно взиравшим на него с коек, о цели своего визита, а потом очень твердо, но вежливо попросил подняться и выйти из камер. Первым, не обуваясь, прошлепал в коридор Галарса, и Ансола увидел его босые ноги и грязные ногти: большой палец на левой ноге был лиловый, словно от ушиба; следом двинулся Карвахаль и, выходя, успел обвести камеру быстрым взглядом, словно хотел убедиться, что ничего компрометирующего или такого, что может быть вменено им в вину, не оставлено. Убийцы, не глядя друг на друга, привалились спинами к стене в коридоре. Бледные тонкие губы, не закрытые жидкими усами, у обоих кривились спокойной неприязнью, как будто все происходящее касалось кого-то другого. Галарса, уставившись чуть раскосыми индейскими глазами в галстук Ансолы, проговорил:
– Вы, кажется, здеся работали.
– Верно.
– И вас не выперли отюдова?
– Нет. Меня перевели, повысили.
– А нам сказали, будто выперли.
– Кто сказал?
– Люди.
– Так вот, неправда это. Меня перевели. Меня повысили.
– А-а, – ответил на это Галарса.
Потом начался обыск. Три с половиной часа двое надзирателей обшаривали две смежные камеры, записывая все найденное в блокнот вроде того, который вечность назад использовал Альфредо Гарсия для своих бесполезных показаний. Начали с обиталища Карвахаля и обнаружили там почти неношеный суконный костюм и отдельно – новые пиджак и пару отлично выглаженных брюк, три сорочки иностранного производства и целый ящик трусов и маек отличного качества. Нашли веревку в десять локтей длиной, пилу и три иглы. Нашли коробку шоколада и маниоковые хлебцы, бумажник с деньгами и брелок для ключей без ключей, а также ворох писем, тетрадей и книг, которые Ансола немедленно взялся просматривать, покуда Пиньерес и Руэда под бесстрастными взглядами арестантов двигались по просторным камерам, переходя из одной в другую. В камере Галарсы – мотки шерсти, три пары почти новых башмаков, костюм зеленого сукна в хорошем состоянии, четыре пары суконных же брюк, две тирольские шляпы, полдюжины недавно купленных воротничков, коробка с галстуками и другая – с нижним бельем отличного качества. Проглядев список, Пиньерес подвел итог шестью словами:
– Эти голодранцы одеваются лучше, чем я.
Ансола тем временем листал тетрадки и книжки так усердно, словно они должны были явить ему истину, и что-то записывал в блокнот Любина Бонильи. Около часа, завершив это занятие, он вышел в коридор, но к убийцам подходить не стал, а пересек двор и обратился к надзирателю с вопросом, который звучал как обвинение:
– Вы их предупредили о нашем приходе.
– Что вы, сеньор, – севшим голосом отвечал тот. – Я тут ни при чем. Ночью приезжал генерал.
Надзирателя звали Карлос Рианьо. И из его показаний стало известно, что ночью, незадолго до полуночи, в тюрьме побывали Саломон Корреаль вместе с Гильеро Гамбой, одним из своих доверенных офицеров. Начальник тюрьмы лично сопроводил их в камеры убийц, где и оставил наедине с ними. Свидание длилось полчаса, но ни Рианьо, ни другие заключенные, ни начальник не узнали, о чем они там беседовали.
– А кто уведомил Корреаля? – спросил Ансола. – Знали об этом только вы и мы. Но мы не в счет.
– У генерала повсюду свои люди. И ему доносят обо всем, и особенно – о Карвахале и Галарсе. Без его ведома тут муха не зажужжит. И каждый раз, как те двое влипают, тотчас появляется либо генерал, либо падре Тенорио. Ей-богу, как будто у нашего «Паноптико» стены стеклянные.
И вслед за тем поведал, что оба злодея вот уже несколько месяцев кряду вели себя как вдрызг разругавшиеся супруги. И только благодаря вмешательству Корреаля или падре-иезуита удавалось их помирить. Последний скандал вышел совсем недавно: Рианьо сидел у себя в караулке, смежной с камерами убийц, и играл в шахматы с товарищами, верней, наблюдал за игрой. Тут раздались крики. Карвахаль обвинял Галарсу, что законопатили их сюда по его вине, из-за того что он связался с теми людьми, и что он, Карвахаль, сам не понимает, с какой стати он его послушал. Галарса ответил на это отборной бранью, просто последними словами обругал его и посоветовал держать язык за зубами, если не хочет его лишиться с головой вместе. Тогда Карвахаль заверещал, как оскорбленная жена, вопя, что ничего не боится, однако по всему выходило совсем наоборот – боится, и очень даже. В этот миг Галарса полез за своим ножом, нашел его и переложил в карман брюк, причем на глазах у всех. Карвахаль убежал и спрятался в уборной.
– И Корреалю все это было известно? – спросил Ансола.
– Точно не скажу, но на следующий день пришел падре Тенорио, увел обоих в часовню и заперся там с ними. Такое уже случалось – и не раз. А уж оттуда оба вышли как ни в чем не бывало. Не зря же говорят, будто исповедь камень с души снимает.
– Да уж, наверное, не зря, – согласился Ансола и спросил: – А они вынесли что-нибудь из камер? Я имею в виду Корреаля и его людей.
– Вот чего не видел, того не видел, – ответил Рианьо.
Ансола порекомендовал начальнику тюрьмы убрать из камер веревки и всякие колюще-режущие предметы, которыми заключенные могли бы нанести вред себе или другим, а также попытаться сбежать. То же относится и к тирольским шляпам: в том случае, если арестантов выпустят, вернее, выведут из тюрьмы, шляпы изменят им внешность. Все было сделано. Ансола вернулся домой удовлетворенный, но вместе с тем и озабоченный – теперь он воочию убедился в том, что раньше слышал от свидетелей: генерал Корреаль и иезуиты превратились, если судить по практическим результатам, в настоящих опекунов и покровителей убийц. Неужели они так боялись, что те развяжут языки? «Исповедь камень с души снимает», – сказал охранник Рианьо, но Ансола думал, что иезуит не столько исповедовал арестантов, сколько сулил им золотые горы. И приходил он к ним в часовню по тем же причинам, по каким присылали им в камеры клеветнические измышления про генерала Урибе Урибе в брошюрках, объявлявших его врагом Бога и Церкви. Ансола написал: «Укреплять дух убийцы». Написал: «Успокоить их совесть». И еще написал: «Убедить их, что они не попадут в ад».
Через несколько дней после обыска арестантам доставили посылку от тюремного капеллана. Вскрыв ее, они обнаружили две пары новой обуви и узел с новым бельем. Карвахаль выбрал себе башмаки желтой кожи, Галарса – белые парусиновые туфли; майки и трусы они честно поделили между собой. Обо всем этом рассказал охранник Рианьо. И добавил еще, что как-то на днях видел убийц, которые во