Яков Моисеевич Тайц
Неугасимый свет
«НЕУГАСИМЫЙ СВЕТ»
Не часто бывает, чтобы автор дал своему произведению такое верное и точное заглавие, как назвал Яков Моисеевич Тайц книгу, которая лежит перед вами, читатель! «Неугасимый свет»… Поистине эта книга пронизана неугасимым светом сердечного тепла, доброй, светлой усмешки и безбрежной любви к людям.
Эго тем более дорого, что в книге Я. М. Тайц писал не о какой-нибудь необыкновенной жизни, счастливой и прекрасной, и не о каких-либо замечательных людях, героических, вдохновенных. Нет, Я. М. Тайц писал о жизни, серенькой, как осенний день, о жизни, полной лишений, о взрослых людях, задавленных до революции нищенской заботой о куске хлеба, и о детях, почти лишённых хотя бы самых маленьких ребячьих радостей. Но сколько душевного благородства видит автор в этих измученных людях, в этих детях, трогательных и милых!
Жизнь Я. М. Тайца, в особенности его детство и юность, была пёстрая, как лоскутное одеяло, расшитое затейливым узором бесконечных странствий: из городов и местечек Виленской губернии в Варшаву, в Бессарабию, в Одессу — на Чёрное море, на Украину — в Харьков, в Москву. С раннего детства Я. М. Тайц видел много, а главное, видел хорошо- умным и цепким взглядом будущего писателя. А добрая и щедрая писательская память сохранила всё увиденное, окружив это облачком сердечной ласки и сочувствия.
На первый взгляд, рассказы Я- М. Тайца повествуют, казалось бы, о событиях незатейливо-повседневных. Но, можег быть, именно вследствие этой повседневности перед читателем возникает картина целой исторической эпохи, уже отошедшей, уже мало кому памятной. Это — последнее десятилетие перед Великой Октябрьской социалистической революцией, и развёртывается оно в пресловутой «черте оседлости», то есть в той небольшой части царской России, за пределами которой евреям не разрешалось жить. Здесь, в тесноте, скученности, острой нищете, матери Якова Тайца нелегко было в иные дни раздобыть взаймы двадцать копеек на обед. Здесь «грошик»- полкопейки, монетка, которую вряд ли видали сегодняшние советские дети, — составлял солидную сумму, а две копейки, позволявшие участвовать в бродячем лотерейном «счастье», были целым состоянием. Здесь люди надрывались па работе от зари до зари, а маленькие девочки, занятые на разборке тряпья для суконной фабрики, зарабатывали копейки и наживали при этом туберкулёз. Семье маленького Я amp;apos;чи Тайца жилось особенно трудно: отец его был писатель, журналист, еле перебивавшийся с хлеба на квас, но он был к тому же революционер, подпольщик. Его сажали в тюрьмы, и семья его в это время голодала подолгу. Но в среде, нищей и убогой, распускалось порой, как сказочный цветок, желание и умение помогать друг другу, делая это мягко и деликатно. Нельзя без глубокого волнения читать, как просто и благородно дедушка маленького Яши («папин папа») пустил к себе жить погорельцев, семью белорусского крестьянина Петруся Кашкуревича, и вместе со своим сыном, рабочим-кожевником Рафаилом, отдал погорельцам всю свою скудную «наличность». Царское правительство изо всех сил старалось натравить русское население на поляков, белорусов и литовцев, а всех их — на евреев. Но эти попытки очень часто разбивались о глубокое чувство дружбы, вытекавшее из общих страдании народов, из общего гнёта и бесправия.
Особое место занимают в книге Я. М. Тайца те рассказы, где описываются жестокость и зверства старой «солдатчины». Очень хороши рассказы о Ефиме Заке — малограмотном «живописце вывесок», талантливом самородке, незнакомом с «перспективой» и «анатомией», чудесном человеке, всегда весёлом, никогда не унывающем, всегда готовом помочь людям даже в ущерб интересам собственной семьи. Действие рассказов происходит уже на фоне гражданской войны, и светлый оптимизм Ефима Зака сливается с радостным чувством победы Красной Армии над насильниками и разбойниками белогвардейщины.
Французская писательница Жорж Саид писала: «В книге должен отразиться человек, её автор. Иначе это пустая книга». Книга «Неугасимый свет», лучшая из книг Якова Тайца, пленяет читателя тем, что в ней глубоко и светло отразился её автор, весёлый и мудрый, нежно любящий людей, сдерживающий горькую слезу над их неудачами и несчастьями и чуть-чуть добродушно посмеивающийся над их слабостями.
Яков Тайц умер ещё не старым — пятидесяти лет. Все мы осиротели без его доброго и весёлого голоса. Но после смерти голос этот хорошо расслышит всякий, кто прочтёт его книгу «Неугасимый свет».
Александра Бруштейн
1958 г.
НЕУГАСИМЫЙ СВЕТ
ЖИЛЕЦ
Полвека назад в городе Сморгони, Виленской губернии, Ошмянского уезда, Лебедевской волости, родился человек. Человек этот был очень слабенький. Он лежал в цинковом корыте и жалобно верещал: «Иии!.. Иии!..»
