а его мать, королева. Но пусть Флеретта не беспокоится, никто не забудет, что ребенок, которого она носит, хоть и внебрачный, но королевской крови.
Глаза Флеретты наполнились слезами, а Генрих обратил свои к Ла-Рошели.
Мать снова вызвала его для серьезного разговора.
— Мой сын, — сказала она, — тебе надо сознавать всю важность стоящей перед тобой задачи. По праву рождения ты вождь гугенотов. Помни об этом.
— Непременно, мадам.
— В Ла-Рошели ты научишься быть вождем…
Но Генрих уже не слушал ее. Воображению его рисовалась Флеретта, лежащая в садике с другим любовником, — или же в лесу, под кустами. Он, конечно же, не станет требовать от нее верности, как и она от него; хоть они и поклялись ждать друг друга, инстинкт, сделавший их прирожденными любовниками еще до того, как они овладели этим искусством, подсказывал, что оба не смогут погасить жар в крови и дожидаться, пока судьба сведет их вновь.
— Учась, ты должен во всем повиноваться адмиралу Гаспару де Колиньи, — говорила мать. — Он великий человек и, что еще более важно, добродетельный…
Возможно, в Ла-Рошели женщины не столь податливы, как в По и Нераке. Колиньи? Не пуританин ли он? Не станет ли пытаться установить определенные правила поведения?
— Колиньи? — громко произнес он.
— Адмирал де Колиньи. Величайший человек Франции.
Генрих подумал, что жизнь в Ла-Рошели ему не особенно понравится.
— С тобой поедет твой двоюродный брат, Генрих де Конде. Вы почти ровесники, повинуйтесь адмиралу и постарайтесь стать такими, как он — честными, богобоязненными, набожными… целомудренными…
Нет, право же, в Ла-Рошели ему придется несладко. Он будет тосковать по Флеретте.
Кавалькада приближалась к городу Ла-Рошель. Во главе ехала королева Наваррская, рядом с ней, по обе стороны, два Генриха: один — ее сын, принц Беарнский, другой — его двоюродный брат принц де Конде.
Жанна с нежностью поглядывала на юные лица, еще не отмеченные жизненным опытом. Однако ее сын уже зачал ребенка. «Господи, — мысленно взмолилась она, — не дай ему впасть в ту же ошибку, что и его отец. Пусть не доставит он своей жене тех страданий, которые причинил мне Антуан».
Но, возможно, всем женам принцев суждены муки ревности. Жанна бросила взгляд на племянника — он был старше ее сына на несколько месяцев — и подумала о его отце. Когда Антуан волочился за Прелестной Пряхой, Луи де Конде увлекся Изабеллой де Лимель. Жена его страдала так же, как Жанна. Изабелла вместе с Прелестной Пряхой состояла в «летучем эскадроне» Екатерины Медичи, и ей было велено соблазнить Конде, как Пряхе — отвратить Антуана от долга мужа и гугенота.
И оба, зная, откуда взялись их искусительницы, все же не смогли устоять перед ними.
Ни к чему ворошить прошлое. Антуан мертв, но он оставил ей сына и дочь, к тому же у нее есть дело, за которое нужно сражаться.
Конде, хотя и изменял жене, был великим вождем. Он тоже мертв, но важны не его прежние грехи, а та скорбь и отчаяние защитников Ла-Рошели, когда он пал от пули врага.
Поэтому она и едет в этот город; надо показать, что место полководца отца займет другой принц Конде — его сын.
Более того, она предложит им еще одного вождя — своего сына, принца Беарнского. «Боже, дай ему сил», — мысленно взмолилась Жанна.
Вот он, уже похожий на взрослого мужчину, с густыми черными волосами над высоким любом, с заостренным, как у сатира, подбородком, румяным лицом и блестящими, говорящими о жизненной силе глазами.
Она гордится своим сыном, хотя и вынуждена осуждать его поведение с дочерью садовника; таким проявлением возмужалости дед остался бы доволен.
Он уже не мальчик, он мужчина; а мужчин нужно принимать с их достоинствами и недостатками, поскольку они очень нужны в Ла-Рошели.
Гаспар де Колиньи радостно встретил королеву и принцев.
В них ощущалась крайняя необходимость. Адмирал был замечательным вождем, строгим и честным; люди шли за ним в огонь и воду; он служил делу гугенотов не ради славы или власти, а потому, что считал его правым, являл собой образец подражания и для юношей, и для стариков. Говорили, что даже безумный Карл IX, король Франции, восхищается им, и, находись адмирал при короле, он склонил бы его к делу гугенотов.
Французы благоговели перед адмиралом, чтили его, как никого на свете, однако принца Конде они беззаветно любили. Это был смельчак, неистовый в битве, неизменно веселый и беспечный; мужчина в полном смысле слова, его недостатки служили только украшением в глазах других мужчин. В Конде не было ничего величественного; он любил веселье и женщин; бодрость и открытое сердце снискали ему среди солдат такую привязанность, какой не могли внушить все добродетели Колиньи. «Он, — говорили солдаты, — один из нас, хоть в жилах его и течет королевская кровь».
Конде казался бессмертным. Он сражался во многих битвах, но все же недавно погиб в бою под Жарнаком.
Колиньи хотелось обсудить положение дел наедине с Жанной. Она отослала принцев и попросила его говорить откровенно.
