[они] бы успешно оттеснили Ульбрихта от власти». Однако теперь, в новой ситуации, советское руководство благосклонно отнеслось к устранению Хернштадта и Цейсснера после того, как Ульбрихт дал понять, что им покровительствовал Берия{382}.
На смену позиции Кремля повлияло также и поведение американцев во время восстания в Восточной Германии. Средства массовой информации Соединенных Штатов активно освещали демонстрации протеста, снабжали жителей Восточного Берлина продуктами питания, кроме того, стали настаивать на проведении «свободных выборов» как на предварительном условии для воссоединения Германии. В то же время ни Соединенные Штаты, ни другие западные державы не планировали оказывать помощь восставшим немцам военной силой, поскольку это означало бы войну с Советским Союзом. Даже если Запад, как в это верили многие в советском МИД и разведке, действительно готовился к определенному «дню икс», руководители западных стран понимали, что их возможности для действий внутри советского блока крайне ограничены{383}.
После ареста Берии и беспорядков в Восточной Германии все «мирные инициативы» на европейской международной арене, как и сам «новый курс», заглохли. В самом деле, сократить вооруженные силы в Европе было нельзя без решения германского вопроса путем переговоров. Эту головоломку руководители СССР не смогли решить в течение последующих 35 лет. Приход к власти Хрущева, удержание Ульбрихтом власти в ГДР и свертывание «нового курса» похоронили реальную возможность пересмотра политики СССР в отношении Восточной Германии. Миллионам немцев пришлось еще долгие годы жить под властью Ульбрихта и его преемников, в отрыве от западных земель и ожидании чуда, которое позволит им обрести единую, суверенную и свободную Германию.
Глава 4БОРЬБА В КРЕМЛЕ И «МИРНОЕ СОСУЩЕСТВОВАНИЕ», 1953-1957
Примерно в конце 1955 года Молотов поручил одному из своих сотрудников найти в произведениях Ленина цитату, где бы говорилось, что наивность в вопросах внешней политики хуже преступления. Очевидно, эту цитату предполагалось использовать против Хрущева.
Я хочу со всей решительностью, на какую только способен, заявить, что позиция Молотова в этом вопросе является неправильной, глубоко ошибочной и не соответствующей интересам нашего государства.
После смерти Сталина новое кремлевское руководство начало поиски «новой» внешней политики, которая бы помогла вернуть им возможности и пространство для дипломатического маневра, утраченные с началом холодной войны. На XX съезде КПСС, состоявшемся в феврале 1956 г., советское руководство отказалось от сталинского лозунга о неотвратимости наступления нового периода войн и революций. Было признано, что в современную эпоху имеется реальная возможность предотвращения следующей мировой войны, а значит, и возможность долговременного «мирного сосуществования», иначе говоря, мирного соревнования «капиталистической и социалистической систем».
Однако разрядки напряженности в отношениях между Востоком и Западом так и не произошло. Холодная война вновь начала набирать обороты. Обе стороны по-прежнему относились друг к другу с подозрением и опаской. В мемуарах отдельных советских деятелей тех лет встречается мнение о том, что Запад недооценил гибкости новой внешнеполитической доктрины СССР, упустил благоприятную возможность для международных договоренностей{384}. Американские документы подтверждают, что президент США Дуайт Д. Эйзенхауэр, госсекретарь Джон Ф. Даллес, а также значительная часть специалистов-советологов восприняли перемены в Кремле и его гибкую дипломатию не как шанс к соглашению, а скорее как новую и опасную неопределенность. Непривычные речи советского руководства о готовности вернуться к столу переговоров, риторика «мирного сосуществования» могли, с их точки зрения, подорвать планы вооружения и мобилизации западноевропейской армии, которая совместно с британской армией могла бы взять на себя бремя «сдерживания» советского военного блока. Нежелание Эйзенхауэра вступать в переговоры с Советским Союзом объяснялось еще и тем, что его администрация испытывала на себе давление антикоммунистических сил внутри США и считалась с настроением в обществе, где страх перед «красными» и «русскими» достигли апогея{385}.
