с?» — спрашиваю. А он глядит на меня как-то странно. Потом говорит: «Кашель». Стала я выслушивать его легкие. Он ко мне спиной стоит. А в легких все чисто. Ни малейшего хрипа. Попросила повернуться, начала прослушивать сердце. Тут-то он мне и сказал, шепотом, едва слышно: «Лидия Викторовна, вы не думайте, что я симулянт. Я здоров, совершенно здоров. Но пришел к вам по делу. Вы, — говорит, — я знаю — советский человек. Так вот… Есть люди, которым нужна ваша помощь…» Стетоскоп у меня в руках, чувствую, потяжелел. Говорю: «Дышите. Не дышите…» — и сама себя не слышу. И ударов его сердца не слышу тоже. Зато голос его, шепчущий, едва различимый, словно гром, бьется в ушах: «Согласны вы, Лидия Викторовна, помочь партизанам?» Я только кивнула чуть-чуть.
Уж не помню, какой я диагноз поставила. Не помню, какое лечение назначила. Пациент-то мой здоров был. Кажется, я сказала, что у него катар. А в дверь уже стучат — очередь волнуется: скоро ли? Я быстро написала на рецептурном бланке: «Сообщите, что надо делать. В лес уйти не могу — сын болен». Сунула ему рецепт и вместе с ним к двери. Говорю: «Принимайте по три раза в день…» Пока говорила, он записку прочитал, кивнул: «Ждите».
С трудом дождалась я следующего вечера. Но Егор Алексеевич в тот вечер так и не пришел. Не было его и на другой день. Он появился на третий вечер. Опять я стала его прослушивать. И он передал мне записку. Шепнул: «Сожгите». Я прочла: «Нужны медикаменты. Можете ли достать? Сообщите». И подпись — «П».
— Это, наверно, сам командир писал! — не удержался я.
— Почему ты думаешь, что командир? — спросил Вадим.
— А нам Митин дедушка рассказывал, как он раненого партизана прятал в погребе. Тот тоже записку написал и подписался «П».
— Может быть, и эта записка была от командира, — произнесла Лидия Викторовна, — но для меня с ее получением наступили самые трудные дни. Я сказала Егору Алексеевичу, что медикаменты достану, чего бы мне это ни стоило. Попросила только узнать, какие медикаменты нужны и много ли. Через день он принес список. Нужны были и йод, и бинты, и вата, и желудочные таблетки… Одним словом, была нужна целая походная аптечка. И вот стала я завоевывать доверие у гитлеровцев, чтобы получить доступ к лекарствам.
Нелегко это было. Как приходилось сдерживать себя! Будто бы отвратительную микстуру пьешь. Противно, но знаешь, что пить нужно — в этом спасение. По клочку ваты, по бинтику, по таблетке я собирала для партизан посылку. И наконец наступил день, когда ее можно было бы отправить в лес. Но как? Всюду патрульные заставы… Егор Алексеевич, узнав, что посылка готова, снова сказал: «Ждите». И наконец я дождалась.
Как-то вечером на прием ко мне пришла девушка. Девочка почти. В платке, в стареньком платьице. Я не сразу узнала Клаву Муравьеву, дочку казненного гитлеровцами лесника. Она очень изменилась. Но меньше всего я могла ожидать, что Клава Муравьева — посыльная от партизан.
— Так, значит, Клава Муравьева к вам приходила! — воскликнул Вострецов.
— Ко мне, — кивнув, подтвердила Лидия Викторовна. — Она приходила три раза. А я за это время примерным поведением да хорошей работой настолько завоевала расположение у начальника госпиталя, так он мною был доволен, что удалось мне сделать многое.
Однажды я пришла к нему и попросила осмотреть моего сына. И чего только я ему не плела! Чем не пыталась улестить. Говорила, что при Советской власти врачей готовили наспех, ничего-то, мол, они не умеют, ничего не знают. И ведь клюнул он на приманку — пришел, осмотрел Димку. Ясное дело, поставил диагноз — крупозное воспаление легких. А у Димки тогда еще экзема началась — недоедал он. Уж как я благодарила этого надутого индюка! Сейчас вспоминать и смешно и стыдно. Но зато немец разрешил мне брать для сына лекарства в госпитальной аптеке. Партизанам моя хитрость, конечно, пригодилась.
— А Клава? — снова спросил Женька. — Когда ее схватили, она тоже к вам шла?
— Да, ко мне, — прозвучало в ответ. — Если бы от меня, то не было бы сейчас на свете ни меня, ни Димки… Ее долго пытали. Дознавались, к кому она шла, зачем, с кем у нее в городе связь… Ничего она не сказала. Так и погибла молча. Оружия при ней не нашли. Никаких документов… Но откуда фашисты могли дознаться, что Клава в партизанском отряде? Откуда им было известно, что она именно в этот день придет в город?.. Помню, тогда еще слух прошел, что Клаву предали. Но кто мог ее гитлеровцам выдать?..
— А вам Клава ничего не говорила? — спросил Женька. — Может быть, партизаны кого-нибудь подозревали?
Лидия Викторовна покачала головой:
— Нет, Клава об этом ничего не говорила. Я думаю, что если в отряде и был предатель, так партизаны его принимали за настоящего бойца, доверяли ему и ни в чем подозревать не могли. А с Клавой мы вообще почти не разговаривали во время ее визитов. Правда, однажды… Это произошло во время последнего ее посещения, за неделю до того, как ее схватили… За окнами, на улице, раздалась песня. Идиотская песня, одна из тех, что обычно пели гитлеровцы, шагая куда-нибудь строем. Клава услышала голоса фашистов — высокие, крикливые, и я увидела, какой ненавистью загорелись ее глаза. Губы дернулись от гнева…
Только такой безмозглый человек, как я, мог подумать хоть на секунду, что Клава Муравьева, партизанка, дочь погибшего героя, не устоит под пытками, откроет гитлеровцам тайну лесных и болотных троп!..
