стью, если бы…
Если бы каждое действие в подлунном мире не имело последствий.
Тем же вечером Мария увидела на столике браслет сестры. Его не могло там быть, ведь он находился на руке Анастасии, когда она упала со скалы. Возможно, украшение сняли с сестры или нашли возле тела и принесли сюда, а она не заметила этого, убеждала себя Мария, но страх не оставлял ее.
Ночью она не могла заснуть, даже лекарство не помогло. Около полуночи в смежной спальне зажегся свет. Голос сестры произнес:
– Мария, подойди, поцелуй меня на ночь. У меня нога болит, должно быть, подвернула.
Как заводная кукла, встала Мария с кровати, пошла на зов. А когда вошла в спальню, не сдержала крика: в кресле сидела изуродованная падением покойница. Из разбитого черепа текла кровь, одного глаза не было, сломанные ноги и руки страшно вывернуты.
– Отчего ты не подходишь ближе? – проскрипела покойница и поднялась с кресла.
– Нет! Нет! – вскрикнула Мария.
Мертвая сестра шла к ней, ноги ее выворачивались из суставов, сгибались и разгибались в невозможных местах, а синие губы кривились в усмешке.
– Ну же, сестричка, обнимемся?
Мария закричала и отпрянула, наткнувшись на что-то позади себя. Обернувшись, увидела возле двери Душана. Он тоже был мертвее мертвого и тоже ухмылялся, широко раскрыв рот. Мария потеряла сознание.
На вопли ее прибежали люди, вышибли дверь. Молодую женщину перенесли в кровать, спешно вызвали доктора. На утверждения Марии о ночных гостях все переглядывались, пожимали плечами и говорили, что это следствие перенесенного потрясения и горя.
На следующий день ничего не закончилось, стало хуже. Вещи покойной сестры, которые были на ней в день смерти, – пояс, шейный платок, сережки, часы на цепочке – обнаруживались в номере. Всюду, куда шла Мария, ее преследовали мертвецы, их голоса неумолчно звучали в голове: нашептывали, укоряли, пугали. Холодные мокрые руки касались лица и затылка, запах разложения плыл в воздухе.
Не в силах выносить этого, поздним вечером Мария покончила с собой. Ее пытались остановить, когда она, стоя на подоконнике, кричала, что больше так не может. Признавшись в двойном убийстве, она выпрыгнула из окна. В комнате были доктор, горничная, ночной уборщик, но никто из них не знал, что возле подоконника стояли еще двое.
Анастасию и ее жениха видела лишь Мария, и последним, что она услышала в своей земной жизни, были слова сестры:
– Прыгай и присоединяйся к нам. Мы все равно никогда не оставим тебя в покое. Убегать бесполезно.
Мария прыгнула и, по-видимому, присоединилась к сестре и Душану, потому что с тех пор, вот уже полвека, все трое остаются в тридцатом номере, являясь всякому, кто решится поселиться там.
Милош завершил свой рассказ.
– История потрясающая, трагическая, ничего не скажешь, – проговорил Александр, окончательно решив, что его книга будет драмой сестер. Былой замысел теперь казался ему пресным.
– Но вы не поверили, так ведь?
Александр не знал, как ответить таким образом, чтобы не обидеть нового знакомого, который, похоже, был мистически настроен.
– Вижу, что нет. Я вас понимаю, сам таким был. Мы с женой приезжали сюда в семьдесят восьмом, только-только поженились. В то время снять тридцатый еще было можно, хотя сдавали его крайне неохотно. Но я сумел договориться с администраций, нам позволили заселиться.
– И что же?
– Два часа, – проговорил Милош. – Ровно столько нам понадобилось, чтобы навсегда пересмотреть мнение об устройстве мира. Иная реальность существует, после смерти мы продолжаем жить. И крепче всего держат грех и безвременная гибель.
Александр все еще не мог понять, как отнестись к этим словам, и в итоге решил, что его собеседник слишком восприимчив, а вдобавок чудаковат. Милош заметил это и был слегка раздосадован.
– Пожалуй, мне пора, – произнес он, отодвигая стул, попрощался и ушел, оставив Александра в одиночестве допивать свой кофе.
Спустя некоторое время, когда совсем стемнело, Александр отправился к себе. Проходя по коридору мимо тридцатого номера, он услышал доносящиеся изнутри негромкие голоса.
Женщина заливисто смеялась. Мужчина тихо говорил что-то.
«Так это досужие вымыслы! В номере живут, меня провели!» – сердито подумал Александр.
В двери торчал ключ, и он, повинуясь порыву, повернул его в замке и открыл дверь.
Мельком подумалось, что это невозможно, получается, находящихся в номере людей зачем-то заперли на ключ снаружи. Но было поздно менять решение: дверь отворилась. Прав был Милош: увиденное навсегда изменило мировоззрение Александра.
Свет из коридора пролился в номер, и Александр увидел, что за столом сидят мужчина и женщина. Старомодные одежды – на это обратил внимание в первый миг. А после ему стало не до туалетов. Мужчина и женщина синхронно повернули к нему головы, и оказалось, что у женщины нет одного глаза и размозжен череп, а черные губы мужчины расплылись в безумной улыбке. Лица их были окровавленными, трупные пятна цвели на коже, в волосах запутались водоросли.
