– Я ее даже не знала, – произнесла Мэгги. В уголке рта застыл пузырек из слюны.
– Кого? – автоматом выпалила я и тут же пожалела, что спросила.
– Маму. И отца тоже. – Она замолчала, и я поняла, что сейчас самое время, чтобы удалиться, пописать, хотя бы, или перекусить, а может, и виски себе налить. Она все равно бы не заметила.
Но Мэгги неожиданно громко пробулькала:
– А ты знала своих родителей?
Я понимала, о чем она говорит, но тогда было неподходящее время для того, чтобы рассказывать, как мой папаша обрабатывал тылы своих приятелей, как мамаша непрерывно бормотала что-то Иисусу в нашей местной церкви и отбеливала стены у нас в доме как полоумная до тех пор, пока у нас не завяли все растения, а коты обходили наш дом стороной из-за сильного запаха.
– Мои родители – сволочи.
Я всегда так думала – в большей или меньшей степени. Да, они учат многому, но самый важный урок – это понять, что в будущем люди будут постоянно тебя накалывать. Если родители нормальные, они с малолетства учат тебя с этим справляться.
– Она никогда не говорила, что любит меня, – сказала Мэгги и заплакала. Она даже не потрудилась вытереть нос или глаза, просто сидела так, опустив свои толстые руки на колени и держа в одной из них стакан. – Никогда.
Что-то у меня внутри сжалось, и в животе как-то неприятно потянуло. Я терпеть не могла плакать. В последний раз я ревела, когда была совсем мелкой девчонкой. Мамаша тогда долбила меня по голове Библией за то, что я сказала моему двоюродному брату, Ричи Роджерсу, «пошел к черту».
А может, я растрогалась потому, что опять вспомнила про Джорджию, про Ричи, про то, что с ним стало? Мэгги посмотрела на меня большими и печальными глазами, полными отчаяния, как у раненого животного, и я вспомнила, как однажды, когда мне было двенадцать, дядя Ронни взял меня на охоту. Ричи тоже пошел с нами – ему было на тот момент четырнадцать, – и рожа у него была как одна сплошная ссадина, а зубы такие огромные, что просто не умещались у него во рту. А еще его смех можно было спутать с криком осла.
Ронни и я шли отдельно от Ричи, я уже не помню почему, но помню, что, когда мы уже приближались к оленю, этот придурок начал палить по зверю со всей дури – и, конечно, не убил, а только ранил его. Олень пробежал еще примерно метров восемьсот перед тем как упал. Когда мы подбежали, он лежал на боку, тяжело дыша и подергиваясь от боли. Я помню, как взгляд его больших, полных страдания глаз остановился на мне на секунду, и я прочитала в нем: убей меня! Пожалуйста, убей меня! Патроны в ружьях Ронни и Ричи были размером с большой палец, и я знала, что в теле оленя сейчас засело множество металлических шариков, разрывающих его внутренние органы на части.
Я выхватила у Ронни ружье и трижды выстрелила в голову оленю. Его башка превратилась в ужасное месиво, но я знала, что он уже ничего не чувствует.
Именно так Мэгги и смотрела на меня – как тот олень – умоляюще-печально. Я знала, что эти слова, «я люблю тебя», были для нее своего рода снарядами, засевшими глубоко под кожей и очень медленно и мучительно убивавшими ее. Я думаю, у нас у всех есть такие воспоминания, которые ранят, как пули, выпущенные в упор.
– Может, она действительно тебя не любила, – сказала я. Это было жестоко, но кому-то же надо было нажать на курок и добить.
И, как я уже сказала, я не знала, что Элис уже тогда наблюдала за мной.
Кэролайн
Еще три секунды. Две. Одна.
Она обязана узнать.
Кэролайн знала, что ей не следовало этого делать. Она пыталась остановиться, но пальцы отказывались подчиняться.
Она сняла трубку и снова набрала номер Адрианы.
Часть VIЧердак
Сандра
Мартину нравился чердак. Не спрашивайте меня почему – я не знаю. Пока он не стал настаивать на том, чтобы исследовать этот дом сверху донизу, я ползала на чердак всего два раза: в первый раз – чтобы свалить туда вещи, которые мне достались от папочки после его смерти, а во второй раз – когда в доме начало жутко вонять, и я искала везде мертвое животное, и на чердаке в том числе. Кстати, я нашла его – это был енот, который сдох в стоке, пытаясь вскарабкаться по нему. Сантехнику пришлось подцепить его длинной проволокой за свалявшийся мех, чтобы вытащить наружу.
Если бы вы спросили меня, – если бы вам было интересно мое мнение, – я бы сказала, что чердак в доме – как селезенка в организме: это бесполезная его часть, о которой все обычно забывают.
Но через шесть месяцев после того, как мы с Мартином съели тот арбуз на двоих, мы полезли исследовать чердак. На улице целый день шел снег – зима тогда была суровая. Мартин всего десять секунд как зашел в дом, а с его ботинок уже нападали целые сугробы и потихоньку таяли на кухонном линолеуме. Он посидел у меня минут двадцать, и по телеку объявили, что дорога в город закрыта из-за непогоды.
– Думаю, мне есть где провести ночь, – сказал он, обнимая меня. Наглый ублюдок! Как будто были еще варианты!
