— Командир, слышь, а у тебя талонами разжиться можно? А то мой агрегат уже изжогу заработал от этого, мать его, бензина. Моча одна со скипидаром, а не бензин!
Водила бросил на Дмитрия испытывающий взгляд.
Тормознув машину, Дмитрий мельком показал ему красную книжечку удостоверения. Чтобы уважал и с дурными вопросами не лез.
— Сейчас прямо, на втором повороте повернёшь налево. Въедем во двор, и ты свободен, — вместо ответа скомандовал Дмитрий.
— Дождёшься с вами свободы-то. Сегодня, как с цепи сорвались! — проворчал водила. — Через каждые сто метров на шмон останавливали. В честь чего такая лютость-то? Слух пошёл, что грохнули какого-то шишку. Правда, или опять врут?
Дмитрий промолчал. Водитель клацнул коробкой скоростей.
Взгляд Дмитрия упал на его пальцы, лежащие на рычаге.
«Стоп! Ногти чистые».
— Вот в этот двор. И чуть вперёд, до забора.
Двор был подходящий, тёмный. Почти все окна перед комендантским часом уже погасли. За забором белел остов недостроенного здания.
Водила сбросил газ, машина пошла накатом.
— Командир, а за то, что я тебя бесплатно вожу, мне какое поощрение полагается?
«Улыбка слишком натянутая. И зрачки дёргаются. Что ты просчитываешь в уме, дружище? Я-то уже всё решил».
— У нас два вида поощрения. Первый — снятие ранее наложенного взыскания. Но ты на него не наработал. Второй — дают пострелять из именного нагана Дзержинского. Вот это могу устроить.
— Эт смотря в кого! — подхватил шутку водила.
— Всё, тормози.
Водила на секунду отвлёкся.
Дмитрий успел выхватить пистолет.
Пуля прошила грудь водилы слева направо, пробив сердце. За грохотом разбитого двигателя хлопка выстрела слышно не было.
Водитель охнул и навалился грудью на баранку.
Дмитрий повернул ключ зажигания. Сразу стало слышно как дождь барабанит по горячему капоту.
В правом кармане ватника водителя лежал мобильный. Вещь слишком дорогая для невольника баранки. Тарифы за связь лупили адские, по карману только обитателям Домена или к ним приближённым. Возможно, водила был честным и просто пахал на кого-то, кто мог потянуть плату за мобильную связь. Но чутьё Дмитрия никогда не подводило.
Дмитрий отщёлкнул поцарапанную крышку «моторолки». Вошёл в меню. Проверил последние звонки.
Пять звонков из шести пришли со знакомого Дмитрию телефона. Управление наружного наблюдения центрального аппарата ГСБ.
«Приехали! Теперь я точно — пролетарий чекистского труда, мне терять нечего, кроме самого себя. Хватит, покатались на мне! Я-то уйду, лягу на грунт, ни одна собака не найдёт. А они пусть грызутся между собой. Салин со Старостиным, Ларин — с Филатовым… Каждый кого-нибудь мечтает сожрать. Пошли вы все в задницу! С меня хватит!»
Он не стал искать в одежде убитого удостоверение. И так всё ясно.
Чудом нарвался, чудом уцелел…
Странник
В бутылочном стекле мерцали огненные язычки. От свеч стало уютнее и заметно теплее. Пахло горячим стеарином и сухими лепестками цветов. Дрожащий свет тусклым золотом вспыхивал на корешках книг. «Сиддхарта», «Заир», «Степной волк», «Дневник мессии», «Ульфин Джус»…
«Девочка из Изумрудного города, столицы страны Оз, на флаге которого реет чайка по имени Джонатан».
— Кто научил тебя делать такие свечи?
Максимов указал на бутылки со срезанным горлышком, до середины наполненные стеарином. Расставленные на книжных полках, они превратили стену в призрачно мерцающую поверхность, искажавшую размеры комнаты. Стоило расфокусировать зрение, как огоньки расплывались в лучистые шарики, и казалось, что находишься в бесконечно большой зале.
Марина, завернувшись в плед, лежала, положив голову ему на живот.
— Мама. Мы в Крыму жили. Давным давно. Ещё до Катастрофы. Я, Настька, мама и папа. Мама с папой были неформалами по жизни. Ну, знаешь, «рок-н-ролл мёртв, а я ещё нет»… Потусили по всей стране, потом решили на пару лет осесть в Крыму. Настьке уже восемь было, мне четыре. Мама наследство получила, хватило купить сарайчик в деревне. Помню, одна стена была каменная. Серьёзно. Домик задом врезался в скалу. Три стены, да окошка. Уютно. Особенно, когда ветер дует. Зажжём свечи с сухими лепестками и читаем. Книг у нас было много. Ещё песни пели. Мама на гитаре хорошо играла, нас с Настькой учила. Райская жизнь! Выйдешь утром — а внизу море. Каждый раз разное. Ты видел море зимой?
— Да. В тот год оно замёрзло почти на полкилометра. Словно стеклом накрыли. Удивлённые чайки ходили по голубому стеклу. Дети бросали камешки, и они скользили по льду, пока не исчезали из глаз. Странное время было. Как-будто замёрзло вместе с морем.
— Ты… Ты тогда один был?
— Нет. С собакой. Кавказская овчарка. Конвоем звали.
— Смешное имя.
— У него была дурацкая привычка ходить не рядом, а следом. Будто конвоировал, или лучше меня знал, куда идти.
— Вы дружили?
— Больше. Он мне спас жизнь.
Она свернулась калачиком, по-детски закусила палец. Максимов осторожно положил ладонь ей на голову. Мягкий тёплый пушок щекотал пальцы.
— Мне четырнадцать было, когда это случилось. Слышал про сероводород?
— Да.
Ласковое, тёплое Чёрное море на самом деле было химическим фугасом. Только никто в это не хотел верить, ни отдыхающие, ни жители приморских городов, ни «лица принимающие решения». Все привыкли считать, что море — это курорт. А оно было — стихией. Под поверхностью, покрытом барашками волн и солнечными бликами, таились миллионы тонн сероводорода. Глубже пятидесяти метров жизни не было, до самого дна лежали плотные слои насыщенной сероводородом воды. В мутной, цвета марганцовки с белилами, воде не выживали даже простейшие микроорганизмы.
Землетрясение, об угрозе которого уже устали предупреждать, произошло ясным днём в самое пляжное время. Эпицентр находился в трёх километрах от береговой линии. Ударило бы на суще — страшно, но дело привычное. Давно отработанны методы спасения и ликвидации последствий.
Но вспучило морское дно, и из глубины выстрелил фонтан сероводорода. Удушливое облако ветром погнало к берегу. Оно сизой медузой накрыло побережье на десять километров вглубь. За десять минут погибло всё население от Ялты до Судака. Не спасся ни один человек.
Медуза, распустив щупальца к мелким посёлкам, стала набухать, наливаться сизой тяжестью. Она уже была готовясь хлынуть в степь, но налетел невиданной силы ураган и сбросил медузу в море. Шквал разорвал облако и погнал ошмётки в сторону Турции. Сизый туман по пути накрыл рыбацкие судёнышки и два пассажирских лайнера. Рыбаки умерли моментально и всем экипажем. На лайнерах агония длилась дольше. Спаслись только те, кто заступил на вахту в машинное отделение. Через плотно задраенные люки газ не прошёл.
— Самое страшное, что ветер принёс лепестки цветов. Запорошил всё. Представляешь, море до горизонта, серое, неживое, забрызганное цветными крапинками. И гробовая тишина. Птицы же тоже погибли… А потом ухнул такой ливень, что я подумала, начался Великий потоп, и нас всех смоет в море.
Марина пошевелилась, потёрлась щекой о его ладонь.
— Сейчас понимаю, что хорошо, что мои погибли. Они бы не выдержали. Я не от мира сего, а мама и Настей — ещё хуже. Папа был очень добрый, но абсолютно не приспособлен к жизни. Спаслась тогда просто чудом. Мама тогда работу нашла. Пела в каком-то кабачке в Феодосии. Сама составила программу, сама нашла гитариста. Звала меня на репетицию, а я закапризничала и осталась дома. Настька со своим парнем укатила на байке. Папа пошёл на рынок. До города было километров двадцать. Он на автобусе не любил ездить. Разве что зимой. Его нашли прямо на дороге. А я всё проспала. Легла под навесом, нарвала винограда, и задремала. Странно как-то было, словно тёплым одеялом накрыли. Толчок был такой, что меня с топчана сбросило. Поднимаюсь, понять ничего не могу. А солнце… Солнце сделалось тусклым. Словно через сиреневую плёнку светило. С тех пор я ненавижу смотреть на солнце. В Москве оно всегда такое — мёртвый глаз. Будто следит за тобой.
— А как ты в Москве оказалась?
— Шла-шла и дошла. Долго шла. С кем-то жила, от кого-то убегала… Не помню. Приказала себе забыть, вот и не помню. А в здесь у меня бабушка живёт. Она у меня — «домушница». Смешно слово… Почётный пенсионер МВД, прикинь! Ты только не смейся, но бабушка — генерал милиции. Я её так и зову — генеральша Попова. Всё к себе зовёт. Только мне там страшно. Там все — мертвецы.
Она встрепенулась. Села. Распахнула свои огромные глаза.
— Они — ожившие мертвецы. А тут — те, кто умрёт. Понимаешь разницу?
— Конечно.
Она опёрлась на руки, заглянула ему в лицо.
— А ты не умрёшь. Смерть рядом с тобой, но ты не умрёшь. Я вижу. Я это тогда научилась видеть. Смотрю на человека — и что-то вот как тут щёлкнет. — Она прижала кулачок к виску. — И вижу, как он лежит мёртвый. У тебя такое бывает?
— Иногда.
Максимов свесил руку с тахты, нашарил пачку сигарет и зажигалку.
— А ты зачем на «блоху» пошла?
— Воровать. — Она смущённо улыбнулась. — Я же пятый день ничего не ем. Как Эд пропал, так ничего не ем.
Он решил пока не курить. Рывком встал на ноги.
— Оставишь себе всё, что я принёс.
— А ты?
— Ещё добуду.
— Нет, я не о том. Ты уйдёшь и не вернёшься?
Максимов замер со свитером в руках.
— Марина, я просто не знаю, вернусь или нет. Честно.
— А ты не уходи, и не надо будет возвращаться.
Он натянул свитер.
Старые львы
Владислав собрал в своём кабинете одних матёрых «стариков». Он отобрал их лично, сам проверил на слом, тащил за собой всю жизнь. С годами мужики налились кряжистой, негнущейся силой. Пусть и проигрывали молодняку в резкости, зато были несуетливы и обстоятельны, там где молодые действовали нахрапом, «старики» давили выдержкой. На самом опасном участке, как Наполеон, Владислав ставил «старую гвардию», зная, что ветераны не отступят ни на шаг, а когда двинуться вперёд, остановить их будет невозможно.