Однажды поздно вечером я вышел купить холодного пива. Перед торговым автоматом возле винной лавки стояла Ая. Ничего особенного в этом не было, но я не удержался от возгласа:
— А!
— Чего, «а»? — немедленно спросила она и взглянула мне прямо в глаза. Она только что вернулась из бани, её влажные волосы блестели в свете фонаря, и сквозь белую ткань блузки просвечивал и лифчик и татуировка. Я взглянул лишь на миг и сразу же отвёл глаза, но она, разумеется, всё заметила.
— Хватит тебе одними глазами с женщинами забавляться.
— А? — только и смог проговорить я. Удар был прямо в сердце. Ая многозначительно улыбнулась.
— Подло это. Небось, не понимаешь, о чём я говорю?
Ая снова многозначительно улыбнулась.
— Если так уж надо тебе — пожалуйста, гляди сколько влезет. А вообще, знаешь, не марай мне кожу своими сальными глазами. Я, между прочим, только что вымывшись. А ранка-то у тебя, гляди-ка, почти зажила.
От неё пахло мылом. «Юбку приподняла и как запрыгает…»
— Чего вылупился? Ну и рожа у тебя!
— Спасибо вам за черешню…
— Черешню? А, вот ты о чём… Вкусно было?
— Да, очень. Спасибо.
Сказать, что вкуса я так и не почувствовал, я, конечно, не мог.
— Это Маю сказал, чтоб я тебе отнесла.
— А…?
— А чего это ты так удивляешься?
— Нет, нет, ничего…
— Вообразил себе невесть что. После того разговора.
— Я…
— Что «я»?
Я онемел.
— Икусима-сан, тебе тут не выжить. Ты не такой, как мы.
Ая сунула монеты в щель автомата. Банка пива упала в отделение внизу, и когда Ая наклонилась за ней, я ещё раз посмотрел на её спину, слегка просвечивавшую сквозь ткань блузки. Ая взяла банку и ушла, не оглянувшись.
Вернувшись в комнату, я сел пить пиво. И принял решение: оставаться в Ама как можно дольше. Я представлял себе, как Ая точно так же пьёт из банки холодное пиво в комнате на первом этаже. Быть может, поглядывая время от времени на потолок и вспоминая слова, которые сказала перед винной лавкой жильцу со второго этажа. Потом я подумал, что тёшу себя пустыми надеждами, что она наверняка считает — и совершенно справедливо — что не оставила мне ни единого хода, ни единого слова. Она ушла равнодушно, даже не взглянув на меня, и наверняка беззаботно попивает своё холодное пиво после ванны, обо мне и не вспоминая. Наверняка нрав у неё именно такой.
На протяжении всего разговора она вертела мною, как хотела. Я лишь молчал, не в силах вымолвить ни единого слова. Как жалко я, наверное, выглядел… Нафантазировал себе всякой всячины. Что «наш Го» пришёл и донёс на меня. И другое в том же духе. Она сама, наверное, заметила, что я шёл за ней тогда. И гораздо естественнее было бы предположить, что Маю велел ей отнести мне блюдо с черешнями просто так, совершенно случайно. С другой стороны, правда и то, что в тот вечер Ая сделала мне предостережение, напугав меня тем самым до того, что я даже не почувствовал вкуса черешни. Да и сегодняшняя фраза: «хватит тебе одними глазами с женщинами забавляться» была словно камень, запущенный умелой рукой прямо в сердце. Симпэй был прав — татуировка, которую я разглядел сквозь ткань её блузки, действительно изображала широко раскинувшую крылья птицу.
Увидеть, увидеть воочию… Её татуировка — словно ещё одна лежащая на дне трубы жаба. Пустая банка пива глядела на меня, словно издеваясь над моим пересохшим горлом, и я дышал, тяжело вздымая плечи, слушая, как за окном накрапывает дождь.
14
Под вечер Симпэй вбежал в мою комнату с криком: «Кровавый Повар! Кровавый Повар!» Я удивлённо посмотрел на него, и он объяснил:
— У нас, дядька, все теперь в школе говорят: «Кровавый Повар!»
— Ага…
— Говоришь вот так: «Кровавый Повар!» «Кровавый Повар!» Говоришь и бегаешь, понимаешь? А кто четыре года про кровавого повара помнить будет, тот помрёт.
— Неужели?
— Учительница наша, Фудзиэда-сэнсэй, она как услышит, что кто-то «повар» сказал, такое начинается! Сразу лицо у ней — вот такое. Жуткое лицо делает.
Глаза у мальчишки вращались как у безумца.
— Все бегают и кричат: «Кровавый Повар!» «Кровавый Повар!» И Сумико бегает, и Тон. Во дела!
Словно в лихорадке выговорив всё это, Симпэй выбежал из комнаты. Очевидно, в школе началась групповая истерия.
Вдруг, совершенно неожиданно, в двери показалась голова татуировщика.
— Слышь, Икусима. Можно к тебе на секунду? — сказал он. Я встал.
— Пожалуйста, заходите, — ответил я.
Он медленно вошёл в комнату, оглянулся. Я поспешно вымыл руки. Он так и остался стоять на пороге.
— По правде сказать, просьба у меня к тебе.
— Да, да, пожалуйста…
Глаза его были налиты кровью, как всегда. Я сделал несколько шагов к нему, пытаясь выдумать отговорку на случай, если просьба окажется невыполнимой.
— Да не беспокойся ты, ничего тут особенного, просто хочу, чтоб ты подержал у себя вот эту вот штуковину, дня два-три. Сможешь?
Он протянул мне бумажную коробку, которую держал в руках. Размером она была с маленький торт и была аккуратно обвязана бумажной верёвкой. На мгновение я заколебался, но понял, что отказаться, глядя в эти ужасные глаза, не смогу. Я взял коробку, которая оказалась неожиданно тяжёлой.
— Я её тогда в стенной шкаф положу, хорошо?
— Хорошо, хорошо. Ну, бывай.
Маю ушёл. Взяв коробку обеими руками, я слегка потряс её. Что-то лязгнуло внутри. Но что? У меня не было ни малейшего представления. Тот факт, что он отдал эту вещь на хранение мне, означал, что её нельзя было хранить ни внизу, ни в рабочей комнате, и что доверить её другим своим знакомым ему тоже почему-то было неудобно. Он, очевидно, прятал какую-то тайну, или, быть может, делал меня сообщником в каком-то преступлении. Я спрятал коробку в шкаф, проклиная себя за то, что не отказался, сказав, что в моей комнате сломан замок. Подумал было сходить вниз и сказать ему об этом. Но, вспомнив его глаза, как-то не решился.
Пришла тётушка Сэйко. После того разговора, когда жилы вздулись у неё на висках, она не появлялась у меня довольно долго. Я было забеспокоился, но поскольку сам не связывался с ней ни разу, решил ничего не предпринимать. Как всегда, не говоря ни слова, она вошла, уселась, после чего тяжело вздохнула и принялась теребить пластырь на кончике среднего пальца левой руки.
— Видишь, до чего дошла? Сама себя ножиком порезала.
— Как это вас угораздило?
— Да так, ерунда… А у тебя, гляди, лицо почти зажило. Только шрам, видать, останется…
— Что ж поделаешь…
— Вот, шла сейчас возле рынка, в одной лавке приглянулось. Взяла и купила.
Она развернула бумажный свёрток и достала оттуда карликовое дерево кэяки в горшке.
— Ну? Нравится?
— М-да…
— Побережёшь его для меня, ладно?
— Я? Так в этой комнате и солнца же никакого…
— А для этих карликовых оно и лучше, когда света мало. На окно у мойки поставишь, самое то и будет.
Тётушка Сэйко встала, подошла к окну и поставила дерево на подоконник. Я воспользовался этим, чтобы прочитать на обёрточной бумаге название и адрес лавки, где было куплено деревце. Лавка была вовсе не возле рынка. Я понял, что она забеспокоилась обо мне, услышав, что мне «никаких особых радостей не нужно», и специально отправилась в эту лавку, чтобы купить мне это деревце. Я был тронут, хотя и несколько озабочен. Сможет ли деревце выжить в этой комнате? Горшок был размером с ладонь, деревце — сантиметров десять высотой.
— Да не беспокойся ты, поливай его малость каждый день, и все дела. А засохнет — и чёрт с ним.
— Ну, если так…
Тётушка Сэйко вытащила из сумки ещё и два спелых сочных навеля.[28]
Прошло два дня, три, пять, но Маю за своей коробкой так и не пришёл.
15
В выходной я доехал на поезде по линии Хансин до станции Химэсима, вышел к реке Ёдо и пошёл по прибрежной насыпи. Когда я ещё жил в Токио, я несколько раз ходил вдоль тамошней реки Эдо до самого устья, чтобы развеять тоску. Среди зарослей тростника в грязи утопали никому уже не нужные деревянные рыболовные суда, пели бекасы и камышевки, а у кромки воды рядами сидели белые чайки. В наше время малые суда по большей части строят из пластмассы, производимой из нефти, а деревянные посудины гниют в таких вот зарослях тростника. Я люблю цвет тростника — люблю густые яркие линии ещё молодой травы, люблю серый цвет иссохших, дрожащих на ветру зарослей. Глядя из окна поезда линии Хансин, я уже понял, что здесь, на реке Ёдо, этих цветов мне не найти. И всё же захотел пройти хоть раз по берегу до моря.
В квартале Коноханадэнпо на том берегу вдоль грязной канавы рядами выстроились небольшие металлургические фабрики, в литейных цехах которых переплавляли металлолом, к югу от них виднелись обшарпанные дома ленточной застройки, вышки высоковольтных линий, огромные резервуары газовых компаний и тому подобное. Примерно так же выглядел и квартал Химэсима на этом берегу — под насыпью бесконечной чередой тянулись всевозможные фабрики малых и средних предприятий, а чем ближе к устью, тем больше было огромных заводов крупных металлургических компаний. Разумеется, в далёком прошлом и эту землю сплошь покрывали заросли тростника, но пришло Новое Время, человечеством овладел «дух» индустриализации, для которого цвет бетона оказался милее цвета тростника. Так уж распорядилась история, однократная и необратимая.
Я спустился к воде. В яростных лучах июльского солнца вода словно пылала синим пламенем. Чем ближе я подходил к устью, тем чаще мне стали попадаться люди, сидящие у берега с удочками. Лежащая дома коробка не давала мне покоя. Что если кто-то украдёт её, пока меня нет дома? «Поймали чего-нибудь?» — спросил я у отца с сыном, сидевших у берега с удочками, и малец ответил мне:
— Ага, держи карман! Будто здесь чего поймаешь…
Вся округа у самого устья была занята металлургическим заводом, к небу тянулось множество пылеуловительных труб странной формы. Я шёл вдоль забора, как вдруг передо мной открылась возведённая в море руками человека пустошь. Она была просто огромна — в сто тысяч