Мы спокойно пили коньяк («Мартель» пятидесятого года), как он вдруг сказал:
– Я хочу посмотреть, где ты живешь, Сэнди.
– В каком смысле? Ты же был здесь много раз, – удивилась я, – к тому же, как раз я не знаю, где ты живешь.
Он пропустил это мимо ушей.
– Я видел кухню. Я видел кабинет. Я видел спальню. – Он взял мои руки в свои, они были теплыми, но еще влажными от такой погоды. И мозолистыми – это были давнишние мозоли, которые Мартин натер, разгружая омаров в штате Мэн. Забавно, как прошлое навсегда въедается под кожу.
На чердаке было холодно. Теплые облачка нашего дыхания выглядели как маленькие привидения. Мартин притащил снизу еще бутылку и одеяло, и мы сидели, укутавшись в него, на полу среди коробок, вдыхая запах отсыревшего дерева.
– Закрой глаза, – сказал Мартин, – прислушайся.
– К чему? – спросила я. Не было слышно ни звука. Даже дом молчал, занесенный снегом, как ребенок, укутанный в одеяло.
– Снег, – сказал он.
Я открыла глаза.
– Невозможно услышать снег.
– Нет, возможно. – возразил Мартин. Его глаза все еще были закрыты. Когда он не улыбался, то выглядел совершенно другим человеком – старым, уставшим. И чужим. – Тссс, тише…
Я закрыла глаза только для того, чтобы посмеяться над ним.
Но вот что странно – примерно через минуту я и правда начала что-то слышать. Не звук. А что-то противоположное звуку. Это была какая-то странная концентрация тишины, тихий полет и падение чего-то незримого и неосязаемого. Когда я была ребенком, я наблюдала солнечное затмение: как черный диск перекрывал солнце и поглощал его свет. Теперь я слышала, как какая-то пустота поглощала все звуки мира.
Когда я открыла глаза, Мартин снова улыбался. Он сказал:
– Так звучит снег.
После этого чердак стал нашим местом. Когда Мартина не было рядом, я забиралась туда, потому что мне это напоминало о нем. Я даже начала привыкать к затхлому запаху, как из старушечьей корзины для белья, и паукам в углах. Сисси бы этот чердак понравился.
Элис потом сказала, что тоже облюбовала чердак. У нее там был даже свой стол, стул и все, что было нужно для уединения. Сначала она притворялась, что пишет книгу на чердаке – это было отличной отговоркой, чтобы не видеться с мужем, который был, по ее словам, слишком ленивым, а иногда и слишком пьяным, чтобы карабкаться по лестнице. Но потом она и вправду начала писать свою книгу «Черный гелиотроп» – почти триста страниц за два года.
Наверху было как-то мирно и спокойно.
За неделю до большого бума (ну там, мозги на стене и все прочее…) крыша рухнула. Это была еще одна подлянка от зимы – снег в течение долгого времени копился на крыше, она проседала, а я даже не заметила.
Меня не было дома. Я искала Мартина. Этой зимой судьба посылала мне одно испытание за другим: мы с Мартином расстались, меня турнули с работы безо всякой ведомой причины, и врач огласил диагноз: рак. Рентген высветил маленький узел у меня в легких.
Я должна была ему сказать! Я позвонила ему домой, хотя и знала, что это запрещено. Никогда не забуду, что я почувствовала, когда она сняла трубку: это как замерзать в зимнем лесу, видеть костер вдалеке и знать, что ты до него никогда не дойдешь.
– Алло, – сказала она веселым голосом. На заднем плане я слышала его голос и смех, как будто он только что закончил рассказывать анекдот. Были и другие голоса, и звучала песня. Играла скрипка.
Я знала, где Мартин живет. Он был осторожен и старался, чтобы я об этом не узнала, но он недостаточно старался, так что его адрес для меня не был секретом. Он знал, что я не приду к его дому без предупреждения, но именно это я и сделала. Я долго ехала по заснеженной дороге в Буффало и, приехав, припарковалась напротив его дома, который оказался больше, чем я себе представляла, и гораздо симпатичнее – он выглядел как большой кекс, покрытый глазурью. Я видела Мартина через окно: как он ходит по гостиной, разносит напитки гостям. И ее я тоже видела – блондинка, маленькая как вошка. Она прикасалась к его лицу, рукам… Передвигала стулья, открывала окна, чтобы выпустить табачный дым, и все в ее движениях говорило: «Да, этот дом мой, я в нем живу, и я в нем хозяйка. Все это мое».
Я была на взводе и уже хотела выйти и постучаться в дом, но в последнюю секунду передумала и осталась в машине. У меня с собой была бутылка водки «Смирнов» для того, чтобы не замерзнуть, и когда я дошла уже до конца бутылки, гости Мартина стали расходиться. Они вывалились всем скопом на улицу, в темноту и холод, и, все еще смеясь, стали махать хозяевам шарфами, как люди, провожающие корабль в старом фильме. Мартин с женой махали им в ответ из дверей, и в ярком сиянии, лившемся из дома, они казались одним целым.
По дороге домой машину занесло на скользкой дороге, и какой-то желторотый коп-недоносок определил меня в обезьянник на ночь за езду в нетрезвом виде. Камера была мертвенно-бледной и пустой, а еще там жутко воняло мочой, но, когда утром взошло солнце, она показалась мне даже милой в его золотистых лучах.