Внимательный взгляд на рассекреченные советские архивы, однако, обнаруживает, что советская сторона также была не готова к переговорам и компромиссам. В 1953-1957 гг. на процесс выработки внешнеполитических решений в Кремле значительно влияли такие факторы, как внутрипартийная борьба и расклад сил между преемниками Сталина — шла ли речь о политике внутри социалистического блока или же об отношениях с Соединенными Штатами и их союзниками. Рассекреченные документы свидетельствуют: большинство правителей в Кремле, несмотря на все заявления о возможности мирного сосуществования, вовсе не отказывались от основных положений революционно-имперской парадигмы и выступали за продолжение сталинской внешней политики. Революционно-имперский язык и после смерти Сталина остался языком большинства его наследников: для лидера партии обнаружить слабость и колебания перед империалистами Запада было бы равносильно политическому самоубийству. Представители коллективного руководства, стараясь заручиться поддержкой большинства в партийном аппарате и государственных структурах, состязались в идеологической жесткости и наперебой предлагали различные способы укрепления и расширения могущества СССР и его влияния во всем мире. Сторонники компромиссов с Западом, такие как Маленков, отступили в тень. Новый лидер, Н. С. Хрущев, горел желанием вновь заявить об СССР как о лидере мирового революционного движения, а потому начался поиск союзников среди руководителей революционных и национально-освободительных движений на Ближнем Востоке, в Южной и Юго-Восточной Азии, Африке и Латинской Америке{386}.
Кто будет разговаривать с Западом?
Члены кремлевской верхушки — те несколько человек, что остались у власти после смерти Сталина в марте 1953 г. и вошли в так называемое коллективное руководство, — прошли невероятно тяжелую школу борьбы за выживание{387}. Они прекрасно знали, что значит вести бесконечную борьбу за место под солнцем и что это в любой момент может стоить им жизни. Сталинские подручные постоянно находились под двойным прицелом. Ускользнуть от подозрительного прищура диктатора было почти невозможно, но не менее трудно было избежать заискивающих и завистливых взглядов целой армии нижестоящих партийных и государственных работников, входивших в политическую номенклатуру. За время своего правления Сталин постарался сделать так, чтобы никто из его окружения не чувствовал себя в безопасности, как бы высоко он ни сидел. Незадолго до смерти, на пленуме ЦК в октябре 1952 г., Сталин заявил, что Молотов и Микоян — предатели и, возможно, шпионы западных разведок. Одновременно он расширил состав Политбюро (переименовав его в Президиум ЦК) и включил в него большую группу начинающих партийных деятелей. Вероятно, тем самым Сталин давал понять своим давним соратникам, что в любую минуту сможет поменять их на кого-нибудь другого, более молодого{388}.
Между тем кремлевские помощники Сталина, не теряя времени, приспосабливались к интригам вождя и даже научились управлять страной во время его длительных осенних отпусков. После избиения ленинградских партийных кадров в 1949 г. члены «ближнего круга» теснее сплотили свои ряды, как бы заключив негласный договор о взаимной терпимости{389}. И все же только смерть Сталина помогла некоторым из них спастись от удавок, которые вождь не успел затянуть на их шее: Молотов вернул себе пост министра иностранных дел, Микоян восстановил свое влияние в области внешней торговли, направленное против Берии «мингрельское дело», по которому проводилось расследование в Грузии, было отменено. Все молодые кадры были выведены из состава Президиума. В решающий момент смены власти в стране сталинских преемников связал общий интерес — остаться в Кремле. Это было гораздо важнее личного соперничества и политических разногласий. Бывшие соратники Сталина по Политбюро опасались, что даже намек на отсутствие среди них единства погубит их всех, вдохновит врагов советского режима внутри и вовне{390}.
Олигархия у власти, как правило, редко идет на нововведения и перемены. В первые месяцы после смерти Сталина коллективное руководство было вынуждено пойти на крупные новации во внутренней и внешней политике. Новые лидеры не чувствовали, что их власть прочна и легитимна, а потому стремились продемонстрировать собственному народу и всему миру свою способность и решимость руководить страной. И все же на фоне вездесущих портретов и величественных изваяний Сталина личности новых руководителей выглядели блекло. Московский профессор Сергей Дмитриев, увидев в ноябре 1955 г. по телевизору лидеров страны на заседании, посвященном годовщине Октябрьской революции, записал в своем дневнике: «Весь Президиум заседания — прескучный, серый народец. У одного Молотова виден ум и что-то вроде породы на лице. Чувство от зрелища такое: давным-давно прошла и навсегда прошла революция. Истреблены все революционеры, правят и торжествуют бюрократы и ничтожества. Никакого живого, непосредственного чувства, ни одного живого, человеческого, яркого слова, ни одного заметного жеста. Все подтерты, подчищены, безличны. Нету только