Одного обитателя Сеносетона мы, однако, знали и горячо радовались, когда он показывался на пороге нашего дома. Он и в впрямь заявлялся всегда неожиданно: то мы обнаруживали его спящим среди скотины в душном хлеву, то слышали, как он своим звучным голосом шутит с Банной во дворе, а то, бывало, находили его поутру свернувшимся калачиком у нашего очага, когда он незаметно пробирался внутрь дома. Гость наш был худощавый, с черными ногтями и въевшейся в кожу грязью от лесных скитаний. Из его всклоченной шевелюры, похожей на воронье гнездо, торчали прутья, а свалявшаяся борода и грязные обноски отдавали особенным душком, сочетавшим в себе запах холодного пота и зловоние навоза. Приводила его к нам крайняя нужда – его гнал голод, поэтому он уплетал угощения за обе щёки. Тем не менее мы всегда с радостью принимали у себя этого оборванца, ведь это был Суобнос.
Он вёл себя немного чудаковато, но мы относились к нему почтительно, ибо у него был дар прозрения, что и делало его повадки такими странными. Не раз нам случалось наблюдать, как он изгоняет дух из зерна, размахивая руками в наших полях. Он никогда не упускал случая засвидетельствовать своё величайшее почтение орешнику во дворе и частенько беседовал с призраками. Хотя Суобнос приходил в основном для того, чтобы набить брюхо и погреть бока у костра, он порой выдавал нам свои тайные знания. Он безошибочно находил потерянные вещи. Стоило предложить ему краюху хлеба, как он с усмешкой показывал, в каком месте ты забыл свой плащ или оставил инструменты. Порой случалось, что он принимал нас за других людей, но всегда кого-то из своей родни: то назовет именем одного из своих родителей, то именем бабушки или дедушки, или даже более дальних предков. Зато он никогда не терял чувства времени. Непостижимым образом отшельник всегда с точностью знал текущий день и месяц, зачастую даже лучше, чем мы сами. Это может показаться тебе странным, но учти, что календарь[71]наш непрост: друиды ввели в исчисление годы различной длительности – между двенадцатью и тринадцатью месяцами, установленные с незапамятных времен. Как тогда этому полудикому человеку удавалось ни разу не ошибиться даже на один день? Я думаю, это его наблюдения за Луной и навязчивые считалки, которые он постоянно бормотал себе под нос, не давали ему сбиться со счета.
По своему обыкновению, Суобнос лишь объедался и бездельничал, но при случае был не прочь блеснуть незаурядными способностями. Как я тебе уже рассказывал, он взялся расписывать стены нашего жилища. Вскоре на покрытии из известковой штукатурки и толчёной соломы появились разнообразные изображения, плавно перетекавшие во всё новые образы. Краски, которые он получал из говяжьей крови, суглинка и древесного угля, переливались багрянцем в полумраке закутков дома. При свете огня сюжеты словно оживали, и в них можно было разглядеть ряды шагающих воинов, телеги с солнечными колёсами, извивающихся, как излучины, бараноголовых змей, священных великанов с грузными оленьими рогами. Он любил слоняться вместе со мной и Сегиллосом и охотно следовал за нами к Даго. Иногда ему вздумывалось помогать мастеру, и тот принимал его помощь с благодарностью: ведь если Суобнос поддерживал огонь в печи, то бронза, которая там выплавлялась, блестела золотом, а если бродяга протирал фибулу полировальным бруском, невзрачная застёжка вдруг приобретала очарование изящных прожилок листика или тычинки.
Правда, старый лежебока лишь изредка выставлял напоказ свои способности. Когда он приходил к нам, мы на некоторое время предоставляли ему приют и пищу. Он ел и пил за четверых, опустошая бочки кормы, изводил старую Тауа своими шутками и присоединялся к нам в самых безудержных играх. Тем не менее его любили все – и стар и млад, и господа, и батраки. Его «гусиные лапки» вокруг глаз от смеха, обаяние оборванца и даже проделки – всё в его образе вызывало симпатию с загадочной легкостью. Даже мать закрывала глаза на его выходки. Стоит заметить, что из всех наших посетителей Суобнос был единственным, кто величал её Великой королевой. Он делал это без иронии, напротив, в такие моменты тон его становился менее насмешливым, нежели обычно, и сквозь отрепья босяка на несколько мгновений проступал образ совсем другого человека, исполненного чести и достоинства.
Не так величаво, как бродяга, но и ещё один посетитель проявлял уважение к матери – это был Сумариос.
Правитель Нериомагоса время от времени наведывался к нам. В первое время пребывания в Аттегии брат и я прятались за изгородь или в самом дальнем углу дома, едва завидев на подходе к усадьбе его с Куцио силуэты. Мать же обращалась с ним отчуждённо.
