– В природе ничего не происходит прямолинейно. Приходилось ли вам хоть раз следовать по тропе, которая вывела бы вас прямо куда надобно? Сплавлялись ли вы когда-нибудь по реке, которая впадала бы напрямую в самое море? Видели ли вы хоть однажды, чтобы Луна или Солнце по прямой пересекали небосвод? Звёзды, и те кружат в медленной фарандоле[80]. Бытие – безмерное полотно кружева, сотканное из неожиданных поворотов, развилок и пересечений. В мире все непредсказуемо и изменчиво, и наша жизнь – всего лишь сплетение затейливых узоров. И только копья летят в цель по прямой…
Он вздрогнул.
– Но копья и дротики – это орудия смерти, судьбы – отражение окружающего нас мира, поэтому славные истории петляют и странствуют. А зловещие сказки бьют в самое сердце, точно дротик, пущенный на поражение.
И, загадочно улыбнувшись, он подытожил:
– Так что ваша история не может пойти по столь простому пути. Если вы хотите найти Энату, вам нужно искать что-то другое. Эната – как слово, которое крутится на языке, но, когда пытаешься вспомнить, тут же ускользает. Однако стоит подумать о чём-то другом, как само собой приходит на ум.
– Но что же нам тогда делать? – жалобно пропищал Сегиллос.
– Я же только что сказал тебе, зяблик! Ищи что-то другое! И по доброте душевной я, так уж и быть, буду вам помогать, но и у вас буду просить помощи. Будем считать это нашей договорённостью, даже если это не выглядит как взаимовыгодный обмен. Вы получите подсказки, но не потому, что согласились помочь, а потому, что, двигаясь за мной, вы пойдёте в верном направлении и найдете, что ищите!
– Ничего не понимаю! – простонал мой брат.
– Отлично! – захлопал в ладоши Суобнос. – Это прекрасное начало!
Суобнос был прав. Это действительно было началом, хотя мы и представить себе не могли, куда оно нас заведёт. Бродяга тоже что-то искал в Сеносетонском лесу и утверждал, что, дабы это распознать, ему нужны были наши глаза и уши. Будь у нас чуть больше здравого смысла, мы, вероятно, сочли бы странным, что предсказатель, который мог отыскать всё, что угодно, нуждался в нашей помощи при поиске какой-то потерянной вещи… Но мы были лишь двумя ужасно самодовольными и невежественными мальчишками: мы так привыкли ото всех слышать, что у нас острое зрение, что не заметили в его просьбе ничего необычного.
Что должно было нас насторожить пуще всего, так это то, что старый бродяга не поведал нам, что именно хочет найти. Он пояснил это, снова прибегнув к своим витиеватым рассуждениям: сложнее приметить то, что ищешь, чем то, что не желаешь отыскать.
Для нас, однако, главным было не это. Суть заключалась в самом приключении, которое нас ожидало. При каждом визите Суобноса радость от его посещения была преумножена предвкушением очередной опасной вылазки. Как только бродяга снова неспешно пускался в путь, мы убегали из имения окольным путем и догоняли старика у опушки леса. При встрече Суобнос всегда ворчал на двух негодников, ставших для него обузой, принимая богов в свидетели его нелёгкой доли, но при этом всегда терпеливо нас дожидался. И тогда втроём мы заходили в лес и словно попадали в другой мир.
Оказавшись под пологом леса, мы теряли знакомые ориентиры. Сомкнувшиеся кроны деревьев повергали нас в сумеречное царство, в котором мычание наших коров слышалось приглушенным и отдаленным. Запах сырости в подлеске наполнял наши сердца радостным предвкушением охоты. Лес, которого боялись люди, бурлил неизвестной жизнью дикой первозданной природы. О нашем вторжении в лес часто оповещали хриплым криком сойки, стрекотавшие где-то высоко на дереве. На рыхлой почве тонкой и нежной цепочкой тянулись следы пернатой дичи, усеянные помётом. У кабаньих лёжек земля вокруг деревьев была истоптана копытами, а на стволах выше нашего роста отчетливо виднелись вымазанные засохшей грязью следы больших кабаньих «чесалок», что побуждало Суобноса остерегаться старых секачей. Огибая мшистые овраги, мы натыкались порой на свежие покопки косуль или замечали круги красиво примятой травы под лёжку какого-либо зверя, и нас одолевало желание пуститься на охоту. Однако прорицатель возражал против наших охотничьих пристрастий. По его словам, как у коров на лугу, так и у лесных зверей есть свои пастухи, и бродить по наделам хранителей леса не безопасно.
Следуя за старым бродягой, мы исследовали дебри Сеносетона. Именно во время этих прогулок мы узнали о Брюгах и проходе Лэрма, о величественных буковых лесах Великих Фолиад, о заросшей порослью лесосеке на холме Тош и об огромных дубовых рощах Шаньеры. Большой и такой разнообразный лес простирался, словно королевство, куда день пробивался лишь редкими лучами солнца. И всё же в нём были места, которые Суобнос предпочитал избегать, скорее даже участки леса, которых он по-настоящему боялся. Ему совершенно не хотелось заходить в Уссьеры, где мы могли бы столкнуться с тремя кумушками с ядовитыми языками. Он не захаживал на поляну Гариссаля в чаще Шаньеры, где, по его словам, водились самые большие лесные звери и находилось логово их повелителя. Редко упоминал он о Мариссаре. Бродяга так уклончиво рассказывал об этом местечке, что мы и понятия не имели, где оно могло находиться. Суобнос предупреждал нас о лачуге Лесничего и злополучной Роще повешенных, где вороны устраивали пир на телах горемычных путников, которые по неосторожности забредали в этот удалённый уголок леса.