Уговаривать адмирала не пришлось; он был прямым человеком и сразу же приступил к сути.
— Вашему высочеству известно, как относились солдаты к Конде. Он казался им неуязвимым в бою. Но Конде погиб. Армия потерпела поражение. Мы должны воодушевить людей.
— Елизавета Английская обещала нам помощь, — сказала Жанна.
Колиньи покачал головой.
— Английская королева хитра. На языке у нее мед, но она хочет, чтобы Францию раздирала гражданская война, чтобы мы, не одерживая победы, воевали.
— Ей хочется видеть Францию гугенотской.
— Ваше высочество судит о других по себе. Нет, Елизавета протестантка, потому что ей это выгодно. На свете немало подобных людей, и хорошо, что мы это понимаем.
Лицо Жанны посуровело. Она подумала об Антуане, перешедшем в католическую веру, когда это стало удобнее. Да, таких на свете немало.
— Мадам, — сказал Колиньи, — прежде всего надо вновь пробудить боевой дух наших сникших воинов. Это ваша задача; думаю, вы и юноши справитесь с ней. Представьте принцев солдатам. Обратитесь к ним. Пусть знают, что, хоть Конде и погиб, война не окончена.
Жанна кивнула.
— Надо втолковать им, что борьба за наше дело должна продолжаться, кто бы ни пал на пути к победе.
— Постараюсь добиться, чтобы они это поняли.
Глаза Жанны сверкали. Перед ней появилась ясная цель. Она была счастлива. В такие минуты забывалась боль, причиненная предательством Антуана.
Юноши приглядывались друг к другу. Отцы их были братьями. Генриху Наваррскому предстояло со временем стать хоть и королем, но крохотного государства, и Генрих Конде не выказывал к кузену и его будущему королю почтения.
Конде оплакивал горячо любимого отца. Все, кто знал этого невысокого человека, любили его.
Генриха Наваррского не трогало горе двоюродного брата. О своем отце он не печалился. Отец не только изменял матери, но и готов был предать ее врагам. Генрих мог оправдать первое, но не второе. Он благоговел перед матерью, глубоко чтил ее, однако к отцу не питал никаких сильных чувств.
— Это замечательное событие, — говорил Конде. — Я прихожу на смену отцу.
— Думаешь, нам понравится жизнь в Ла-Рошели?
— Поскольку отец погиб, мое место здесь.
— Значит, хотите стать героем, месье де Конде?
— Кем же еще?
Генрих засмеялся.
— Мне предстоит много, но вряд ли когда-нибудь я буду героем.
Конде не понравился смех Генриха, и он надменно заявил:
— Я должен следовать примеру отца.
— В отношениях с женщинами?
Глаза Конде вспыхнули.
— Не забывай, что говоришь о погибшем герое.
— Погибший герой вполне мог вскружить головы дочерям Евы.
— Мой отец…
— Завлекал многих, — договорил Генрих, вызывающе выставив подбородок.
— Он был замечательным воином, и я не позволю тебе смеяться над ним.
— Ручаюсь, что Изабелла де Лимель находила его приметным в других отношениях.
— Замолчи!
Генрих отшагнул назад и, склонив голову, продолжал:
— Такие слухи ходили и о маршале де Сент-Андре. Если напрячь память, то можно вспомнить еще кой-какие имена.
— Я велел тебе замолчать.
— Дорогой кузен, никто не может отдавать мне таких повелений.
— Ты раскаешься в этом.
— Я никогда не раскаиваюсь.
Конде бросился к Генриху, и завязалась борьба; Конде ярился, Генрих Наваррский усмехался.
— А что ты скажешь о своем отце? — спросил Конде, тяжело дыша.
— Он тоже был распутником. Антуан Бурбон, брат твоего отца, чего еще от него можно было ждать.
Конде вырвался из сильных рук двоюродного брата и затянул песню: «Cailletta qui tourne sa jaquette» [4].
Генрих Наваррский присоединился к нему. Потом со смехом сказал:
— Эту песню пели о моем отце, потому что он метался туда-сюда. Сегодня становился по расчету католиком, завтра — опять гугенотом. Похоже, мудрый был человек.
— Ты такой же, как он. Перевертыш. Ловец удачи.
Генрих по привычке склонил голову к плечу.
— Может, это не так уж и плохо. Послушай, кузен, тебе не кажется, что слишком много шумихи из-за того, как людям молиться? Не вижу, из-за чего тут копья ломать. Пусть Бог с ангелами отделяет зерна от плевел… Гугенотов в райские врата, католиков на вечные муки.
— Ты кощунствуешь. Что, если я передам эти слова твоей матери или адмиралу?
— Тогда меня отправят обратно в Нерак, и позволь сказать, кузен, меня это вполне устроит. Давай не будем обсуждать истинные и ложные догмы, лучше я расскажу тебе о Флеретте. Это моя прелестная и плодовитая любовница. Мне хотелось бы находиться в Нераке, когда родится наш ребенок.
— Ты соблазнил эту женщину?
— Знаешь, кузен, сам не пойму, я ее или она меня. Может, оба понемногу, как и должно быть. Согласен со мной?
— Кузен, я вижу, ты сын своего отца.
— Говорят, хорошо, если человек знает, кто его отец.