Дон Эрнан не знал, что поэт окрестил это место лучшим в мире перекрестком, но если бы знал – согласился бы. Ему нравился вид – церковь Сан-Франсиско, ее угол темного камня и недавно отмытый к приезду иностранцев Дворец правительства, но больше всего – здание Агустина Ньето, где помещалась адвокатская контора Вождя. Иногда, когда Гайтан засиживался допоздна, его сподвижники из Персеверансии стояли там, ждали, пока он выйдет, а после провожали его глазами до парка Сантандер, где он имел обыкновение оставлять машину. Дон Эрнан, знавший привычки Гайтана как свои собственные, подумал, что Вождь должен вот-вот выйти, чтобы пообедать, и неизвестно, кто будет сопровождать его. Потом он вспомнит, что поглядел на часы – было без пяти час. Вспомнит и точное местоположение своих сотрапезников: Гонсало Кастро и Хорхе Антонио Игера сидели за квадратным столом спиной к окну, а он сам и Сесар Карбальо (тесть и зять, казавшиеся отцом и сыном) – лицом к нему, так близко к балкону, что казалось, будто трамваи проезжают у них под ногами. Впрочем, он не помнил, какими разговорами заполнены были минуты, протекшие до того, как Карбальо, спокойно глядя на улицу, сказал: «Смотрите, вон Вождь вышел…» И не договорил. Дон Эрнан увидел, как он выпучил глаза, вскочил и потом – в воспоминаниях, которые навсегда останутся с ним и будут являться ему в снах до конца жизни, – протянул руку, словно хотел ухватить что-то – и тут раздался первый хлопок.
Рикаурте услышал еще два выстрела и даже успел увидеть, как человек с пистолетом снова спускает курок. Сперва показалось, что выстрелы прозвучали как хлопушки – как хлопушки, которые уличные сорванцы подкладывают на трамвайные рельсы, но это были никакие не хлопушки, потому что Вождь упал на мостовую, а люди вокруг закричали. «Гайтан убит!» – пронзительно завопил кто-то. Официантка из «Гато Негро» выскочила на улицу, схватилась было за голову, но тут же принялась вытирать руки о передник и заголосила: «Убили нашего Гайтанчика! Убили!» Четверо повскакивали из-за стола, опрометью бросились наружу, отчаянно проталкиваясь сквозь обезумевшее людское скопище, и уже внизу, на Седьмой, Рикаурте увидел, как полицейские заламывают руки тому, кто стрелял, а потом кинулся бежать в сторону проспекта Хименеса. Он видел убийцу издали – бедно одетый, небритый, и на лице застыли злоба и страх – и видел, как разъяренная толпа замыкает вокруг него кольцо. Вокруг Вождя меж тем собрались его друзья: Рикаурте узнал доктора Круса и доктора Мендосу, которые просили расступиться, чтобы раненому было легче дышать; давешняя официантка стояла перед ним на коленях и пыталась дать ему воды. Люди в безотчетном порыве стремились дотронуться до него, и среди них был Карбальо: дон Эрнан видел, как зять склонился над распростертым телом Гайтана, положил ему руку на плечо. В ответ на это мимолетное движение, одновременно и нежное и застенчивое, Гайтан издал что-то вроде птичьего клекота. Он жив, понял дон Эрнан и подумал, что, наверное, выживет. Он протиснулся сквозь толпу к зятю – глаза у того светились тупой ненавистью, на которую он имел сейчас ужасное право. Карбальо разжал кулак и показал дону Эрнану то, что нашел, склонившись к Гайтану: это была пуля. «Сохрани ее, – сказал тесть. – Положи в карман, да смотри не потеряй». И тогда услышал первую из многих странных фраз, прозвучавших в тот день:
– Надо найти второго.
– Какого «второго»? Разве их было двое?