– Входите, составьте нам компанию, – раздалось сбоку, и Александр увидел женщину со сломанной шеей, в светлом платье, перепачканном кровью. Мария вскинула руку и приглашающим жестом поманила Александра к себе. – Мы с сестрой и ее женихом хотим сыграть в бридж, а это парная игра. Вы не откажетесь стать моим партнером?
Собачий угол
Митя обожал своего деда. Бабулю тоже, но она умерла в прошлом году, остался только дедушка. Он жил на соседней улице и забирал внука из детского сада, а позже из школы (Митя ходил во второй класс), кормил обедом, помогал делать уроки. Дед и внук вместе читали, мастерили, ходили гулять в соседний парк.
Дедушка не сердился, не ворчал, не требовал отличных оценок. С ним было легко, и поэтому, если кого-то и мог Митя спросить о том, что его интересовало, то только у деда.
Сегодня они шли из школы кружным путем, так это называли. Погода хорошая, а значит, путь был такой: прогуляться по парку, а уж потом идти домой.
– Дед, ты про Кровавый перекресток знаешь? – спросил Митя.
– Собачий. Мы его раньше так называли, – ответил дедушка. – Ты ведь про перекресток улиц Гоголя и Пятого года?
– Да, кажется, – неуверенно ответил мальчик. – Папина и мамина работа рядом. Мы вчера ехали мимо, там две машины врезались. Одна на боку лежала. Скорая была рядом, значит, кто-то пострадал, так мама сказала. А еще сказала, что опять на Кровавом авария, что они постоянно случаются.
– Да, тот самый перекресток. Знаю про него, как же.
– Дед, а почему Собачий?
– В прежние времена там был Собачий угол, старожилы место это хорошо знают. Пустырь громадный, собаки бездомные жили. Даже когда город стал расти, застраиваться, новые дороги проложили, тот перекресток так и остался – Собачий. Когда старики вроде меня помрут, некому его будет так называть.
Мысль о том, что дедушка может умереть, пугала. Митя покосился на старика, сжал его руку. Дедушка не может умереть. Точка.
– Зачем его Кровавым зовут? – спросил Митя, скорее, чтобы не думать о страшном. Спросил – и сообразил, что ответ деда тоже может быть про страшное. Хорошее, доброе место кровавым не назовут.
– Аварии то и дело случаются. Вроде и светофоры, и дорога отличная, все просматривается, полотно дорожное целое. Но то машины столкнутся, то пешехода собьют. И всегда смертельные исходы. Гораздо чаще, чем на других улицах нашего города.
– Почему так? – спросил Митя.
Они уже пришли в парк, купили, по обыкновению, мороженого, не спеша двинулись по аллее.
– Наверняка не скажу, кто ж знает. Но есть одно предположение. Только в двух словах не расскажешь.
– А ты не в двух!
Дед улыбнулся.
– Что ж, если не в двух… Мне в ту пору десять лет было, чуть постарше, чем ты сейчас. Мы с родителями, бабушкой и тетей жили неподалеку, Собачий угол был от нас в десяти минутах ходьбы, и мы с друзьями обожали там играть. Огромный пустырь, небольшая рощица с краю, а еще дом. Старой постройки, дореволюционной. Хоть крыша была местами дырявая, окна и двери выбиты, но стены крепкие, толстые, на совесть строили в былые времена. Мы, мальчишки, постоянно на пустыре ошивались; и в роще, и в доме играли. Вечерами в доме старшие ребята собирались – у них свои дела, взрослые. Пива выпить, на гитаре побренчать. А нам – прятки, догонялся. Штаб у нас там был, в пристройке. Обустроили, как сумели: стол притащили, топчан разбитый. Глаза закрою – и вижу, как сидим мы, болтаем, смеемся.
Годы были послевоенные, начало пятидесятых. В наших краях бои во время войны шли, рядом с пустырем многие дома разбомбили, а этот уцелел. Говорили, штаб был гитлеровский. А другие говорили, что госпиталь наш. Но одно точно: дом во время войны играл важную роль. А самым загадочным местом в доме был подвал.
И пустырь, и дом мы сверху донизу облазили, каждый уголок, каждый закуток знали, но в подвал не совались никогда. Не только мы, старшие мальчишки тоже. Не то чтобы это обсуждалось, запрет какой был… Но все понимали, знали: не стоит туда ходить. Лучше забыть о его существовании.
– Папа говорит, это называется «игнорировать», – вставил Митя.
– Верно говорит, – согласился дед. – Рассказ мой будет про то, что случилось летом, в июне. Недавно каникулы начались, и мы с ребятами всё свободное время проводили на пустыре. Собака Чапа родила щенков, мы с ними возились. Играли в салки. В штабе нашем торчали часами напролет – устали за партами сидеть. И, знаешь, через пару дней стал я замечать кое-что. Не знаю, что думали другие, я ни с кем это не обсуждал, но мне стало казаться, будто в доме живет нечто дурное. То, что нас, детей, подкарауливает. Надо сказать, страшилок про дом ходило много, я их хорошо знал. Место считалось опасным, страшным, но… как-то не всерьез, что ли. Вурдалаки и оборотни – жуткие твари, но никто их по-настоящему не боится, понимаешь, о чем я?
Митя кивнул.