Придя домой, Нина переобулась и прошла на кухню поставить сумки.
– Нинка! – раздался хриплый крик. – Где таскалась? Я, по-твоему, с голоду должен помирать? Ты знаешь, сколько времени?
Она не удостоила его ответом. В груди поднялось знакомое глухое раздражение. Муж продолжал жаловаться, Нина включила телевизор погромче и занялась ужином.
Разложив еду по тарелкам, вошла в комнату мужа. Комнат в квартире две: Нина теперь обитала в бывшей гостиной, Валера – в спальне (той самой, куда полгода назад притащил свою шалаву).
Больше никого не притащит. И сам с места не двинется.
Валера сидел в инвалидном кресле возле окна. Нина сейчас покормит его, проведет необходимые процедуры, а потом уложит больного спать. Он будет жаловаться, ныть, может и плюнуть, если что-то не понравится.
Да, на Пожарище ее услышали, просьба Нины была исполнена в точности. Она пожелала, чтобы Валера остался жить с ней и никогда больше не изменял. Он и живет, и не изменяет.
Через три дня после того, как Нина побывала на Пожарище, оставила там свою боль, Валера попал в аварию. Выжил, но получил серьезную травму. Нижняя часть его тела была парализована, правая рука не двигалась вообще, левая – с большим трудом.
Изменять жене Валера не смог бы при всем желании (а желания и не было). И, конечно, он вернулся. Куда было деваться? Любовница в слезах прибежала к нему в больницу, но, как только убедилась окончательно, что Валера безнадежен, немедленно собрала его вещи и набралась наглости позвонить Нине: забирай драгоценного муженька назад, прошла любовь.
Нина забрала, на тот момент с радостью. Она еще не знала всей правды, не хотела верить, что судьба так жестока, что Валера на всю жизнь останется прикованным к креслу, не сможет работать, поэтому выживать им придется на его скудное пособие и ее зарплату. И сиделка им не карману, и помочь некому: родители Валеры тоже умерли.
Постепенно любовь к мужу выродилась в ненависть, в острую неприязнь. Валера стал плаксивым и капризным, лицо сделалось обрюзгшим, тело – рыхлым. От него неприятно пахло, ведь он редко мылся: слишком сложно было засовывать его в ванну. Муж превратился в балласт, жернов на шее, в вечно недовольную, ноющую, требующую ухода, отнимающую время и силы обузу. Нина часто думала, что Валера изменял ей, пока имел возможность, а теперь, когда возможности нет, принялся мучить, живя за ее счет.
Он, в свою очередь, тоже ненавидел жену. Никакой благодарности, что не бросила, приняла назад, выхаживала и продолжает ухаживать, не испытывал. Будь его воля, не вернулся бы, а вернувшись, мстил за сломанную жизнь.
Так они и жили, два человека, которые остро, до боли не выносили друг друга. И это Валера еще не знал, что Нина как раз и сотворила с ними такое! Или знал? Иногда ей казалось, знает, потому и орет, и ругается.
Порой Нина пыталась убедить себя, что не своими руками создала этот ад, что поход на Пожарище и авария – события, не связанные между собой. Но не верила, понимала: никакое это не совпадение.
«Дура, идиотка, – ругала себя долгими ночами, кусая подушку, чтобы не зареветь в голос, – пусть бы он катился на все четыре стороны вместе со своей шлюхой! Поплакала бы месяц и успокоилась! Сто раз бы уже другого нашла, мужиков на свете мало, что ли? А теперь что делать?»
Мысль, что именно, приходила в голову все чаще.
Покормив Валеру ужином, уложив его в кровать, Нина рухнула без сил, едва постелив себе постель на диване.
«Не могу, не хочу», – крутилось в голове, пока Нина не заснула тяжелым сном без сновидений.
На следующее утро, когда она пересадила мужа в кресло и стала кормить завтраком, Валера устроил скандал. Кричал, что каша слишком горячая, он обварился, к тому же сварена плохо, с комками, а сахару и масла мало. Нина молчала, сжав челюсти, а Валера распалялся все сильнее, орал, обзывал жену коровой, никчемной и тупой бабой, с которой его угораздило связаться, от которой никак не отделаться; хотел, да не вышло.
Нина поняла: это – всё. Конец. Нет у нее больше терпения.
– Отделаться, говоришь? – прошептала она, глядя ему в глаза.
Было что-то нехорошее в ее взгляде, потому как Валера вдруг сник, опустил голову, залебезил. Сказал, что погорячился, каша вкусная, просто он плохо спал, вот и наговорил лишнего.
Нина не слушала. Встала, швырнула в мойку грязную посуду, хлопнула дверью и ушла. Спускаясь по лестнице, позвонила на работу и предупредила, что заболела и не придет сегодня.
А после поехала в Центральный парк.
Три месяца назад, когда стало очевидно, что жизнь стремительно катится под откос, Нина позвонила Лизе, бывшей подруге, которой так повезло в решении проблемы. Нужно было узнать, что она сделала не так, почему Лиза получила желаемое, а Нина…
– Ты тоже получила, – хрипло рассмеялась Лиза. – Никуда твой красавец не денется, разве нет? Отчим перестал пить, потому что заболел. После моего похода на Пожарище выяснилось, что у него последняя стадия рака. Сдох через три месяца! Копыта откинул, потому и не мог уже пить и бить нас с матерью! Ты забыла?
Она снова захохотала, как будто остроумно пошутила.
– А ты как… сама-то? – запинаясь, спросила Нина.
– А чего я? Я ровно, не боись!
Две недели назад Нина узнала: Лиза умерла от передозировки. Бывшая подруга пила так, словно стремилась выпить все, что не успел допить отчим, а вдобавок подсела на наркоту. Всю жизнь губила себя, уничтожала всеми способами, и Нина подумала, не потому ли это произошло, что маленькая Лиза когда-то обратилась за помощью к темным силам?
Ясно, что человек счастливый, довольный и безмятежный запросто может приходить на Пожарище. Хоть сто раз ходи, ничего не почувствуешь. И не выпросишь ничего. Там ждут лишь раненых в самое сердце, озлобленных и страдающих; тех, кто носит в душе боль. И забирают боль, выполняя желание, загаданное в момент, когда кажется, будто небо упало на землю, ничего хорошего впереди не ждет.
Выполняют, но есть и условия.
Болезнь отчима Лизы. Паралич Валеры.
Но и это еще не все: тот, кто желает, тоже отдает. Лиза отдала себя, свое здоровье, будущее. А в итоге и жизнь.
Нина бежала по парку.
«Остановись! Сделаешь еще хуже! Плата может быть слишком высокой!» – кричал внутренний голос, но Нина не слушала.
Ей казалось, она знает, как обмануть то, что обитает на Пожарище. Фокус в том, что желание нужно формулировать предельно четко. Нина должна была сказать в прошлый раз: «Пусть Валера раскается, поймет, что любит меня, и вернется. Хочу, чтобы мы жили долго и счастливо!»
Она на эмоциях ляпнула не то, ошиблась, но более не ошибется. Не кончит плохо, как Лиза, не пожертвует собой. Нина не станет просить, чтобы Валера умер. Она скажет, что хочет быть счастливой.
«Думаешь, обманешь их? – внутренний голос сделался похожим на голос Лизы, звучал грустно, обреченно. – Обманешь тех, кто забирает боль? Остановись, глупая!»
Нина упрямо свернула на узкую аллею, побежала по ней. Хорошо, что снег был расчищен. А вот и поворот к Пожарищу. Его точно никто не стал бы чистить, но дорожка была аккуратная, протоптанная, и Нине подумалось, что тропинку словно специально для нее подготовили.
«Остановись!» – твердила мертвая подруга в голове Нины.
Нина замерла. Может, стоит прислушаться?
Но потом вспомнилось искаженное злобой, красное лицо мужа с трясущимися, обвисшими, как у бульдога, щеками. Вспомнились слова, которые он бросал ей в лицо. Вспомнилась его любовница.
«Такое случается, Нина, ты же понимаешь», – сказал он в тот день, и кожа его пахла чужой женщиной.
Нина понимала. Все понимала.
– Хуже быть не может, – проговорила она, ступая на поляну. – Ничего не может быть хуже.
Нина верила, что сумеет все исправить.
По крайней мере, она попробует.
Тещин язык
Узнав, что Калерия Львовна пожелала поехать с ними на экскурсию, Миша напрягся. Еле удержался, чтобы не закатить глаза. Жена Олеся и сама была не очень-то рада этому, но тоже виду не подала.
Динамик у телефона громкий, и Миша слышал плывущий по номеру тещин голос – звонкий, ясный, как у молодой девушки.
– Олесенька, а как же вы за Тасенькой уследите? Вы ведь то в телефонах, то друг другом заняты, а ребенок разве виноват? Дети-то, знаешь, как: секунда – и убежал, и несчастье случилось. Не уследишь – и все.
Миша видел, как побелели костяшки пальцев жены, когда она сжимала в руке сотовый. Пыталась сдержаться, чтобы не нагрубить. Отбрить тещу – себе же хуже. Были попытки. В ответ пойдет тяжелая артиллерия: хватание за сердце, слезы оскорбленной в лучших чувствах матери, звонки от знакомых и родственников, укоряющих за то, как жестоко и недопустимо они обращаются с пожилым человеком, который столько для них сделал.
Нет уж, проще промолчать.
Порой Миша против воли даже восхищение испытывал (вместе с бешенством, конечно). Это же надо, какой редкий талант! Калерия Львовна одной фразой, парой предложений могла размазать человека, и все это с улыбкой, не повышая голоса.
Сейчас, например, Калерия Львовна дала дочери понять, что они с мужем – никчемные родители, которые только и сидят, уткнувшись в телефоны, эгоистичные инфантильные придурки, которым плевать на собственного ребенка, думающие только о себе.
Это была вопиющая ложь. Олеся – прекрасная, внимательная мама, а Миша, придя с работы, даже если очень устал, охотно занимался дочкой, умел и подгузники поменять, и покормить, и укачать, и погулять, и поиграть, и почитать малышке на ночь.
В этом году, когда дочка немного подросла, ей исполнилось три годика, молодые люди собрались на юг, на море. Миша пахал без продыху, чтобы получить возможность отдохнуть в июле. Хотели, конечно, отправиться втроем, но у Калерии Львовны имелись свои планы.
Она устроила целый спектакль с оркестром, в ход шли намеки, увещевания, подрагивающий голос, упоминания неважных анализов (хотя Миша был уверен, что здоровье у тещи железное) и памяти покойного отца Олеси. В результате Миша купил четыре путевки. Единственное, что удалось отвоевать, – Калерия Львовна жила в отдельном номере, не с ними.