– Второй не выстрелил, – ответил Карбальо, глядя не на него, а куда-то вдаль, будто что-то там отыскивая. – Он был выше ростом, хорошо одетый, через руку плащ переброшен. Это он подал сигнал, дон Эрнан, я сверху заметил. Надо его найти.
Но в этот миг все застыло в каком-то гибельном оцепенении. Из «Гато Негро» и «Коломбии», из «Инки» и «Астуриаса» выплеснулись на Седьмую люди, замерли трамваи, а с прилегающих улиц стали вливаться привлеченные криками зеваки – и в таком количестве, что непонятно было, как же все-таки проложили себе путь в этой толчее два такси. В первый автомобиль – черный и блестящий – положили Гайтана: во всей этой сумятице и cуете, в гомоне противоречивых приказов, отдаваемых и тотчас отменяемых, в топоте многих ног, во вскипающих то там, то тут маленьких и больших истериках дон Эрнан увидел Хорхе Антонио Игеру среди поднимавших тело Гайтана, увидел – и сейчас же потерял из виду. «В Центральную клинику!» – услышал он чей-то крик. И следом – «Позвоните доктору Триасу!». Оба такси рванули на юг; многие в эти минуты наклонялись и смачивали носовые платки в крови Гайтана. Рикаурте сделал то же самое, повинуясь безотчетному порыву – подошел к тому месту, где упал Вождь, и удивился, какая огромная лужа, черная и блестящая, хоть день был пасмурный, осталась на мостовой. Какой-то студент смочил в крови страницу газеты «Тьемпо», а официантка – краешек своего белоснежного передника. «Убили дорогого доктора нашего», – произнесла она при этом, на что другая официантка, плача, сказала: «Нет, не убили, он крепкий, он выживет».
– Успокойся, – сквозь всхлипывания говорила она. – Держись, подружка. Вот увидишь, поправится.
Меж тем у аптеки «Гранада» началась какая-то суматоха. Там спрятался убийца, и разъяренная толпа пыталась теперь вломиться внутрь и выволочь его оттуда. Несколько десятков человек силились взломать железные жалюзи: чистильщики ботинок звонко били в них своими деревянными ящиками, а грузчики – своими крюками. Другие пытались оторвать жалюзи голыми руками. «Вытащить мерзавца! – ревел кто-то, подстрекая толпу. – Расквитаться с ним за то, что сделал!» Рикаурте подумал, что, если человек, стрелявший в Гайтана, попадет в руки разъяренной толпы, судьба его будет решена. В тот миг, когда усилия штурмующих стали приносить плоды, он заметил среди них Сесара Карбальо, который делал то же, что и другие, но с каким-то отсутствующим видом, словно внимание его было отвлечено чем-то посторонним. «Пошла, пошла, подается!» – кричал кто-то в задних рядах, а кто-то другой: «Бей его! Смерть ему!» Тут под скрежет рвущегося металла и звон разбитых стекол из двери аптеки «Гранада» появился злоумышленник, которого выволокли из его убежища. «Не убивайте меня!» – повторял он, и Рикаурте показалось, что он начал плакать. Вблизи он выглядел гораздо моложе – на вид лет двадцати трех или двадцати четырех. И всем обликом своим внушал разом и ненависть и жалость (светло-коричневый костюм, залитый маслом или чем-то похожим на масло; немытые, всклокоченные волосы), однако же он поднял руку на Вождя – думал Рикаурте – и заслуживает народной мести. Чудовище ярости вселилось в него, и он даже сделал два шага к этому человечку, которого тащили по мостовой, однако увидел в этот миг своего зятя: тот пытался перекричать этот многоголосый вой, повторяя: «Не убивайте его! Он нужен живым!» Но было уже поздно: железный крюк взлетел и опустился на голову стрелка, чистильщики принялись молотить его своими ящиками, послышался хруст ломающихся костей, кто-то вытащил вечное перо и несколько раз ткнул им в шею и в лицо. Стрелок уже не стонал – он либо умер, либо лишился чувств от ударов и от страха. Кто-то предложил бросить его под трамвай, и на мгновение показалось, что так и будет сделано. Кто-то другой вскричал: «Во Дворец!» И оголтелая толпа, подстегиваемая этим призывом, тотчас поволокла труп на юг. Рикаурте подумал о Гайтане, который, должно быть, в эти минуты борется за жизнь в больничной палате, подошел к Карбальо, взял его за руку и сказал:
– Пойдем отсюда, сынок, не связывайся с этим. Нам с тобой надлежит быть возле Вождя.
Но Карбальо уперся. И с настойчивостью пьяного вглядывался куда-то в противоположную сторону.
– Не видите его, дон Эрнан? Вон же он, разве не видите?
– Да кого «его»?
– Хорошо одетого сеньора.
Толпа тех, кто тащил растерзанное тело, как яростная волна, заполняя Седьмую, увлекала за собой всех попадавшихся ей на пути. Рикаурте мог бы юркнуть в проезд Сантафе, оттуда свернуть на Шестую, чтобы добраться до клиники, но взгляд зятя выражал такую невиданную доселе решимость, что просто немыслимо было противиться ей и не двинуться ко Дворцу вместе с толпой, таща тело убийцы, не предъявить его президенту, чтобы знал, как отвечают либералы на произвол. В отдалении уже слышалась стрельба, но кто стрелял и в кого – неизвестно. «Убили Вождя», – впервые за все время разомкнул уста Карбальо. «Нет-нет, не убили, он крепкий, он выживет», – уверял его тесть, сам не веря своим словам, потому что вблизи видел раны Гайтана, видел, как текла у него изо рта кровь, видел его остановившийся потерянный взгляд и знал, что из этих глубин не всплывают. В эту минуту Карбальо сказал:
– Он в хорошем костюме. – И вслед за тем: – Все это уже в прошлом.
Дон Эрнан не понял, о чем толкует зять, но Сесар ничего не добавил, так что тесть не настаивал, не уточнял, не попросил повторить сказанное. Они двигались в сторону площади Боливара, в густой и постоянно увеличивающейся толпе, метрах в тридцати от трупа стрелка, которого волокли по улице; видели испуганные лица прохожих на тротуарах, видели и то, как иные сходили на мостовую, чтобы пнуть труп, плюнуть на него, обозвать сквернейшими словами. На Одиннадцатой калье с восточного тротуара лавиной накатывали яростно орущие люди. Возглавлял их человек в соломенной шляпе – он размахивал мачете и, захлебываясь истерическим плачем пополам с обещаниями отомстить, кричал, что Гайтан, их Вождь, только что скончался.
«Во Дворец!» – закричали те, кто шел следом, и присоединились к тем, кто тащил труп стрелка. Дон Эрнан Рикаурте чувствовал себя так, словно ехал во взбесившемся поезде. И теперь поезд, распространяя вокруг себя ужас, двинулся к площади Боливара, направляясь к Капитолию, где в этот печальный час собрались участники Панамериканской конференции. Но потом вдруг очертил круг и вернулся на Седьмую карреру, будто вспомнив, что истинная его цель – не доставить к ступеням колоннады мертвого убийцу – да, теперь его уже можно было назвать убийцей, – но войти во Дворец и свершить возмездие, войти во Дворец и сделать с президентом Оспиной то же, что сделал убийца Хорхе Эльесера Гайтана. Рикаурте заметил, что на повороте к площади Боливара труп потерял пиджак и сорочку, подобно тому, как змея, линяя, меняет кожу. Линчеватели подобрали вещи: кто-то связал их в узел; потом, уже на Девятой калье, кто-то другой содрал с трупа и брюки, так что по Восьмой он влачился в одних изодранных о мостовую подштанниках. Рикаурте и Карбальо издали с ужасом наблюдали, как люди пытаются привязать труп его же собственными помочами к ограде дворца на манер распятия. Однако ужасаться или жалеть убитого было некогда – из дверей Дворца застучали автом