Неуловимая реальность. Сто лет русско-израильской литературы (1920–2020) — страница 53 из 61

Главный герой романа Илья, новый репатриант из России, уже три года живущий в Израиле, встречает однажды своего ангела-хранителя, который предстает перед ним в образе говорящей обезьяны. Много пьющая, но никогда не пьянеющая, она уверена в себе и немного цинична. В ночь праздника Пурим он оказывается в доме Юнны, которая живет в Иерусалиме вместе со своим сыном-солдатом. Илья крадет у него автомат и едет в Хеврон, чтобы убивать арабов. По пути он встречает своего друга, который сообщает ему, что дорога закрыта из-за теракта, совершенного Барухом Гольдштейном в Пещере праотцов (что дает возможность точно датировать события сюжета 24–25 февраля 1994 года). Несостоявшийся «еврейский герой», возблагодарив Господа, остается один.

Роман представляет собой размышление на тему жертвы и истории, воспроизводя в каком-то смысле библейскую историю жертвоприношения Исаака. В ней заключены мудрость и юмор древности: генеративная сцена насилия необходима для становления истории и культуры, но если Исаака не заменить на овна, то и истории не будет. Жертвоприношение должно обернуться жестом симулированной агрессии – тем, что составляет основу смеха [Kozintsev 2010: 196–200]. Незавершенное, сорванное или отложенное, жертвоприношение превращает потенциально эпического героя Илью в реалистического пикаро, бродягу и комичного авантюриста. И все же антигероическая риторика вскрывает антропологический механизм порождения субъекта и памяти в не меньшей степени, чем риторика трагедии. Появление обезьяны-ангела расщепляет реальность, кажущуюся эвидентной, и возникшая эпистемологическая трещина заполняется существами, поднимающимися из глубин мифологического воображения с целью указать путь реализации личности, диалектически высветить индивидуальность героя. В случае человека скользящего, однако, этот путь имеет вид не линии, но сети переходов, наложенной на сеть культурных символов в пространстве-времени Иерусалима. Ускользая от своего предназначения, он тем не менее очерчивает своими движениями контуры неопределенной и трудноопределимой сетевой структуры города, которая начинает восприниматься как структура реального. Таким образом, антигерой эвидентного реализма превращается в героя реализма инвидентного.

Илья, этот несостоявшийся иерусалимский Раскольников, ходит по краю пропасти. Дважды в своей жизни он берет в руки оружие, планируя совершить убийство (первый раз еще в юности), и дважды его планы срываются и откладываются, его жертва не принимается. Нереализованное жертвоприношение как основа структуры реальности и причина скольжения в ней находится в центре и других романов цикла. В романе «И/е_рус. олим» трансгрессия отнятия жизни и принесения ее в жертву реализуется в форме ритуальных убийств, которые всплывают как ночные кошмары в сознании, находящемся во власти иерусалимского синдрома. В «ЗЫ» убийство выступает в парадоксальной форме «превентивной мести» во имя справедливости, и она также остается нереализованной. В «Talitha-kumi» мы обнаруживаем более сложную комбинацию, состоящую из трех разнородных форм: убийство, предотвращенное убийство и самопожертвование субститута главного героя. Нереализованное убийство служит, таким образом, не только структурным принципом реальности, организующим тематическую и сюжетную ткань романов, но и символом, мифом о становлении человечности и победе жизни, независимо от того, является ли убийство просто возможностью, как в первом романе, неконтролируемой данностью, как во втором, этической обязанностью, как в третьем, или мистическим испытанием, как в четвертом. Следовательно, как можно заметить, в философско-антропологической лаборатории Михайличенко и Несиса исследуются категории, определяющие «открытость бездне» реального: возможное, данное и нормативное.

В романе «И/е_рус. олим» одна из экспериментальных практик, при помощи которых проводится это исследование, носит название «исторический экстрим». Это ролевая игра, участники которой перевоплощаются в библейских и исторических персонажей, реконструируя наиболее опасные события из их жизни. Пользуясь этим понятием в более общем смысле, можно заметить, что в первом романе цикла экстрим состоит в опьянении и игре; во втором – в безумии и игре; в третьем – в недоумении и игре; а в четвертом – в игровом мистическом путешествии. На протяжении всего цикла экзистенциальная «открытость бездне» связана с трагическим недоумением перед лицом израильской и мировой политической действительности. Индивидуальный экстрим, рискованный культурный серфинг человека скользящего служит ответом личности на вызов трагического недоумения в ее попытке осмыслить экстремальность существования в политической сфере, возникающую в силу географических, исторических или этических причин. Это опасная и жестокая игра, обнажающая саму структуру реальности и «реального», составляющего психологическую основу личности героя. В эпоху четвертой индустриальной революции она разворачивается одновременно в физической и в виртуальной сферах.