Его худенькое тельце было туго-натуго обмотано свивальником. (Свивальник — это длинная полотняная лента. Такими лентами в те годы бинтовали младенцев, и несчастные крохи не могли шевельнуть ни ручкой, ни ножкой…)
Рядом, на кровати, лежала мама только что родившегося человека. Это была совсем ещё молодая женщина, с тонким, красивым лицом и тонкими, красивыми руками. Она тихо просила:
— Дайте мне его! Он хочет есть! Я чувствую!..
Никто ещё не знал, как зовут человека, и все называли его до поры до времени он.
«Онспит… Онкричит… Онпищит…»
В комнате было полно соседок. Они взяли егои осторожно передали маме. Мама положила егорядом с собой на лоскутное одеяло и попробовала покормить. Но онесть не захотел, всё отворачивался и по-прежнему тоненько, точно комарик, пищал: «Иии!.. Иии!..»
Соседки жалостливо смотрели на молодую мать и вполголоса переговаривались:
— Да, заморыш. По всему видать — не выживет. Не жилец на этом свете… Нет, не жилец.
Молодая мать с ужасом прислушивалась к этим словам. Она просила:
— Помолчите! Пожалейте!..
— А мы жалеючи… — отвечали соседки и снова принимались перешёптываться: — Не ест! Плохая примета… Не жилец…
Мать зарывалась с головой в одеяло, чтобы не слышать страшного шёпота, и крепче прижимала к себе сына, точно хотела спрятать его от кого-то. А он всё тянул свою комариную песенку: «Иии!.. Иии!..»
Но вот открылась дверь, и на пороге тесной комнаты показалась ещё не старая женщина в тёмном платке. Это мать молодой матери. Ещё вчера она была только матерью, а сегодня она уже бабушка.
Ей, видно, нравилось новое звание. Она твёрдым шагом вошла в комнату, посмотрела на дочь, на жёлтое сморщенное личико внука, прислушалась к шёпоту соседок и сказала:
— Вот что, соседушки, вы пойдите отдохните. А я тут сама всё сделаю… А жилец мой внук или не жилец-не вам судить!
Соседки обиделись и ушли. В комнате стало тихо и только слышно было всё то же тоненькое, слабое попискивание.
Бабушка подошла к кровати, взяла твёрдо запелёнатого, точно куколка, человека на руки и «поцокала» ему языком:
— Тца!.. Тца!.. Тца!.. Ну что, глупенький? Ну что, слабенький? Зачем родился раньше времени? Куда спешил?
Внук смотрел на бабушку узкими, мутными глазками и отвечал своё: «Иии!.. Иии!..»
Бабушка положила его в корыто и сказала: — Тепла тебе надо побольше, дурачок, тепла!
Она вытащила откуда-то из-под платка пачку ваты, распечатала её, развернула и закутала в неё внука. Поверх ваты она положила серое байковое одеяльце. Потом заправила семилинейную керосиновую лампу, зажгла её и поставила под корыто, которое лежало на перевёрнутой вверх ногами табуретке.
— Вот так… Пусть погреется наш заморыш, наш первенький!.. — Она нагнулась над корытом. — Ну что, тепло тебе, дурачок?
Внук попищал, попищал и затих. Бабушка внимательно следила за лампой и подкручивала её, чтобы она не чадила и не гасла. Молодая мать молча смотрела печальными глазами на тусклый свет лампы.
— А ты тоже спи! — строго сказала бабушка.
— Как я могу заснуть? Сердце моё за него болит.
— А ты будь поспокойнее. И для сердца лучше, и для него! — И бабушка показала на корыто.
Так началась борьба за жизнь ребёнка. Так начался спор между холодом и теплом: жилецли только что родившийся человек или не жилец?
Шли часы. Тихо горела лампа. Над ней в корыте тихо спал человек. Он согрелся и спал сладко. Потом ему стало мокро — он проснулся, запищал и захотел есть.
Мать переменила его и приложила к груди. Он чуть-чуть покормился и опять заснул. Поспал в своё удовольствие и снова потянулся к еде. На сей раз он съел гораздо больше. Наелся — и опять на боковую.
Так с каждым часом, с каждым днём человек набирался сил и здоровья. И через недельку-другую всем стало ясно, что тепло победило, а холод отступил. Стало ясно, что недавно родившийся человек — жилец. Человек этот был я. Сердобольные соседки ошиблись.
НОЖКАМИ
Говорят, что жизнь человека похожа на книгу. Каждый день — это будто страница, а год, значит, — толстая глава в триста шестьдесят пять страниц.
Если так считать, то в моей книге жизни набежит уже пятьдесят с лишним глав.
И вот сейчас, когда я на досуге перелистываю свою книгу жизни, я вижу, что не все страницы в ней хороши. Нередко попадаются такие, которые хотелось бы зачеркнуть или вырвать. Но поздно: страницы эти уже, так сказать, написаны — их не вырвешь и не зачеркнёшь.
Вот, например, страница, о которой я знаю со слов матери. Сам я тогда был ещё маленький и запомнить её не мог.
Как я вам уже рассказывал, я родился раньше времени и поэтому был очень слабенький — Яша-заморыш, как меня называли.
Но меня держали в вате, согревали керосиновой лампой, всячески выхаживали, и дело кончилось тем, что я справился, стал крепнуть и набираться сил.
К трём годам Яша-заморыш превратился в толстого, ленивого, неповоротливого увальня.
И вот бывало так: мама уронит на пол шпильку или гребёнку и, показывая на неё пальцем, просит: