.
Миллионам людей в Советском Союзе хотелось знать больше, чем было сказано в докладе. Историк Сергей Дмитриев написал в своем дневнике: «Никакого сколько-либо серьезного истолкования всех приведенных в докладе фактов не дано. Назначение такого доклада не ясно. Его, так сказать, внешнеполитический смысл еще можно понять. Но внутреннее назначение? Учащиеся в школах стали срывать со стен портреты Сталина и топтать их ногами… Учащиеся задают такой вопрос: кто создал культ личности? Если сама личность, то где же была партия? А если не только сама личность, то, следовательно, партия и создавала этот ныне осуждаемый культ личности? Ведь каждый райком, обком, крайком, партком имели своих "вождей" и героев и насаждали тот же культ личности в соответствующих масштабах»{635}.
Наблюдая за советскими студентами, один американец, находившийся в тот момент в Москве, заключил, что вера некоторых из них «потрясена до основания» и что отныне они будут относиться с недоверием ко всему, что будет исходить от государственного и политического руководства{636}. В конце мая 1956 г. студенты МГУ объявили бойкот университетской столовой, снискавшей дурную славу из-за своей отвратительной еды. Бунт студентов отчасти напоминал восстание матросов на броненосце «Потемкин» во время революции 1905 г.: эпизод с червивым мясом из знаменитого кинофильма Сергея Эйзенштейна был хорошо известен советским людям. Руководили бойкотом комсомольские вожаки, избранные самими студентами. Озадаченные власти, вместо того чтобы наказать студентов, вступили с ними в переговоры. Лишь позднее зачинщиков исключили из университета или распределили на работу в глубокую провинцию{637}.
Брожение среди студентов возобновилось, когда они вернулись с летних каникул. В течение всего осеннего семестра студенты многих университетов Москвы, Ленинграда и других городов выпускали плакаты, бюллетени и ежедневные газеты без согласования с партийным начальством. Волнения, охватившие летом и осенью Польшу, а в конце октября и Венгрию, сильно повлияли на студенчество в Москве, Ленинграде и других крупных городах. После подавления советской армией венгерского восстания в ноябре 1956 г. студенты МГУ и Ленинградского государственного университета собирались на митинги солидарности с Венгрией{638}. Горячие головы жаждали действия. Так, в Архангельской области молодой человек распространял листовку, в которой советская власть сравнивалась с нацистским режимом. Листовка гласила: «Сталинская партия является преступной и антинародной. Она выродилась и превратилась в клику, состоящую из дегенератов, трусов и предателей». Будущий диссидент Владимир Буковский, в то время еще старшеклассник, мечтал достать оружие и идти на штурм Кремля{639}.
В поисках ответов на вопрос «кто виноват?» радикально настроенная молодежь обратилась к художественной литературе, подобно своим далеким предшественникам, студентам в царской России. Их внимание привлек роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», опубликованный в августе — октябре 1956 г. в «Новом мире». В романе рассказывалось о драматической судьбе талантливого изобретателя, столкнувшегося с бюрократом-сталинистом, который отвергал все новое и прогрессивное, мешал изобретателю воплотить его идеи в жизнь. Роман вызвал взрыв полемики как в печати, так и в среде творческой интеллигенции. Его обсуждали на встречах писателей со студентами, где звучали слова с критикой существующих порядков в обществе. Константин Симонов, главный редактор журнала «Новый мир», заявил на Всесоюзной конференции учителей о том, что нужно отменить решения ЦК КПСС 1946 г. о партийной цензуре в художественной литературе и изобразительном искусстве. Константин Паустовский на обсуждении романа в Центральном доме литераторов в Москве сказал, что в СССР «безнаказанно существует, даже в некоторой степени процветает новая каста обывателей. Это новое племя хищников и собственников, не имеющих ничего общего ни с революцией, ни с нашей страной, ни с социализмом… Обстановка приучила их смотреть на народ как на навоз. Они воспитывались на потворстве самым низким инстинктам, их оружие — клевета, интрига, моральное убийство и просто убийство». Он призвал советский народ избавиться как можно скорее от этой касты.
