дования я заявил, что не буду читать лекции по систематике животных. Он ответил, что это одна из обязанностей того, кто получит обсуждаемую должность, на что я довольно нахально сообщил, что мне уже предложили работу в Беркли и я вообще не знаю, зачем прохожу это собеседование. Он не обиделся и доброжелательно общался со мной позже за обедом, на который они с Ричардом Эндрю меня пригласили, но все же, как я уже сказал, это было не самое хорошее начало отношений, впоследствии, впрочем, переросших в искреннюю дружбу.
В начале семидесятых Мейнард Смит начал работу над большой серией статей, в которой он и его соавторы, в частности Джеффри Паркер и Джордж Прайс, разработали для решения ряда эволюционных проблем новую версию математической теории игр. Их идеи великолепно сочетались с представлениями об эгоистичных генах, и статьи Мейнарда Смита тоже послужили для меня одним из главных стимулов, заставивших смахнуть пыль с заброшенной рукописи первой главы и написать целую книгу.
Главным вкладом Мейнарда Смита в мою книгу стала концепция эволюционно стабильной стратегии (ЭСС). Под стратегией здесь понимается запрограммированное правило. Мейнард Смит разработал математические модели, в которых подобные стратегии, получившие такие названия, как (для конкретного случая соперничества между животными) Ястреб, Голубь, Отпорщик или Задира, испытываются в виртуальном мире, где они взаимодействуют друг с другом. Опять же, здесь важно понимать, что при этом отнюдь не предполагается, будто животные, следующие подобным стратегиям, делают это сознательно или понимают, зачем это нужно. Но каждая стратегия встречается в популяции с некоторой частотой (как гены в генофонде, хотя в подобных моделях связь стратегий с ДНК в явном виде не задействована). Эти частоты меняются в зависимости от выигрышей и штрафов. В социологии и экономике, для которых первоначально и была разработана теория игр, выигрыш можно рассматривать в денежном эквиваленте. В эволюционной теории игр выигрыш имеет особое значение: он предполагает репродуктивный успех, то есть высокий выигрыш той или иной стратегии приводит к повышению ее частоты в популяции.
Но вот что главное – успешной стратегией совсем не обязательно оказывается та, которая побеждает в тех или иных конкретных состязаниях с другими стратегиями. Успешной становится та, что в итоге начинает преобладать в популяции. А поскольку численно преобладающая стратегия по определению будет чаще всего сталкиваться с представителями ее самой, она останется преобладающей лишь в том случае, если окажется успешной во взаимодействиях с представителями ее же самой. Именно в этом и состоит эволюционная стабильность, предполагаемая эволюционно стабильной стратегией Мейнарда Смита. ЭСС должны быть широко распространены в природе, потому что, если стратегия эволюционно нестабильна, она будет постепенно вытесняться из популяции более успешными стратегиями, размножающимися быстрее.
Я не стану подробно рассказывать здесь об эволюционной теории игр, потому что уже сделал это в “Эгоистичном гене”, это же касается и идей Триверса о родительском вкладе. Здесь достаточно просто упомянуть, что работы Триверса и Мейнарда Смита, опубликованные в начале семидесятых, оживили мой интерес к идеям Гамильтона, вдохновившим меня в шестидесятых, и заставили вернуться к работе над книгой, первая глава которой провалялась в ящике стола с тех пор, как закончились забастовки и отключения света. Эволюционная теория игр Мейнарда Смита стала главной темой главы об агрессии и источником моего вдохновения при обсуждении многих других тем в последующих главах.
И вот наконец в 1975 году, завершив статью об иерархической организации, я взял полагавшийся мне годичный отпуск и каждое утро садился дома за пишущую машинку, погружаясь в работу над “Эгоистичным геном”. Надо сказать, что я так углубился в эту работу, что пропустил заседание сотрудников Нового колледжа, на котором состоялись выборы нового директора. Один из моих коллег ненадолго покинул заседание, чтобы по телефону сообщить мне, что голоса должны разделиться почти поровну, и умолять меня поскорее прийти. Теперь мне представляется, что, хотя отпуск и позволял мне отсутствовать на том заседании, с моей стороны это было самонадеянно и безответственно. Я потратил бы всего несколько часов, а последствия моего никому не отданного голоса могли бы ощущаться многие годы. По счастью, в итоге избран был все же именно тот человек, за которого я стал бы голосовать (причем он оказался замечательным директором), так что моя совесть свободна от груза вины за измененный ход истории колледжа. На самом деле его соперник тоже был бы отличным директором, а кроме того, сделал бы последующие заседания весьма забавными, потому что по праву считался самым остроумным человеком во всем Оксфорде.
Я писал “Эгоистичный ген” в состоянии творческой горячки. Завершив три или четыре главы, я обратился к своему другу Десмонду Моррису с просьбой помочь мне с изданием книги. Будучи сам феерически успешным автором, Моррис без труда устроил мне свидание с заслуженным лондонским издателем Томом Машлером. Я встретился с ним в его заставленном книгами кабинете с высоким потолком в здании издательства “Джонатан Кейп” в Лондоне. Машлер прочитал написанные мною главы, и они ему понравились, но он стал уговаривать меня изменить название, объясняя, что слово “эгоистичный” имеет “негативную окраску”. Не лучше ли было бы назвать мою книгу “Бессмертный ген”? Теперь мне кажется, что он, возможно, был прав. Не могу вспомнить, почему я не последовал его совету. Мне, наверное, стоило это сделать.
Как бы там ни было, в итоге я не стал обращаться к нему со своей книгой, потому что проблема ее издания вскоре вышла из-под моего контроля. Однажды за обедом в Новом колледже профессор теоретической физики Роджер Эллиотт (теперь сэр Роджер) сказал мне, что слыхал о моей работе над книгой, и расспросил меня о ней. Я немного рассказал ему о своем замысле, и было похоже, что он заинтересовался. Эллиотт был членом совета представителей при издательстве Оксфордского университета, и он сообщил о моей книге Майклу Роджерсу, превосходному редактору, поистине достойному этого древнего издательства. Майкл написал мне и попросил прислать ему уже написанные главы. Я так и сделал.
Дальнейшее было подобно урагану. Все началось с характерного громкого голоса по телефону: “Я прочитал ваши главы. С тех пор не могу спать. Я ДОЛЖЕН ИЗДАТЬ ЭТУ КНИГУ!” Может быть, кого-то и оттолкнул бы подобный способ убеждать, но только не меня. Майкл явно был издателем в моем вкусе. Я подписал договор и с удвоенным усердием продолжил работу над книгой.
Ныне мне трудно понять, как нам удавалось нести груз литературного труда в докомпьютерную эпоху. Едва ли не каждое предложение, которое я пишу, я затем переписываю, играя словами, меняя их порядок, вычеркивая и перерабатывая. Я перечитываю свои тексты как одержимый, подвергая их чему-то вроде дарвиновского отбора, который, как я полагаю и надеюсь, улучшает их с каждым разом. Даже набирая новое предложение, я удаляю и меняю не меньше половины слов еще до того, как довожу его до конца. Я всегда так делал. Но если компьютер подходит для такого стиля работы как нельзя лучше и сам текст после каждого редактирования остается чистым и красивым, при использовании пишущей машинки из него получалась ужасная мешанина. Ножницы и скотч шли в ход не реже, чем сама машинка. Разрастающийся машинописный текст моей книги был испещрен зачеркиваниями в виде “xxxxxxx”, рукописными вставками, кружками и стрелочками, переносящими фрагменты в другое место, и полосками бумаги, неизящно подклеенными на полях и внизу страниц. В наши дни можно подумать, будто одно из необходимых условий сочинительства состоит в том, чтобы у автора была возможность легко читать свой собственный текст. Пока мы работали на бумаге, это казалось невозможным. Но самое загадочное, что с тех пор, как появились компьютеры и текстовые процессоры, литературный стиль в целом как будто нисколько не улучшился. Как же так?
“Эгоистичный ген” был дважды начисто перепечатан на машинке руками Пэт Серл, заботливой секретарши, работавшей у нас в группе исследований поведения животных. Оба чистовых варианта направлялись Майклу Роджерсу и возвращались от него с полезными рукописными замечаниями. В частности, он вычеркнул некоторые напыщенные фрагменты, в которых мне по молодости и от избытка энтузиазма совершенно не удалось соблюсти меру. Питер Медавар, сравнивая ученого с органистом, писал, что “пальцы представителя естественных наук, в отличие от пальцев историка, никогда не должны соскальзывать в сторону восьмифутового регистра”. Заключение второй главы “Эгоистичного гена” осталось одним из самых витиеватых пассажей в научно-популярной литературе, и мне стыдно вспоминать (к счастью, не сохранившийся) абзац, который следовал за ним. Вот тот умеренно напыщенный фрагмент, который устоял против редакторского карандаша Майкла, прошедшегося по крайностям моего текста. Вторая глава посвящена возникновению жизни и самозарождению в первичном бульоне “репликаторов”, которые затем переселились в мир “машин выживания” – живых организмов.
Должен ли был иметься какой-то предел постепенному совершенствованию способов и материальных средств, использовавшихся репликаторами для продолжения собственного существования на свете? Времени для совершенствования, очевидно, было предостаточно. А какие фантастические механизмы самосохранения принесут грядущие тысячелетия? Какова судьба древних репликаторов теперь, спустя четыре миллиарда лет? Они не вымерли, ибо они – непревзойденные мастера в искусстве выживания. Но не надо искать их в океане, они давно перестали свободно и непринужденно парить в его водах. Теперь они собраны в огромные колонии и обитают в полной безопасности в гигантских неуклюжих роботах, отгороженные от внешнего мира, общаясь с ним извилистыми непрямыми путями и воздействуя на него с помощью дистанционного управления. Они присутствуют в вас и во мне. Они создали нас, наши души и тела, и единственный смысл нашего существования – их сохранение. Они прошли длинный путь, эти репликаторы. Теперь они существуют под названием генов, а мы служим для них машинами выживания.