Все пятеро боевиков из недавно разгромленной банды: Петраков Е. К., Столешников В. В., Сироштан А. Д., Волков О. Л., и Мухамедов О. Э. приговорены к расстрелу.
Вина ещё двоих преступников в организации и проведении террористических актов полностью доказана. Пусть на этот раз им удалось избежать карающего меча правосудия. В отношении Максима Иванова и Юрия Садовского приговор вынесен — к расстрелу (заочно). Оба бандита объявлены вне закона.
Не долго вам, господа «защитники народа», осталось бегать от народного гнева! Не будет вам ни срока давности, ни пощады.
газета «Наш путь» от 11.08.
Максимов суеверно ногтем начертил на газете, твёрдой от сто лет назад высохшего клея, руну Льда.[1]
Перечисленные фамилии были ему знакомы. А под псевдонимом «Иванов» в приговоре фигурировал он сам — Максим Владимирович Максимов. Странник…
Это был их первый бой. И первые потери.
«И не сто лет назад это было, а всего три, — поправил себя Максимов, на секунду закрыв глаза. — Просто ты потерял счёт времени и потерям».
Ретроспектива
Вольная слобода
(за три года до описываемых событий)
Так и жили, потерявшись во времени. Как-то сами собой пропали часы и минуты, уступив место восходам, зенитам и закатам. Сутки распались на день и ночь, а череда месяцев сложилась в три сезона — зиму, лето и слякотное и сырое непойми что, затесавшееся между долгим холодом и кратким зноем.
В первый же год все напрочь забыли тот мир, из которого убежали, как бегут звери, нутром почуяв грядущую беду. Покинутый мир рухнул, а они остались живы. Даже если там, где-то далеко-далеко, ещё и теплилась, копошилась и корчилась жизнь, то обитателей Вольной Слободы это абсолютно не интересовало. Они забыли о том мире, как вынырнувший из утробы младенец разом забывает свои прошлые жизни. Остаются только смутные воспоминания да странные сны. Но они никого не тревожили.
Только нравы в деревню перекочевали городские. Община больше напоминала колонию приснопамятных хиппи, чем строгий к себе и другим крестьянский «мир». А впрочем, что требовать с молодых неформалов и маргиналов даже в том, рухнувшем мире, живших через пень-колоду да как Бог на душу положит.
Семейные пары тасовались, как дамы и валеты в шулерских пальцах. Только катаклизменных последствий брачная чехарда и свободная любовь не имели. Как-то обходилось без шумного мордобития и поножовщины в летальным исходом. Всё решалось просто и по взаимному согласию: любишь — живи, не можешь — ищи кто полюбит тебя. Скорее всего, из-за того, что оказавшись на островке обжитого пространства среди бескрайних лесов, иссечённых проталинами урочищ, все разом и навсегда поняли — им тут жить. Как сами положат и сумеют. И жить очень долго. Просто потому, что больше им жить негде. Старый мир сгинул, и они сами отреклись от того, что от него ещё осталось.
Новый мир принял их, как родных детей, и быстро научил всему, что необходимо знать, чтобы жить ладом и складом с самим собой, людьми и тем океаном жизни, что лежал вокруг, дышал сырой землёй, разнотравьем и грибным лесным духом.
В домах завелись домовята, такие же шебутные, как и народившиеся дети, прятали вещи, опрокидывали чашки, спутывали спящим волосы, гугукали из подполья и шебуршали в сенях. В болоте заухали кикиморы, лешие беззлобно стали кружить новых соседей по рощам и долам, словно проводя ознакомительные экскурсии. Очень быстро выяснилось, что в окружающем пространстве, казалось бы распахнутом настежь, есть места, куда так просто не войдёшь, а есть и такие, что не пустят тебя вовсе. Есть то, что само просится тебе в руки, а брать ни за что нельзя, а на всё, что хочешь подобрать и унести с собой следует просить разрешения. Ни у кого персонально. Просто мысленно спросить: «Можно или нет?» И никогда не оспаривать ответа.
Незаметно в души людей вошёл покой. Разгладились лица, звонче стали голоса, а из глаз пропал городской нервный блеск. Когда накатывало и вдруг опять становилось непонятно, что ты здесь свой, пока мыслишь и чувствуешь себя частичкой общего бытия, смотрели на детей, а они жили так, будто никакой другой жизни не знали и никаких других её законов не ведали. И тогда вновь в головах наступала ясность неба, а в сердцах покой земли. Души, тысячу раз прошедшие фильтры задушевных бесед при лучине и омытые потом совместного труда не за страх, а за совесть, обрели кристальную чистоту неспешных лесных ручьёв.
А самое отрадное было осознавать, что за лад и склад, что установился в душе и малом мире вокруг, ты не обязан никому, кроме как самому себе да тем, кто жил рядом.
Первым признаком надвигающейся беды стал вертолёт. Он появился нежданно и негаданно, нудным буравчиком вспоров тишину. На большой высоте надолго завис над деревней, потом завалился на бок и спикировал в сторону дальнего леса, прозванного Тёмным, потому что без нужды к его опушке старались не подходить, а глубже первого ряда деревьев Тёмный лес никого в себя и не впускал.
Вертолёт вернулся через два дня. Потом ещё. Через семь лун и восемь солнц стал летать регулярно, выписывая в небе ломанные кривые, то пропадая из глаз, то проносясь над самой головой.
Деревенские, уже важно величавшие себя общинниками, с показным равнодушием папуасов к чудесам мирового авиапрома, продолжали заниматься своими делами, на вертолёт не пялились и в разговорах старались зелёного летающего «крокодила» не упоминать.
Но Максимов заметил тревогу, вновь поселившуюся в глазах у многих. Было ясно, что-то радикально изменилось в том мире, если у вертолётчиков появился керосин. Ничего хорошего общинникам это не сулило. Максимов не стал усугублять тихую панику, как ночные тени с болот, засновавшую от дома к дому, и накладывающую серую тень на лица. А мог дать вполне квалифицированный комментарий: вертолёт проводил разведку местности. И осталось недолго ждать, чтобы узнать, кто и какую операцию будет проводить в районе их деревни.
Потом появились и сами летуны. Просто свались с неба. Вертолёт однажды нырнул тупым рылом вниз, взбил ветром кроны берёз на краю выгона, прозванного без особого мудрствования Бежин Луг, и по-хозяйски вдавил все три колеса в мягкую землю пашни.
По случаю прибытия незваных гостей устроили обед. Летуны в количестве трёх человек ели местные разносолы за десятерых и только нахваливали. А женская половина общины просто осоловела до мартовского кошачьего блеска в глазах от вида и острого духа крутых пилотских курток и заветренных рож ангелов неба. Мужики ревновали, но по-тихому. Во всяком случае, под самогон на травах никто лиц дорогих гостей подпортить не прорывался.
Лётчики отвалили уже за полночь, загрузив на борт солёные, маринованные, копчённые и вяленые гостинцы. В качестве ответного дара через два дня, снизившись, аккуратно сбросили общинником три армейских ящика. В одном был всякий металлический хлам для кузни, во втором радиоплаты и неработающие приёмники, которые местные умельцы быстро починили. В третьем лежали стальные четверти спирта-ректификата, для безопасности, а может и с умыслом, переложенные пачками газет.
Из них-то, раньше, чем из оживших динамиков радиоприёмников, общинники узнали, что покинутый мир выжил, устоял под ударами серийный аварий и социальных катастроф. Только окончательно сошёл с ума.
Радостное известие, что таких общин по стране насчитывалось тысячи, быстро было омрачнено программными заявлениями новых вершителей судеб и репортажами с мест.
Тот, полумёртвый мир, объявил им, едва успевших отстроить и обжить свой крохотный мирок, войну. Ни на жизнь, а на смерть.
Из правительственных газет, а других, похоже, не осталось, ничего толком узнать не получилось. В сухом остатке из идеологической жижи, густо расплёсканной по газетным полосам, содержалось всего два факта: вольные поселения объявлены вне закона и практически повсеместно на появление посланников власти общины ответили их поголовным уничтожением. Власть по-волчьи оскалилась и спустила на общины спецназ.
В большом сарае, превращённом в очаг культуры (концерты, дискотеки и ночной клуб) и зал советов, до первых петухов кипели парламентские страсти. Всё решали, как жить дальше. Как во всех демократических институтах ни до чего путного не договорились, только языки стёрли и глотки надорвали. Мудро решили, отложить вопрос в долгий ящик до полного прояснения обстановки, так как самые свежие газеты были годичной давности, а приёмник принимал только какую-то местную станцию с какой-то нафталиновой музыкой и такими же затхлыми, провинциально неинформативными новостями.
В разлившееся по сараю всеобщему умиротворению ножом вонзился тихий голос Максимова.
— За право жить надо платить жизнью. Другой цены нет.
За год жизни в общине он ничем и никогда не позволил себе выделиться из общей массы общинников. Если и пользовался авторитетом у них как самый обстоятельный, уравновешенный и неспешный, то ни разу не воспользовался авторитетом в своих интересах. Просто не было необходимости.
А сейчас в его голосе впервые проклюнулись характерные нотки способного отдать приказ. Лишь проклюнулись, как слабые всполохи дальней зарницы. Но им, ещё не познавших боя, побед и потерь, этого оказалось достаточно.
Максимов почувствовал, что на него обращены взгляды всех. Он отсчитал три удара сердца. Ровных, тугих и сильных. И отчётливо, добавив в голос больше металла, повторил:
— За право жить надо платить жизнью. Другой цены нет.
Из тёмного угла послышался судорожный вдох, за которым неминуемо должен был последовать такой же заполошенный, растрёпанный вопрос.
Максимов не дал тому, невидимому сейчас в колеблющемся свете свечей, но совершенно определённо самому слабому и заранее сломленному из всех, порушить то, что незримо возникало, обретало плоть и дух.
— Что тут не ясно? Сражайся — или умри.