Эти бескомпромиссные слова нашли горячий отклик в студенческой среде, речь Паустовского переписывали от руки и распространяли во всей стране. Некоторые сочли, что книга Дудинцева вынесла приговор всей правящей коммунистической элите. В одном из писем руководителю Союза писателей Украины, присланном без подписи, говорилось: «Дудинцев прав, тысячу раз прав… Существует целая прослойка, явившаяся порождением того ужасного времени, которое, к счастью, безвозвратно кануло в прошлое, но эти люди до сих пор находятся у власти». Автор письма называл себя «представителем весьма многочисленного слоя средней советской интеллигенции, воспитанного нашей советской действительностью». «Мы верили в то, что все у нас правильно… И когда, наконец, это здание лжи, воздвигнутое, казалось, так прочно, было подорвано разоблачением Сталина, нам стало больно и обидно за себя. Но мы прозрели. Мы увидели то, что наши сегодняшние руководители хотели бы продолжать скрывать от нас. Мы научились отличать правду от лжи… Возврата к прошлому быть не может. Царство лжи, которые было воздвигнуто и не без Вашей помощи, трещит по всем швам и рушится. И оно рухнет»{640}.
Однако разрыв с «большой ложью» сталинской эпохи еще не означал автоматического разрыва с коммунистической идеологией и революционным наследием. В обществе преобладали умонастроения, в которых жажда большей свободы в области творчества и культуры уживалась с искренней верой в справедливость социалистического коллективизма{641}. В образованных городских слоях 1956 г. был лишь началом мучительной эмансипации от утопической идеи коммунизма{642}. Еще немало было идеалистов, которые рассматривали развенчание культа личности Сталина как дорогу «назад к Ленину», возможность восстановить ценности и нормы первых послереволюционных лет, постулаты «истинного ленинского учения». В конце трехдневного заседания московского отделения Союза писателей, после обсуждения секретного доклада XX съезду партии, собравшиеся в зале сами, от чистого сердца, запели «Интернационал». Раису Орлову, члена партии и будущую диссидентку, переполнили эмоции: «Вот оно, наконец, вернулось настоящее, революционное, чистое, чему можно отдаться целиком»{643}. Марат Чешков, один из членов группы свободомыслящих московских интеллектуалов, вспоминал: «Для меня, как и для большинства политически активной молодежи, марксизм-ленинизм оставался в своей основе незыблем»{644}.
В отличие от провинции, в которой по-прежнему царила глухая тишина, в университетах Москвы и Ленинграда, а также в научных и культурных кругах двух столичных городов нарастало брожение умов. Когда Александр Бовин, впоследствии консультант Леонида Брежнева, приехал продолжать учебу в аспирантуре философского факультета МГУ после окончания провинциального университета в Ростове-на-Дону, он был поражен накалом демократических, антисталинских настроений в студенческой среде. Его смущал радикализм требований ударить по партийной бюрократии. Для него «социализм, партия имели самостоятельное значение, не сводимое к сталинским извращениям». На студенческих собраниях Бовин оправдывал применение Советским Союзом вооруженной силы при подавлении народных движений в Польше и Венгрии. Студенты пытались подвергнуть его обструкции, лишить слова{645}. Кстати, всего за год до этого на том же философском факультете, где спорил с радикалами Бовин, училась Раиса Титаренко, молодая жена Михаила Горбачева.
В основной своей массе партийно-государственная номенклатура, военное командование и руководство органов госбезопасности были вынуждены публично поддерживать курс Хрущева по разоблачению культа личности Сталина. Однако в душе эти люди осуждали резкую критику покойного вождя и сетовали на громадный ущерб, который эта критика нанесла незыблемости коммунистической веры. Дмитрий Устинов, отвечавший в те годы за военно-промышленный комплекс, а с марта 1965 г. ставший секретарем ЦК КПСС, через двадцать лет после смещения Хрущева будет по его поводу негодовать: «Ни один враг не принес столько бед, сколько принес нам Хрущев своей политикой в отношении прошлого нашей партии и государства, а также и в отношении Сталина»{646}. Для очень многих представителей военных, дипломатических кругов, руководителей промышленности критика Сталина была неприемлема потому, что она ставила под сомнение всю их жизнь и карьеру, бросала тень на миф о мудром вожде в период Великой Отечественной войны. Другие решили, что Хрущев и политическая верхушка страны просто хотят сделать из Сталина козла отпущения. Генерал Петр Григоренко, будущий диссидент, прочитал доклад Хрущева на XX съезде с ужасом и отвращением, но еще долго продолжал считать, что нельзя было выносить сор из избы: «Нельзя устраивать канкан на могиле великого человека»{647}.
На первых порах неразбериха в органах государственной власти и госбезопасности позволила процессу десталинизации идти спонтанно, без вмешательства сверху. Чиновники, отвечавшие за цензуру, пропаганду и средства массовой информации, пребывали в замешательстве. Их пугал критический настрой студентов и брожение в интеллектуальной элите. Но прошло всего несколько месяцев после осуждения Сталина и его преступлений, и никто не решался прибегнуть к репрессиям без команды сверху