— Придумал, что ты будешь делать.
— А что?
— Вести программу. Объявлять номера.
— Номера? Да я в жизни никогда не объявлял!..
— Мало ли что, — холодно произнес Комиссар. — Я вот, например, петь и совсем не умею. А как сказала нам в лагере пионервожатая: «Веселовский запевает!» — так запел, не хуже, чем в Большом театре.
Весь день бродил я за нашим Комиссаром и уверял его, что ничего у меня не получится. Но разве ему что докажешь! Уперся — ни в какую.
— Это не только мое поручение. Это приказ Веры Федоровны, нашей старшей вожатой. Значит, должен выполнять. А вместо того чтобы отвиливать, лучше бы изучал образцы…
— Какие еще образцы?
— Ясно какие! — хитро прищурил глаза Комиссар. — Тарапуньку и Штепселя… Или Мирова и Новицкого…
Но когда же мне изучать образцы, когда до концерта времени вовсе не осталось.
— Костенька, — вкрадчиво пролепетал я. — Ведь Тарапунька и Штепсель — их же двое. Можно я Лешку Веревкина возьму в помощники? У него все равно аппарат испортился.
— Бери, конечно!
А Лешка хорош. Как услышал, что нам вдвоем надо объявлять номера, сразу начал выкручиваться. Но потом согласился. Стали мы с ним вдвоем обсуждать, как нам вести программу.
— Давай так, — сказал Веревкин, когда я вспомнил про Тарапуньку и Штепселя. — Лучше не как эти всем известные конферансье, а как Николай Озеров и Владимир Маслаченко: полконцерта ты будешь вести, а полконцерта я.
— Ну, Лешка, это, по-моему, просто скучно будет. Ведь это концерт, а не хоккейный матч.
— Мало ли что скучно. Нам ведь никто задания не давал, чтобы все с хохоту померли. Главное, объявлять нужно погромче, вот так. — Тут Веревкин подпрыгнул, выпучил глаза и заорал оглушительным голосом: — Выступает выдающийся акробат нашего класса Борис Кобылин!
— Вот здорово! — обрадовался я. — У тебя, Лешка, очень хорошо получается. Лучше, знаешь, ты один объявляй, а я тебе из-за занавеса стану подсказывать.
— Вот еще! — возразил Веревкин. — Во-первых, не ты у меня помощник, а я у тебя. И потом подсказываю я лучше. Помнишь, как я на ботанике тебе подсказывал?
— Еще бы не помнить. Ведь это из-за твоей подсказки Анна Ивановна мне двойку поставила.
— А ты бы учил получше, вот и не было бы двойки.
— Ладно уж, — миролюбиво сказал я. — Не время сейчас спорить. Знаешь что, — внезапно осенило меня, — давай вместе.
— Хором?
— Зачем хором? Просто один номер ты, другой я.
Мы с полчаса спорили, охрипли от крика, утомились и в конце концов решили: будь что будет.
Концерт подготовили длиннющий. Впрочем, возможно, это только мне так показалось, потому что мне нужно было объявлять номера. Пригласили всех школьников. Даже малышей. Комиссар сообщил по секрету, что Вера Федоровна приготовила такой сюрприз, что все ахнут.
И вот наступил день концерта. С утра меня пробирал озноб. Не то, чтобы я боялся, как бы чего-нибудь не случилось, а просто чувствовал себя не в своей тарелке. Зато Веревкин был в преотличном настроении и даже хорохорился:
— Ничего не бойся, Сережка. Все будет в полнейшем порядке. Главное, помни: объявляй погромче. Иди пока, тренируйся.
Я побрел за сцену. Там стоял шум и крик. Кто пел, кто танцевал… Борька Кобылин выжимал на коврике стойку. Второе звено в полном составе последний раз повторяло свои пирамиды. В углу Олежка Островков — он должен был показывать фокусы — ругал сумрачного Гешку Гаврилова:
— Совсем ты ослеп, Гешка! Не видишь, что ли? Сел прямо на мою волшебную коробку. Ну что я теперь без нее делать буду?
Я набрал в грудь побольше воздуха, да как гаркну что было сил:
— Выступает выдающийся ученик нашего класса!..
Борька Кобылин как стоял на руках, так и брякнулся на пол. Второе звено в полном составе вдруг все рассыпалось на отдельные части. У Слежки Островкова попадали из рук все его коробки. Весь красный от негодования Комиссар подлетел ко мне.
— Ты что тут разорался? Тебя только не хватало. Гляди — всех напугал!..
Хотел было я ему объяснить, что это репетиция, а у меня из горла какой-то писк вырывается: пропал голос.
— Иди на сцену! — кричит Костя. — Сейчас будем начинать!
Побрел я на сцену ни жив ни мертв. А навстречу мне Лешка идет, белый как сахар.
— Ой, Сережка, придется тебе одному весты концерт. У меня гляди-ка что случилось.
Поворачивается ко мне спиной, а у него на штанах здоровенная дыра.
— Ты нарочно, — засипел я, — нарочно штаны порвал. Ну и делай, что хочешь. У меня, слышишь, голос пропал совсем от твоей тренировки.
— Это ты сам нарочно потерял голос! — заорал Веревкин. — Разве я виноват, что там, за сценой, со всех сторон гвозди понатыканы! Как же я выйду на сцену такой… такой рваный?
Вдруг он уставился на меня, вытаращив глаза. Пальцы скрючил. У меня от ужаса по спине побежали мурашки. А Лешка еще как прыгнет да ка-ак зарычит… Кинулся я от него в сторону.
— Лешка, — сиплю. — Ты что это? С ума, что ли, сошел?.. А кто же объявлять будет?..
