— Все хорошо, Иван Кузьмич. Доехали, как видите…
Иван Кузьмич оперся о свою палку, зажал бородку в кулаке и принялся изучать то меня, то Женьку.
— Позвольте, позвольте… — приговаривал он. — Сейчас я угадаю… — И вдруг резко выбросил вперед руку, указав на меня: — Этот? Это и есть ваш племянник.
Тетя Даша рассмеялась:
— Нет, Иван Кузьмич, мимо. Не этот круглолицый и голубоглазый, а как раз вон тот — худощавый и с карими глазами.
Старичок поднял руки, словно сдавался.
— Ну, извините, не угадал.
— Садитесь-ка, Иван Кузьмич, лучше с нами чай пить, — пригласила тетя Даша.
Со старичком она разговаривала непринужденно и добродушно.
После завтрака мы принялись разбирать наш чемодан. Женька сидел на корточках, вынимая из него белье, а я носил его к шкафу и раскладывал по полкам…
— Женька, — сказал я, — что-то твоя тетка вроде Афанасия Гавриловича недолюбливает.
— Я и сам заметил.
— А с чего бы это, как ты думаешь?
— Кто ж его знает. Одному человеку, бывает, кто-то нравится, другому нет… На-ка, положи в шкафчик рубашки.
Дом за высоким забором
Дарья Григорьевна жила одиноко. Ее муж погиб совсем молодым где-то под Варшавой. Тогда еще, узнав о своем несчастье, тетя Даша тяжело заболела. Не ведаю, какая у нее была болезнь, но стала она получать пенсию по инвалидности.
Детей у тети Даши не было. Потому-то она и любила чужих. О нас с Женькой она заботилась просто как о родных сыновьях.
Иван Кузьмич с нами был тоже приветлив. Но мы видели его редко. Он целыми днями просиживал у себя наверху, куда мы с Женькой не поднимались. Но мы с самого утра убегали из дома на лоно природы и возвращались только к обеду, а потом снова мчались в перелесок, на холмы, к речке…
Женька на другой же день после нашего приезда записался в городскую библиотеку и взял там толстый том Брема в синем переплете — том второй, «Членистоногие». В книге оказалось множество картинок — бабочки, жуки, мухи, пауки, пчелы… Разглядывая их, я сразу же наткнулся на изображение страшного громадного мохнатого паука. Паук терзал птичку. Клюв у птички был раскрыт. Внизу под картинкой я прочел подпись: «Паук-птицеед». Потом что-то не по-русски и еще: «наст. вел.». Это означало — настоящая величина.
Паучище был величиною с мою ладонь. Я сказал Женьке, что, если он поймает такого паука, тот его самого слопает. Мой товарищ засмеялся и объяснил, что такие пауки водятся только в тропиках, в Южной Америке, на Больших Зондских островах да на Новой Гвинее.
— Давай, Женька, — предложил я, — мы будем так: ты станешь ловить бабочек, а я накалывать на булавки и делать подписи.
В магазине Женька купил желтый марлевый сачок на длинной палке и целыми днями гонялся с ним за бабочками. Первые два или три дня я очень терпеливо накалывал их на булавки и делал под ними подписи. Я решил, что если уж быть настоящим классификатором, то следует записывать не только русское, но и латинское название каждого насекомого. В книге Брема такие подписи попадались под всеми иллюстрациями. Вскоре я так навострился, что даже стал запоминать эти названия.
Однако на третий день у меня в глазах зарябило от латыни. Я решил брать с собою не громадный томище Брема, а «Записки о Шерлоке Холмсе». Эту книгу я отыскал на этажерке у тети Даши. Я начал читать ее и с первой страницы не мог оторваться. И пока Женька носился, размахивая сачком с такой яростью, словно вздумал разогнать всех бабочек в округе, я устраивался где-нибудь под тенью какого-либо дерева и раскрывал «Шерлока Холмса».
Так все и шло своим чередом. С утра мы завтракали и убегали за город. Перед обедом купались в речке. После обеда снова мчались на холмы. Пробовали мы и удить. Но только, видно, рыбы в этой речке не было вовсе. А к тем лесным озерам, про которые говорил Афанасий Гаврилович, пока идти не решались. Да и некогда было: Женька очень уж увлекался членистоногими. Его заветной мечтою было поймать «acherortia atropos». А если не по-научному, то бабочку-бражника «мертвая голова». Я видел ее на картинке. Это была очень большая бабочка. На ее спинке белело пятнышко, напоминающее человеческий череп.
Однажды на улице мы совершенно неожиданно встретили Афанасия Гавриловича.
— А, соседи! — обрадованно воскликнул он, завидев нас. — Нехорошо, нехорошо! Их в гости приглашают, а они и носа не кажут.
— Неудобно было, Афанасий Гаврилович, — пробормотал Женька. — Мы думали — помешаем…
— Неудобно, братец, штаны через голову надевать, — произнес наш веселый попутчик. — Если звал, значит, надо зайти. Давайте-ка не откладывая прямо сегодня.
Он простился, взяв с нас твердое слово, что сегодня же, часов в шесть, мы к нему придем.
Ровно в шесть мы отправились к Афанасию Гавриловичу.
Дом, где он жил, был окружен высоким забором. Едва мы постучали, за калиткой раздался злобный хриплый лай. Судя по гавканью, собака за оградой была ничуть не меньше баскервильской.
Калитку отворил сам Афанасий Гаврилович.
— A-а! Входите, входите. Да не опасайтесь — она на цепи. Цыц, Пальма!