Долгие месяцы мы не знали, что именно ищет Суобнос во время этих лесных походов. Хоть он и посоветовал держать глаза и уши востро и сам был настороже, все же эти вылазки были напрасными. Но нам хватало и того, что мы открывали для себя запретный, принадлежавший только нам мир, и в конце концов привыкли к этим праздным скитаниям, полагая, что Суобнос забавляется, гоняясь за ветром. В одном он не ошибся: наши глаза и уши, заостренные, как у двух хорьков, часто выводили нас на тропу, изобиловавшую всеми видами дичи. Вальдшнепы, фазаны, стада оленей и кабанов, иногда даже с выводком, заставляли нас насторожиться; несмотря на протест бродяги, мы всё же метали дротики в воздух и, как правило, промахивались. Частенько нам казалось, что где-то вдалеке сквозь заросли крался длинный серый зверь. Заприметив его, мы не раз пытались его поймать, но он ускользал, прежде чем мы могли подойти поближе.
Когда мы стали слишком неугомонными, по мнению Суобноса, он решил подшутить над нами. Однажды, когда таинственное животное в очередной раз ускользнуло от нас сквозь пальцы, бродяга громко свистнул. Рядом с нами в кустах что-то зашуршало, и мы нос к носу столкнулись с огромным серым волком, который глядел на нас хищным взглядом.
– Ой! Ой! Успокойтесь, медвежатки! – воскликнул Суобнос, когда мы взмахнули дротиками. – Блэдиос не укусит вас за бочок. Ну, по крайней мере, если не будете трясти перед ним своими злобными игрушками.
Волк оскалил пасть, обнажая внушительные желтые клыки, и от его глухого рыка внутри у меня всё сжалось. Всё ещё держа дротики наготове, мы осторожно отступили назад.
– Это твой волк? – спросил я.
– Мой волк? – воскликнул Суобнос. – Ну и ну! Как тебе такое в голову взбрело!
– Если это не твой волк, откуда ты знаешь, что он не нападёт на нас?
– Ну, видишь ли, просто потому что это мой друг Блэдиос.
– Волк – твой друг?
– Ну да! Лишь он один смог вытерпеть меня такое долгое время!
У вышеупомянутого друга уши были плотно прижаты, а шерсть стояла дыбом, и ни малейшего доверия он не внушал.
– Он охраняет тебя? – спросил брат.
– Блэдиос? Охраняет меня? Ну уж нет! Я думаю, что он слишком умён, чтобы быть таким смелым.
– Волк? Слишком умный?
– Ну да. Мы с ним ведём долгие беседы. Он непревзойдённый знаток в определении фаз Луны. И мысли его гораздо более последовательнее, чем мои: у меня-то голова дырявая, и он часто напоминает мне обо всём.
Настойчивым жестом Суобнос приказал опустить дротики. Мы неохотно подчинились. Когда острия копий коснулись земли, волк все еще продолжал дико взирать на нас, но рычание стихло, а уши встали торчком.
– Вот и славненько! – воскликнул бродяга. – Блэдиос, представляю тебе Белловеза и Сеговеза, сыновей Даниссы, благородной королевы, которая так щедро принимает меня в своём доме. Дети, это Блэдиос Серый, певец, астроном и автор мемуаров об этих лесах! Ну вот вы и познакомились! На будущее, проказники мои, прекратите охотиться на моего кума: это невежливо, да ещё и отвлекает нас от предмета наших поисков.
Несмотря на то, что мы больше не надеялись, что Суобнос занимался поисками, он на самом деле продолжал что-то разведывать. Однажды мы набрели на следы молодых оленей и косуль, и бродяга резко остановился, склонившись над рыхлой почвой. Среди кучек помета в орешках и вереницы следов в виде вытянутых ямок с отчетливым оттиском по наружному краю копытца в грязи выделялся большой округлый отпечаток, немного раздвоенный у пятки, как доля яблока, срезанного на волосок от сердцевины.
– В лесу водятся лошади? – воскликнул я.
Суобнос неопределённым жестом, который означал ни да ни нет, махнул рукой. Он лихорадочно стал шарить в окрестностях в поисках других следов. К сожалению, по этой тропе хаживало много ланей и оленей, которые затоптали отпечатки лошадиных копыт. В тот раз мы больше ничего не нашли. В другие дни нам случалось обнаружить более чёткую дорожку следов, иногда они были отмечены большими лепешками; мы шли по следу, путаясь в большом разнообразии других отпечатков вплоть до Шаньеры, где на сухой земле отметины пропадали вовсе. Однажды на берегу пруда мы обнаружили следы двух животных, приходивших на водопой. Их копыта отличались по размеру.
– Кобыла и жеребёнок! – догадался брат.
Суобнос кивнул.
– Да! Да! – пробормотал он, подпрыгивая от восторга. – Это же она!
Более он не сказал нам ни слова.
Всякий раз, когда нам удавалось следовать по лошадиным следам, рано или поздно они уводили нас в самую гущу леса. Краем глаза мы замечали мимолетную тень Блэдиоса, сопровождавшего нас на расстоянии, а иногда и опережавшего нас на дороге. Тем не менее на подходе к Шаньере он куда-то исчезал. «Вот ведь дрянь! Гадина!» – бормотал Суобнос, как только мы приближались к деревьям с корявыми стволами и змеевидными корнями, расползавшимися у нас под ногами. В глубине дубравы таилось что-то, чего боялись и человек, и волк. Суобнос был всякий раз глубоко разочарован, когда следы внезапно исчезали, мы же угадывали в его грусти и смутное облегчение.