Мы пошли в зал с лестницей. Меня мучил страх, что мы заблудимся, но, когда увидели крошечный квадратик света, льющегося из двери, я поверил, что все обойдется. Мы побежали вперед, луч фонаря метался, касаясь стен и пола, и Сеня весело говорил, что ребята очумеют, когда услышат наш рассказ.
Вот и лестница. Подойдя к ней, я услышал позади шорох. Недавно мы слыхали его, списали на эхо, но теперь я понял: так шелестит край длинных одежд, касаясь пола.
«Оно за моей спиной, идет за нами!» – в панике подумал я.
Сеня уже поднимался по лестнице, и я рванул за ним. Еще немного, еще чуть-чуть! Мы видели лица друзей, слышали их голоса и смех, а потом…
– Дедушка, что потом? – спросил Митя, поскольку рассказ старика прервался, дед умолк и нахмурился.
– Дверь захлопнулась. Мы решили, ребята над нами подшучивают. В два счета добрались до маленькой площадки перед дверью, стали стучать, требовали, чтобы нас выпустили. Дверь была тяжелая, дубовая, наверное, еще и металлом обитая, никак ее не открыть. Ребята кричали снаружи, но мы не могли разобрать слов.
– Что за шутки! – орали мы. – Выпустите!
Никто не открывал. Закрыто было наглухо. Прижавшись друг к другу, согнувшись (в полный рост не встать), мы с другом бились в проклятую дверь, а потом услышали, что кто-то поднимается по ступенькам. Не сговариваясь, обернулись и стояли теперь спиной к двери.
– Кто там? – выкрикнул Сеня.
Ответом были шаги, шуршание, шепот.
– Убирайся! – снова громко сказал Сеня, и я восхитился его смелостью.
Мой друг вскинул фонарь, как шпагу и…
Существо стояло перед нами. Черный плащ или что-то подобное. Белое лицо. Я не запомнил больше ничего, а может, память блокирует воспоминание. Но я знаю: мне не показалось. Тварь была там, стояла в двух шагах.
Все случилось быстро. Руки существа, подобно змеям, выпростались из складок черных одежд и метнулись к моему другу. Только что он стоял возле меня – и вот уже крик его тает в темноте. Нечто утащило Сеню во мрак молниеносным рывком, и фонарь, выпавший из его ладони, ударился о пол где-то под лестницей. А дверь за моей спиной открылась.
Митя ахнул, но дедушка не обратил внимания, не заметил. Он был в том далеком дне, погружен в события более чем шестидесятилетней давности.
– Ребята клялись и божились, что не закрывали дверь, она захлопнулась сама. Они пытались отворить, слышали наши с Сеней мольбы, но не могли ничем помочь. Открылась дверь тоже сама по себе.
Милиция приехала, карета скорой помощи, хотя спасти Сеню было невозможно: он сломал шею, упав с лестницы. Все решили, что произошел несчастный случай. Дверь заклинило, бывает такое! Мы с Сеней растерялись в темноте, испугались, Сеня оступился и упал.
Только я знал, что видел. Сеня не оступился, нечто убило его, утащило во мрак ледяными руками. И те люди, что умирали в доме (пьяницы, драчуны, случайные прохожие), стали жертвами твари из подвала, кем бы она ни была.
Я не говорил об этом никому. Кто поверит мальчишке, на глазах которого погиб лучший друг? Все решили бы, что я помешался от горя.
Больше я не ходил на пустырь, не бывал в Собачьем углу, не приближался к нему. Впрочем, скоро Собачьего угла и не стало: город стремительно рос, вокруг строились дома, садик появился, школа.
Вместо Собачьего угла возник Собачий перекресток.
– Все изменилось, Митя, – сказал дедушка, поднимаясь со скамейки. Им пора было домой. – Годы прошли, много лет. Но одно осталось прежним. Нависает над тем местом, над Кровавым Собачьим перекрестком мрачная темная тень. И люди продолжают погибать от рук неведомого зла.
Шкатулка
– История эта произошла в девяностые. Можете не верить мне, можете посмеяться, только я говорю правду, именно так все и было.
Так начал свой рассказ Иван Григорьевич. Разговор происходил в пансионате на берегу южного моря. Трое пожилых людей сидели в маленьком кафе на набережной. Был ранний вечер, та благодатная пора, когда дневная жара уже спала, а ночная прохлада еще не наступила.
Иван Григорьевич был родом из Казани, а его новые знакомые – из других городов. Старик понимал, что людей, с которыми сдружился за время летнего отдыха, он больше никогда не увидит, потому и решился рассказать свою историю. Как известно, с малознакомыми людьми откровенничать порой куда проще, чем с родными и друзьями.
– Давно хотелось поделиться с кем-то, – проговорил он. – А поскольку речь зашла про загадочное, необъяснимое, то мне есть, что рассказать.
…В Казани в те годы шла программа ликвидации ветхого жилья. Трущобы в центре города сносили, жильцов переселяли в новые квартиры: на окраине города возводили целые микрорайоны. Большинство радовалось, попадая из убогих кирпичных и деревянных халуп без удобств в благоустроенные квартиры, хотя бывало, что под снос попадали крепкие, прекрасные дома, которые приглянулись кому-то. Людей выселяли, а в здании потом оказывался офис фирмы или магазин, а то и чье-то жилище с высокими потолками, лепниной и ажурными лестницами.
Антонина Захаровна жила на одной из центральных улиц, ее дом давно следовало снести: сгнившие полы, обваливающиеся потолки и трещины на стенах; стекла дребезжали от ветра в разбитых, рассохшихся рамах, в квартире постоянно было холодно и сыро. Помещение топилось допотопной печью, воду приходилось таскать с колонки, туалет находился во дворе.
То был мертвый дом – не умирающий, а именно мертвый, жить в нем было не просто невозможно, а порой и опасно: что-то могло в любой момент загореться, сломаться, рухнуть тебе на голову.
Когда-то (очень давно) здесь проживало много народу. В основном – преподаватели, ученые, сотрудники расположенного неподалеку института. К тому моменту, о котором пойдет речь, почти все жильцы давно перебрались на кладбище, двух-трех счастливчиков забрали родственники, в доме оставались лишь две женщины – Антонина Захаровна и Лилия Михайловна.
– Они казались мне глубокими старухами, хотя в действительности были, думаю, ровесницами мне сегодняшнему, около семидесяти пяти. Знакомство наше было довольно долгим, я работал в аптеке, неподалеку от их дома. Позже мне предстояло возглавить аптеку, а потом я открыл собственную аптечную сеть, ею мой сын управляет, но речь сейчас не об этом.
Обремененные многочисленными болячками старушки наведывались часто, мы перекидывались словечком. В основном я беседовал с Антониной Захаровной, она приходила в аптеку чаще своей приятельницы, у которой были больные ноги. Антонина Захаровна в прошлом заведовала научной библиотекой, а Лилия Михайловна когда-то пела в опере, в местном театре.
Тяжело доживать свои дни в одиночестве, в доме, стены которого помнят тебя юной и прекрасной; в доме, который был свидетелем твоих чаяний и надежд, видел, как умирают один за другим твои близкие, как рушатся мечты, приходят старость и немощь.
Я сказал, старушки были одиноки, но, строго говоря, одна-одинешенька на белом свете была Антонина Захаровна. У нее, не вышедшей замуж, не родившей детей, схоронившей родителей и сестру, не было никого, тогда как у Лилии Михайловны, бездетной вдовы, имелся племянник Артур.
Его непутевость была предметом постоянного беспокойства тетки. Недоучившегося в университете, рассорившегося с родителями Артура носило по бурным жизненным волнам, и оказывался он в самых невероятных местах: то в игорном заведении, то в геологической экспедиции, то в травмпункте со сломанной ногой, то (на два года) в тюрьме.
Впрочем, укатали сивку крутые горки. Родители Артура умерли, сам он постарел и жил в другом конце города, время от времени навещая тетушку. В последнее время взялся за ум, с гордостью говорила Лилия Михайловна, раскаялся в своем беспутстве, купил старенькую, но ходкую машину и устроился на работу в антикварный магазин. Стал чаще навещать престарелую родственницу, несколько раз возил ее в поликлинику и в отделение пенсионного фонда.
В юности Антонина Захаровна и Лилия Михайловна не были близки, у каждой имелся свой круг общения. Когда круги эти стали распадаться, а потом и вовсе пропали, соседки состарились, дом опустел, они прикипели друг к другу крепче некуда. Антонина Захаровна жила на втором этаже, а Лилия Михайловна – на первом, и слава богу, потому что при ее, как уже говорилось, больных ногах она не смогла бы взбираться по лестнице.
Старушки, конечно, с нетерпением ждали, когда их дом попадет под снос (дата этого события постоянно переносилась по неизвестным им причинам), но при этом боялись, что их расселят, оторвут друг от друга, а еще страшил сам процесс переезда.
– Квартирки современные такие махонькие, – частенько расстраивалась Лилия Михайловна, – нам с тобой дадут по однокомнатной, а вещи куда же?
Переживали старушки не за одежду, мебель или посуду (у Лилии Михайловны все это было побогаче, даже, как говорил племянник, тянуло на антиквариат), предметом беспокойства было другое: у Антонины Захаровны – книги, которые она собирала всю жизнь, и которые заполняли каждый свободный уголок просторной квартиры, а у Лилии Михайловны – картины, иконы, лампы с абажурами, статуэтки, резные шкатулочки, сундуки со сценическими костюмами.
Так шли дни и недели – за разговорами, стариковскими жалобами, бытовыми проблемами, вечной нехваткой денег, чтением книг по вечерам, мыслями о том, как помыться, если таскать воду с колонки тяжело, что приготовить, когда пенсия закончилась, а месяц – еще нет. Казалось иногда, что время не идет, а топчется на месте, настолько все было однообразно.
Как-то в сентябре Лилия Михайловна сказала подруге, что Артур зовет ее переехать к нему.
– Переживает, говорит, зимой похолодает, как будешь? Я ему – перееду, а вещи что? Говорит, с собой заберем, у него в квартире место есть, а можно и на складе магазина пока разместить, его начальник не против.
Лилия Михайловна покосилась на соседку, гордясь заботливым племянником.
– Что же он прежде не волновался? Ты уж сколько лет так живешь, – резонно заметила Антонина Захаровна.