Вечером, уже в темноте, под все усиливающимся дождем, мы с Женькой возвратились домой. За столом мирно сидели, тихо о чем-то беседуя, тетя Даша и Иван Кузьмич. Перед ними красовалась большущая тарелка с румяными оладьями, стояла вазочка с вареньем. У меня сразу же рот наполнился сладкой слюною.
— А вот и наши дорогие детушки, — хлопотливо привскакивая, всплеснув руками, обрадованно воскликнула Дарья Григорьевна. — Сейчас я ужин подогрею… Чайник тоже на плиту поставлю.
День, переполненный событиями
Нет, кажется, ничего на свете противнее, чем затяжной, унылый, надоедливый до крайности дождь. То ли дело гроза. Уж налетит, так налетит — с молниями, с громовыми раскатами, с таким ливнем, что стоит лишь на мгновение выскочить из дома на улицу, и нет уже на тебе сухой ниточки. Но наперед знаешь, что промелькнет гроза, промчится, отгремит, отсверкает молниями, и вновь еще чище, еще просторнее засияет над миром синее небо, веселое солнце!..
Хорошо еще, что есть у нас верные друзья — зареченские ребята. На другой день они всей ватагой наведались к нам. Тетя Даша долго распаковывала их, снимая с мальчишек плащи и вешая их возле печки просушить.
— Только не шумите, — предупредила всех Дарья Григорьевна, кивком указывая на потолок, где у себя в каморке работал Иван Кузьмич.
Митя понимающе ответил таким же кивком и, сняв в сенях башмаки, что, впрочем, сделали и остальные, сопровождаемый Игорем, Федей и нами, прошел в нашу комнатку.
Там мы поделились с ребятами своим рассказом о том, что узнали от Лидии Викторовны; затем стали слушать, что узнал у Арсения Токарева Митя.
— Партизаны Токареву такой же наказ дали: завоевать у гитлеровцев доверие. А делать то, что прикажут ему партизаны. Ну, он и стал завоевывать. Он говорит: вовремя такой приказ мне дали, а то бы несдобровать. Дня через три на станции проверка была. Приехал какой-то гестаповец с командой немцев-техников и стал проверять, как смазчики, сцепщики, ремонтники работают. А Токарев тогда первый раз буксы хорошо смазал. Тот гестаповец первым делом в буксы полез. Проверили. Все в порядке. Похвалили Токарева. А двоих железнодорожников забрали. В машину — и увезли. Какие-то неполадки были найдены…
Я заметил, что маленькому Феде не сидится на месте. Он то и дело порывался вскочить с места и вставить словечко. И всякий раз Игорю приходилось одергивать его.
— А задание-то ему какое было? — в нетерпении спросил Женька.
— Задание, значит, такое… Расписание поездов партизанам переправить — раз; сообщать, что везут, — два.
— А как же он сообщал?
Тут уж Феде удалось вставить словечко:
— С обходчиком одним…
— Точно, — кивнул Митя, — с обходчиком. Немцы сами путь проверяли. Человек пять ходили в обход. Ну а с ними всегда шли ремонтники. Человека два-три. Если путь поврежден, гитлеровцы заставляли чинить тут же. Вот один обходчик такой…
— С-семен Гудков! — снова выкрикнул Федя.
— Точно, Гудков, — подтвердил Митя. — Он и вызвался.
— И он что же, передавал прямо на глазах у фашистов? — изумился я.
— Сдурел ты, Серега! — Женька даже руками всплеснул. — Ляпнешь иногда, не подумав.
— Нет, Сережа, — спокойно объяснил Митя. — Он от Токарева записки получал. Малюсенькие. В шарик ее скатаешь, она меньше ногтя. Нам сам Токарев показывал. Ее запросто проглотить можно, если что… Вот Гудков скатает такую записочку, спрячет за щеку и идет. А в условленном месте — у них такое было на двенадцатом километре, напротив расщепленной молнией сосны, — в этом месте наклоняется Гудков, ну, будто бы гайки на рельсах рассмотреть, а сам проткнет в земле пальцем дырочку и записку туда сунет.
— Вот здорово!
— Он почти целых три недели так записки носил, — продолжал рассказывать Митя. — Пять фашистских поездов тогда с рельсов сошло.
На лестнице послышался скрип под шагами спускающегося человека. Мы поняли, что это Иван Кузьмич отправляется на свой очередной моцион. В сенях он, видно, столкнулся с тетей Дашей. Послышались голоса.
— А Иван Кузьмич опять на прогулку пошел, — сообщил я, словно это и так не было всем ясно.
— Надо бы сбегать к Егору Алексеевичу, — раздумчиво произнес Женька. — Узнать у него, живы ли Денис Петров и Сергей Пономаренко.
— Б-бежим! — первым срываясь с места, вскричал юркий Федя.
И ведь не зря мы прыгали через лужи и мчались под дождем из одного конца Зареченска в другой. Оказалось, что и Денис Петров, и Сергей Пономаренко живы. Они воевали, вернулись домой с орденами, с медалями, а потом уехали — Пономаренко к единственной оставшейся у него в живых сестре в Киев, а Петров — в Архангельск: его туда звал однополчанин, который еще до войны работал там на лесоперерабатывающем заводе.