Главный герой романа, сам Иерусалим, идентифицируется с виртуальной гипертекстуальной сетью, а сеть, в свою очередь, представляется как структура реальности, культуры и сознания. Роман объединяет две антагонистические философии: «плоскую философию» с характерным для нее сетевым, ризомальным мышлением, и метафизическую философию источника. Только игра может соединить эти два типа мышления, в данном случае – игра исторического экстрима, предстающая как наиболее опасный, но одновременно и наиболее творческий способ оживить и актуализировать историческую память в постсовременном, постгуманистическом мире сетей и машин. Роман написан на фоне постмодернистского и концептуального искусства, культурных и лингвистических игр, эстетического эклектизма, фрагментарности, декадентской мифопоэтики. Однако все эти художественные практики служат не более чем культурным воспоминанием, призванным остаться в прошлом, стать отправным пунктом для поиска нового художественного мировоззрения. Вариант такого мировоззрения предлагается в «Манифесте нетнеизма», написанном котом Аллергеном, одним из виртуальных аватаров Михайличенко и Несиса, созданным ими во время написания романа и ставшим одним из его героев [Михайличенко, Несис 2001: 5–6].

Термин «нетнеизм» – это неологизм, основанный на английском «net», то есть «сеть», и на русских «нет» и «не», так что его можно понимать как усиленное отрицание любой закрытой концептуальной структуры: «нет, это (явление, обозначенное данным термином) не изм» или «net (сеть) не есть изм». Манифест отражает переход от постгуманизма к тому, что названо в нем «гипергуманизмом». Аватар участвует в ролевой игре в интернете, чтобы актуализировать свою индивидуальность в сетевой реальности. Благодаря этому постмодернистский карнавал превращается в сети в нечто вроде соревнования между различными scuole в духе эпохи Возрождения, то есть школами, ставящими во главу угла творчество, мысль и свободу. Этот подход можно воспринимать как разновидность неомодернизма или как виртуальный индивидуализм. Он включает в себя также возвращение к мифопоэтике середины XX века, предшествующей повороту к постмодерну, и является попыткой разобраться в хитросплетениях исторических нарративов.

С одной стороны, скользящие люди Иерусалима погружены в «счастье броуновского движения»[88], случайного и хаотичного, как в тексте, так и в истории. С другой стороны, совпадения и случайные встречи в сети, виртуальной и городской, подобны нырянию за «давно утонувшими в человеческих душах божественными искрами». Любая случайная «ссылка», любое открывшееся «окно» может оказаться источником света, дающим возможность «узнать, спохватиться в единственно точный момент, который дан нам для отличия человека от прочих тварей – момент выбора – да, узнать этот миг, спохватиться на вершине его и понять, зачем мне был дан сегодняшний день и что я должен завтрашнему» (II, 4, Давид-2, абз. 4). Действительно, сеть реальности, в которой живут авторы и их персонажи, это персональный хаос, где личность открывает свое предназначение и реализует свою свободу и ответственность. Связь времен восстанавливается и из хаоса проступает человеческое лицо. Такие философия и поэтика основаны не на идее маски и маскарада, представляющего собой камуфляж и обманчивое подобие упрощенных сущностей, а, скорее, на искусственном образе в качестве риторического выражения как фактора, влияющего на постоянно усложняющееся развитие индивидуума и культуры [Farrell 1993]. Такое мышление стремится понять историю путем преодоления исторического релятивизма и детерминизма одновременно, двигаясь в направлении нового исторического реализма, укорененного в понимании сходности устройства сети, мышления, письма и мира объектов.

Философский и поэтический метод Михайличенко и Несиса заключается в создании виртуальной сетевой личности, которая становится источником мышления и письма, идеей или гипотезой в кантовском смысле слова, воплощающей ту или иную возможную картину реальности, подлежащую испытанию в категориях бытия и долженствования. Мир и текст, воспринимаемые через сеть, также становятся сетью. В то же время этот источник, эта виртуальная личность создает миф о реализации своего трансцендентального предназначения в эмпирической истории (таким мифом в романе является история кота Аллергена о его происхождении от древнего праотца-сфинкса). Таким образом, возникает «гипергуманистическое», «нетнеистическое», мифосетевое сознание, в котором сеть становится «гиперреальной», но не в бодрийяровском смысле слова, то есть как симулякр [Baudrillard 1994: 1–3], а в спекулятивно-реалистическом – как общность элементов сети, культурных знаков, личностей и вещей. В «И/е_рус. олим» эта сеть неотделима от исторической памяти, экстремальное скольжение в которой позволяет героям – репатриантам из бывшего Советского Союза – ощутить себя в Израиле как дома, осознать себя уроженцами этой земли. Тем самым сетевое мышление и концепция сетевой структуры реальности служат целям культурной адаптации и социализации героев. Основным элементом, объединяющим миф и сеть, в романе является жертва. В Иерусалиме, в опьяняющей атмосфере иерусалимского синдрома, она становится пустым сакральным центром реального, неслышимой синкопой настоящего, знаком памяти о прошлом и будущем.