Огромная овчарка лаяла и гремела цепью все время, пока мы шли по усыпанной песком дорожке к дому с террасой в глубине густого сада.
— Сюда, сюда, — показывал нам дорогу Афанасий Гаврилович, пропуская нас перед собою на крыльцо.
Когда из сеней мы вошли в просторную комнату, мимо нас прошмыгнула к двери какая-то старуха.
— Гостей встречай, Марья Филипповна! — крикнул ей хозяин.
Старуха обернулась и от двери оглядела нас крохотными бесцветными и очень злобными глазками. Ничего не ответив, она скрылась за дверью.
— Родственница моя дальняя, — объяснил Афанасий Гаврилович. — Глуховата… и вообще не того немного… — Он постучал пальцем себе по лбу. — Вы тут посидите, — заторопился он вдруг куда-то, — а я сейчас… мигом…
Мы остались одни посреди комнаты, не зная, что нам предпринять. Пока мы озирались по сторонам, вернулся Афанасий Гаврилович. Он нес большое блюдо, наполненное клубникой. Ах, что это были за ягоды! Одна к одной… Таких огромных ягод я прежде никогда не видывал. Следом за хозяином дома вползла старуха. Она несла две миски, они были полны вишней и черной смородиной.
— Вот и угощение, — бодрым голосом произнес Афанасий Гаврилович. — Да что же вы стоите! Присаживайтесь вот сюда, к столу. Сейчас чайку попьем. Как у нас по-русски водится — сперва угощенье, а после разговоры.
Пока он говорил, ловко расставляя на столе посуду, появились перед нами ваза с конфетами, с печеньем, пряники, хлеб, масло…
Старуха куда-то исчезла и больше не появлялась. Это меня успокаивало. А потом я и вовсе о ней забыл. Уж очень интересно было с Афанасием Гавриловичем.
— Ну а как моя карточка? — спросил он. — Ты меня в поезде снимал. Где она?
— Не проявил еще, — смутился я. — Бачка нет. И увеличителя. Но я проявлю. Обязательно.
— Афанасий Гаврилович, — осмелившись, попросил вдруг Женька, — расскажите, как вы партизаном были.
— Да что же тут рассказывать! Ну воевал, бил фашистов. Признаться, я уж про это столько рассказывал, что самому надоело. Лет пять или шесть отбоя не было: то в школу зовут, то в клуб на молодежный вечер… В конце концов отказываться стал. — Он вдруг задумался, насупив брови. — Да-а, вот если бы живы были мои боевые товарищи, они бы поведали обо всем… Герои, орлы… Все погибли в октябре сорок первого года. В Волчьем логе. Есть такой овраг у нас в лесу… Двадцать два человека. Смельчаки, один к одному… Двадцать третьего, Федорчука, в разведке кокнули. Ну а я двадцать четвертый… И еще был один… Он вот не знаю, жив или нет… Пашка Вересов…
Это имя Афанасий Гаврилович как-то выдохнул с ненавистью.
— Судя по всему, выдал он отряд фашистам. У него одного карта была. На ней тайные тропки в болотах были обозначены. Не иначе он ту карту гитлеровцам передал. — Голос его зазвучал зло и резко. — Командиром мы его выбрали. Доверяли ему. А он… Эх!.. Знать бы раньше!.. Своими бы руками задушил гада!..
Афанасий Гаврилович несколько раз сжал и снова разжал свои сильные пальцы.
— А вы? — хрипло спросил Женька.
— А я, как видишь, живой, — невесело усмехнулся хозяин. — Мы с Миколой Федорчуком той ночью в разведке были, здесь, в городе. У комендатуры на патруль напоролись. Миколу сразу, в упор, наповал. А мне уйти удалось. Я к лесу подался. А как к Волчьему логу стал подходить, слышу — стреляют. Загнали каратели моих боевых товарищей в овраг и там — из автоматов… Всех… Геройскую смерть они приняли…
Он опустил голову и с минуту сидел так молча. Мы тоже не произносили ни звука, не смея нарушить тишину.
— Не приметили меня фашисты, — снова заговорил Афанасий Гаврилович. — Смерть и на этот раз мимо меня проскользнула. Десять дней пробирался я к своим, на Псковщину, в большой отряд Степана Кожуха. Рассказал там, как товарищи мои погибли. Имя предателя тоже открыл. С ними, с кожуховцами, стал немца бить. Да ранен был в бою. Переправили меня в тыл, в госпиталь. Так и застрял в тылу. Инвалидность мне дали. Сколько ни просился, не пустили на фронт. Ну, после войны снова в свой родной Зареченск возвратился…
— А предатель? — не выдержал я. — Куда он девался?
— Кто ж его знает… Удрал, должно быть, с гитлеровцами. — Афанасий Гаврилович вдруг стукнул кулаком, как выстрелил из винтовки, по столу. — Да что же это мы в такой хороший день о страшном заговорили! — Он встряхнул головой, будто отгоняя невеселые думы. — Давай-ка лучше, Женя, о твоей тетушке, о Дарье Григорьевне поговорим. Признаюсь, изо всех здешних жителей ее больше других уважаю…
Когда мы собрались уходить, Афанасий Гаврилович умело свернул из старых газет два кулька и до краев насыпал в них спелой, сочной клубники.
— А это Дарье Григорьевне. От меня. В подарок.
Я невольно вспомнил, с каким безразличием смотрела тетя Даша на этого человека в день нашего приезда…
Афанасий Гаврилович пошел проводить нас до калитки и велел непременно заходить.