Капитан удивился и переспросил:
– Бухта Счастья?.. – Он потер подбородок. – И где же такая? И вообще, она существует? Это там, где куча рыбы, и вся огромная? Как та, что я всегда отпускаю?
– Про рыбу не знаю, но говорят, что бухта такая есть. И чуть ли не в наших краях.
– Ну, это ты что-то загнул. В наших краях… – покачал головой капитан. – Ничего не перепутал? Может, надо пойти куда-то подальше? Например, за Кильдин? Может, там что-то есть…
– Может быть, – пожал плечами Петя и улыбнулся.
В этот момент матрос, который стоял на палубе и подавал корзины, позвал капитана:
– Лебедка у нас все же сломалась…
Капитан улыбнулся Пете:
– А ты говоришь – бухта Счастья! Нам бы вон лебедку собрать, а то на промысел не выйти… Но ты бухту Счастья ищи! Потом расскажешь! – и капитан еще раз пожал руку Солнцу, а затем повернулся к матросу. – А я тебе сколько раз говорил: проверь ее! А ты: она же пока работает-работает… Вот и доработалась!
Придя домой, Петя первым делом уткнулся в глобус. Удобная штука. Весь мир – больше чем в шаговой доступности. Все можно на нем рассмотреть, одно только плохо: при таких масштабах на маленьком глобусе никаких бухт найти невозможно. Там и города-то не все указаны. Петя вздохнул. Искать придется своими ногами. А на такое и целой жизни не хватит.
Солнце налил тарелку супа и принялся черпать его ложкой, глядя в окно. Там шел мокрый снег.
Так бы и просидел он за обедом неизвестно сколько, но тут к нему завалился Пузырь. На него не действовал даже противный ноябрь.
– Чего делаешь? – по-деловому спросил он у Пети, глядя на тарелку супа.
– Ем суп, – пояснил ему Солнце.
– Какой? – энергично поинтересовался Пузырь.
– Уха… Будешь?
– От таких предложений не отказываются, – серьезно обозначил свою позицию Мишка и сел за стол. – А вообще, у меня к тебе дело…
Не отвлекаясь от супа, он пояснил:
– Чего-то мне кажется, что наш учитель сдает… Как-то он в последнее время не очень… Что-то с ним происходит. Как-то он не до конца с нами. Все время о чем-то думает – о чем-то далеком, не из нашей жизни. Так в своей жизни ничего толкового и не сделать. Надо спасать человека, вернуть его из облаков на нашу землю!
– Ну что значит – не до конца с нами… Он свою бухту Счастья ищет… Я его понимаю…
– И ты туда же! Я же и говорю, что вы с ним похожи. Он вроде тебя, только постарше. А бухта Счастья – ну что бухта Счастья? Уж больно вы замахнулись. Если уж так приспичило, найдите сначала бухту Радости. Еще лучше – сделайте ее из нашего залива. И то пользы будет больше. Или хоккейное поле радости. Тоже хороший вариант.
Эта мысль Пете понравилась. Когда Мишка ушел, он принялся размышлять: а что, если искать бухту не Счастья, а Радости или чего-то такого. Может быть, так оно будет лучше? Потому что счастье – штука сложная, а радость вроде попроще. Она либо есть, либо нет. И звучит не так глобально. Сделал что-то пусть небольшое, но этим принес в мир радость – и уже хорошо. Увидел что-то хорошее – и вроде радостней стало. Просто не надо замахиваться на глобальные задачи.
Придя к этой мысли, Петя обрадовался. Он всегда радовался, когда придумывал что-то такое хорошее. И опять вспомнил про кривые клюшки и улыбнулся. Уж больно смешные они: и не нужны в повседневной жизни, а с ними как-то веселее, радостней, что ли. Особенно когда летишь с нею вперед, и ветер в лицо, и рядом с тобою такие же, как ты, ловцы мячей, счастья и радости. И он вновь открыл дневник из давней, неизвестной жизни. Сегодня учитель разрешил взять его домой.
Санкт-Петербург,
2 ноября 1897 года
Моя студенческая жизнь идет своим чередом. Как и планировал прежде, «пошел в преподаватели» и теперь даю частные уроки. Отныне я отвечаю за двенадцатилетнего гимназиста, который, как сказали его родители, «мог бы гораздо более преуспевать в науках». На меня возложены обязанности учить его математике, немецкому и французскому языкам. Недавно он срезался на нехитром, но, судя по всему, недоступном для юноши его возраста умении раскрывать скобки в математических выражениях. Основное преподавание у них идет по-немецки, что требует особого внимания к этому языку. А плюс еще греческий и латынь.
Должен признаться, что мой подопечный оболтус не сильно озадачен необходимостью постигать эти дисциплины. С гораздо большим усердием он пускает бумажные кораблики в ручье у соседнего пруда, чем изучает гиксосы или заучивает оды.
С другой стороны, я его понимаю: в этом возрасте есть немало гораздо более увлекательных вещей, чем мертвые языки. Возможно, поэтому после нескольких занятий у нас установились с ним доверительные отношения – видимо, он понял, что я не придерживаюсь классически строгих взглядов, а потому, например, он по секрету поведал, как старшеклассники из гимназии разыграли нелюбимого преподавателя греческого, в складчину пригласив на урок актеров. Одетые в древнегреческие тоги, они декламировали Гомера, путая все, что можно перепутать в классическом языке. Учитель ужасно злился то ли от их безграмотности, то ли от всеобщего переполоха. Когда же удалось всех усмирить, актеры объяснили, что перепутали адрес, но никто в это не поверил. В любом случае урок был сорван. Мой подопечный очень смеялся, когда рассказывал это, да и мне шутка показалась забавной и остроумной.
Загадочный оптимист
Перов уныло шел в класс. Дождь, ноябрьская слякоть под ногами, порывистый ветер с залива – настроения никакого. Ведь не только ученикам, бывает, не хочется идти в школу. Взрослым порою бывает еще и похуже. Только им тоже деваться некуда. Вот и ходят туда, куда не хотят, но там находят таких же, как они, и оттого всем становится легче.
Перов вспомнил, как в первый раз появился в поселковой школе. Приехал и с дороги сразу пришел на рабочее место. Энтузиазм тогда бил через край – впрочем, только до той поры, пока он не увидел старую школу тридцатых годов постройки. Она стояла на берегу залива окнами на океан и возвышалась над всеми другими домами. Как-никак, центр знаний.
Но в тот момент школу решили закрыть – как раз перед приездом Перова. Не подходила она под новые пожарные, санитарные и всякие другие правила. Но решить – это ж не значит сделать. Закрыть школу, конечно, можно, но другой в поселке нет и не будет. А значит, детям негде учиться. И отправлять их в интернат за тридевять земель родители точно не согласятся. Вот и попал Перов в свой первый школьный день сразу на производственное совещание, которое вел все тот же Мокрый. В тот момент он только что стал мэром, поэтому для пущей важности был особенно строг.
– Я не понимаю, где предложения коллектива? – вопросительно оглядывал он бедных учителей. Их средний возраст уже давно перевалил за пятьдесят, вот и смотрели на мэра женщины пенсионного вида, не понимая, чего он от них хочет. Они ведь в школе, чтобы учить, а не заниматься перестройкой старого здания. В конце концов, это совсем другая профессия. И директора у них тогда тоже не было – того, кто мог бы все это взять на себя. Тот, что был, уехал, потому что кто же хочет быть директором школы на краю холодного моря? Вот потому и выходило, что эти несчастные женщины оказались ответственными за ситуацию здесь и сейчас.
На этом фоне появление Перова было воспринято словно подарок судьбы, за который и мэр, и педагоги были благодарны и ей, и Перову. Молодая свежая кровь давала шанс понизить средний возраст педагогического состава и, самое главное, хоть на кого-то повесить ответственность за демонтаж старой школы. Ошарашенный новой, неожиданной для себя задачей, Перов робко выслушал мэра, не все до конца понял, но главное уяснил.
– Вы назначаетесь ответственным за процедуру! – грозно заявил Мокрый и посмотрел на Перова. Тот, будучи несколько в шоке от того, что происходит, ему не ответил. – Прошу оперативно войти в курс наших дел!
В принципе, абсурдность происходящего всем была очевидна, но так ведь просто об этом не скажешь, и с этой болью Перов ушел в свое необустроенное жилище при этой самой школе, которую ему предстояло закрыть.
Учитель, конечно, хотел спросить у начальства, не было ли у них мысли сначала построить новую школу, а уже потом закрывать ту, что есть. Но этот порыв выглядел как-то не очень серьезно. В конце концов, начальство ведь знает, как лучше.
Смятенные чувства Перова вернули на прежнее место всё те же тетушки предпенсионного возраста. Понимая, в каком состоянии находится их юный коллега, которого все так ждали, они принесли ему домашний обед и успокоили как могли. И это у них получилось:
– Да ты не переживай. Во-первых, ты человек тут новый. С тебя и спрос небольшой, кто бы какие строгие глаза ни делал, как этот мэр. Во-вторых, школу здесь закрывают лет двадцать, да только ничего не выходит. Тут хоть весь поселок закрой, а нового в один миг не построить. А людям жить надо, детей надо учить. Так что все будет как раньше. Пошумят немного, а потом все опять сойдет на привычные рельсы.
В принципе, так оно и вышло. Уже через месяц в поселок пришла новая директива, которая отменила ту, что была раньше. И в сложившемся юридическом вакууме все осталось как есть: ученики пошли в школу, учителя – на работу, и жизнь потянулась как прежде.
Из-за встряски, которую Перов пережил в первый день, процесс его входа в реальность оказался максимально быстрым и эффективным. Опытные педагоги взяли над новеньким шефство, причем не только в профессии, но и по жизни: время от времени помогали то обедом, то пойманной рыбой, то вареньем, которое осталось с прошлого года, – и в этих простых радостях и человеческой поддержке Перов постепенно начал открывать для себя новый смысл жизни. Забытый и неожиданно найденный детьми старый дневник оказался в его жизни как раз тогда, когда был по-настоящему нужен.
Читая старые пожелтевшие страницы, он забывал свою тоску, которую успел подцепить в здешних краях, и вновь становился тем самым мальчишкой, который был готов с оптимизмом смотреть в завтрашний день.