Сумариос не принимал это близко к сердцу, да и приходил он в основном мимоходом. Заглядывал к нам, чтобы убедиться, что у матери не возникло трудностей в управлении имением, предупреждал о недобросовестности некоторых пастухов, одалживал своих быков и жеребцов для осеменения коров и кобыл, напоминал о прохождении скобяных торговцев через Нериомагос, если ей надобно было запастись металлом. Мать сторонилась его, между тем местные жители встречали битурижского героя с радостью. Большинство из них с давних пор были в услужении у его семьи. Даго и Банна уже давно жили в Нериомагосе, и их сын завел свою мастерскую в постройках Сумариоса. Даже теперь, прислуживая моей матери, они остались в хороших отношениях с бывшим хозяином. Они рассказывали, что Сумариос, как и прежний их господин Сумотос, всегда поступал с ними справедливо, за что они продолжали свидетельствовать ему свое почтение. Привязанность, которую эти добрые люди выказывали герою, постепенно смягчила нашу настороженность. Всего год спустя Сегиллос и я приветствовали его, как старого знакомого. В долгу он не остался: катал нас на лошади, дарил дротики, чтобы обучить охоте, и даже одним вешним днём принёс пару щенков для охраны дома. Через несколько лет в наших детских глазах он стал кем-то вроде дяди.
На первых порах мать косо смотрела на эту растущую дружбу. Едва Сумариос поворачивался спиной, она принималась нас отчитывать. Она твердила, что этот человек был приверженцем Верховного короля и что приходил он не просто проведать нас, а надзирать по приказу властителя. Но мы с Сегиллосом успели привязаться к нему и, положа руку на сердце, не видели в этом ничего дурного.
В тёплое время года Сумариос мог не появляться у нас месяцами. В ту пору он отбывал в Аварский брод, на сборище Луга или же отправлялся в военные походы Верховного короля, и его долгое отсутствие вызывало у нас скрытые опасения. Ведь и наш отец когда-то ушёл на войну и не вернулся, и мы невольно испытывали страх, что Сумариос может точно так же исчезнуть навсегда. В шквальных порывах ветра месяца самониоса, когда мрачный день довлел над порыжевшими от осени лесами, мы в конце концов замечали его, идущего по лугу в окружении своих амбактов. Сегиллос и я бежали ему навстречу и радовались так искренне, что мать не могла сдержать улыбки.
Сами того не зная, мы сблизили её с правителем Нериомагоса. Со временем она смирилась с тем, что он останавливался у нас, когда делал длительный обход своих земель или же направлялся по своим делам во дворец короля. Вечерами присутствие воина у нашего очага заполняло собой весь дом. Его сила, спокойствие и доброжелательность придавали нам ощущение безопасности. Он засполнял великую пустоту.
С годами, пока мы росли, словно сорняки в поле, он стал относиться к нам с братом иначе. Он более открыто показывал свою привязанность, но иногда мы замечали его грусть. Словом, он сожалел, что мы все еще цеплялись за материнскую юбку. Он бы с радостью принял нас в пажи, хотя и считал более достойным, чтобы нас определили к герою королевской крови. И пусть он никогда не произносил этого вслух, мы понимали, что Верховный король такого бы не одобрил.
Время от времени к нам заезжал ещё один важный гость. Держа путь от арвернского королевства к битурижским землям, Альбиос Победитель имел обыкновение останавливаться в Аттегии. Для небольшого имения, вроде нашего, принимать такого именитого музыканта было огромной честью. В прошлом Альбиос частенько посещал Аварский брод, а также Амбатию, но в отличие от придворных поэтов он был свободным бардом, и его ничуть не смущала нищета, в которой теперь прозябала наша мать. Он знал её еще с тех пор, когда она была принцессой, а затем королевой и одаривала его своим хлебосольством. А поскольку добродетель никогда не пропадает зря, как он любил повторять, бард продолжал навещать её в изгнании.
Предпочтение, которое отдавал бард в пользу того или иного дома при выборе ночлега, было сомнительной привилегией. Музыкант считался священным, и никто был не вправе нанести ему обиду. Ему были ведомы заклинания, приносившие как процветание, так и увядание; его восхваления даровали благополучие и достаток, а сатиры навлекали порчу и болезни. А значит, ему надо было непременно угодить, хоть и пришлось бы согнуться в три погибели. Причём, мастерство и искусство барда, особенно когда речь шла о таком блистательном музыканте, как Альбиос, было весьма дорогим удовольствием. В своём ордене наш гость занимал один из самых высоких санов. Куда бы он ни прибыл, его должны были накормить и принять вместе со свитой из двенадцати человек, и если он сочинял песню по заказу, то мог попросить взамен стоимость одиннадцати коров. Дружба с подобным человеком могла легко оказаться разорительной для нашего скромного имения.
К счастью, Альбиос всегда поступал с нами по совести, за исключением одного случая, когда он привёл с собой двенадцать гостей, но это была затея, о которой я поведаю тебе погодя, – ему редко случалось приходить более чем с одним или двумя спутниками. Как правило, это были его ученики, порой красивая рабыня, дарованная покровителем, которую он держал некоторое время при себе для удовольствия. В основном же он появлялся один. Он говорил шутливо, что устал от многолюдных встреч в деревнях и крепостях и был не прочь отдохнуть, наслаждаясь щебетом птиц.