Веревкин остановился и принялся сосредоточенно скрести у себя в затылке.
— Здорово у тебя горло прихватило. Да ладно, не бойся. Это я так просто, попугать тебя хотел. Я слыхал, от испуга голос иногда возвращается.
— Балда ты, Лешка, — разозлился я. — От испуга люди только заикаться начинают. Не хватает еще, чтобы я заикаться стал.
— Что же делать? — в отчаянии произнес Веревкин.
— Знаешь что! — вдруг осенило меня. — Тебе же к публике спиной поворачиваться не нужно. Выйди себе на сцену, объяви номер, а потом вот так и попяться, и попяться…
Я показал ему, как надо пятиться, и больно ударился спиной о какой-то угол. Смотрю — это ребята стол на сцену тащат. Комиссар бежит впереди всех и размахивает красной скатертью.
— Эгей, артисты! Опять тут под ногами вертитесь! А ну, помогите лучше стол поставить. К нам гость приехал — участник Отечественной войны! Орденов — жуть сколько!.. Вы сперва его объявите, а после уже концерт начнется.
«Ну, — думаю, — пропал концерт! Если на сцене будет сидеть гость, то Лешке уж не повернуться ни в какую сторону». Я подошел к Косте и решительно засипел:
— Костя, говори, что делать! У меня, видишь, голос пропал. А Веревкин порвал штаны…
Мне показалось, что глаза у нашего Комиссара сейчас выскочат из орбит.
— Что-о-о? Да вы что это, сговорились? — Он с минуту подумал, а потом закричал: — Эй, Островков, позови Симу! Надо Веревкину штаны зашивать. Пусть иголку с нитками тащит!..
Лешка покраснел.
— Это зачем же девчонку? Я не хочу, чтобы Соловейчик… Пусть из мальчишек кто-нибудь зашивает.
— А давайте я зашью, — вызвался Островков. — У меня, знаете, какая ловкость рук! Не зря же я фокусник!
— Ладно, зашивай ты, — решил Комиссар. — А ты, Веревкин, снимай брюки. Завернись пока в скатерть. — Потом он обернулся к Кобылину. — Слушай, Борька, у тебя деньги есть?
— Есть вот полтинник.
— Сбегай к тете Наде в буфет, попроси у нее сырых яиц. Сейчас мы тебе, Кулагин, вернем твой голос.
Борька вразвалочку побежал в буфет, Островков в класс, за нитками, а Лешка, сняв брюки, закутался в скатерть, словно римский император в тогу.
Вскоре вернулся Олежка и притащил иголку, в которую была вдета длиннющая белая нитка.
— Как же белыми? — испугался Веревкин. — Брюки-то у меня черные.
— Скажи спасибо, что хоть белые нашлись, — ворчливо отозвался Островков. — Черные девчонки на «Казачок» извели.
Он устроился на краешке стола и стал ловко орудовать иголкой. Прибежал Кобылин с пакетом в руке.
— Вот. На все деньги купил. Пять штук. Только сырых нету. Одни крутые…
— Вот уж не знаю, помогут ли крутые, — с сомнением произнес Костя.
— Пускай ест, — с угрозой сказал Кобылин. — Все равно хуже не будет. И не пропадать же полтиннику.
— Да как же я их съем? — испугался я. — Ты бы, Борька, хоть соли захватил!..
— А я и захватил, — зловеще произнес Кобылин, поднося к моему носу здоровенный свой кулачище. — Вот тебе соль… А вот это хлеб. А ну ешь без разговоров!..
Никогда прежде не приходилось мне съедать сразу пять вареных яиц, да еще без соли. Первые три штуки я кое-как одолел, а четвертое стало застревать у меня в горле. Да как они полезут, если почти все участники концерта столпились вокруг и наперебой помогают:
— Еще съешь… И еще одно!.. Может быть, лучше станет.
— Ну-ка попробуй, появился голос?
Я пробовал, но из горла вместе с желтковыми крошками по-прежнему вылетало только противное сипение.
— Давай, давай, — подгонял Комиссар. — Начинать пора.
Я давился, кашлял, мотал головой и, когда одолел пятое яйцо, то не смог не только объявлять номера, но даже встать с места.
— Вот за это спасибо… Накормили.
— А у меня все в порядке, — бодро отозвался Островков. — Вот она какая, ловкость рук! На, Лешка, носи на здоровье.
Веревкин дернул к себе брюки, и тут затрещало на коленке у Олежки: он второпях пришил Лешкины брюки к своим.
А за занавесом раздавались аплодисменты. И нетерпеливые ребячьи голоса требовали начинать концерт. Мы же стояли, онемев от неожиданности. И тут то ли от страха, что концерт сорвется, то ли, действительно, от этих самых крутых яиц, но ко мне вернулся голос, и я заорал так, что у самого что-то брякнуло в ушах:
— Борька! Кобылин!.. Тебе-то для чего брюки?
— А что же я, без штанов, что ли, буду ходить?
— Да ведь ты же в трусиках выступаешь! Дай на время свои брюки Веревкину!..
— Как же он в них уместится?
Но Костя, к которому уже возвратилась его обычная находчивость, тотчас же меня поддержал:
— Верно придумал, Кулагин! Он их снизу подвернет, и все будет как в аптеке…
— А как же я? — захныкал Островков.
— Да зачем тебе брюки? Ты же фокусник! Факир! Мы тебе сейчас найдем что-нибудь вроде скатерти… Завернешься в нее, как в индийское сари… А ну все со сцены! Начинаем!..
Лешка выбежал из-за кулис и, прыгая на одной ноге, подворачивая Борькины брюки, где только можно, спросил меня недоверчиво: