Конечно, смеяться тут было не над чем. Мы же не знали ничего этого. Придется, значит, опять запасаться терпением.
— Ничего, — успокоил нас молчавший до сих пор Игорь. — Дня через три дороги подсохнут, тогда и пойдем.
Мы приободрились. Что же, ждать каких-нибудь три дня — это пустяки. За эти дни вынужденного безделья мы несколько раз бегали к дому Афанасия Гавриловича и стучали в ворота. Но всякий раз, послушав, как громогласно гавкает и гремит цепью лютая овчарка Пальма, уходили ни с чем. В кармане у меня лежала завернутая в бумагу фотокарточка самого Афанасия Гавриловича. Это был тот самый портрет, который я отснял в поезде.
Среди всех этих дел и забот мы с Женькой находили время, чтобы привести в порядок наши коллекции. И как-то раз, вечером, когда мы, порядком утомленные, откинувшись на спинки стульев, сидели за столом, Женька, вертя в пальцах пинцет, задумчиво произнес:
— А ты помнишь, Серега, как Иван Николаевич, когда мы еще делали доклад в Доме пионеров, назвал нас наследниками революционных событий?
Я кивнул.
— Так ведь если бы он теперь узнал, что мы изучаем историю партизанского отряда, он бы опять назвал нас наследниками их боевой славы.
— Непременно назвал!
— И вот я думаю, что мы с тобою, Сережка, все ребята у нас в стране, и правда, наследуем и прошлую и теперешнюю славу наших дедов, отцов и старших братьев…
Мы долго молчали, переживая слова моего лучшего друга Женьки Вострецова.
И как раз в эти дни произошло то, о чем так давно и тщетно мечтал Женька. Когда однажды поздним вечером мы возвращались с электростанции, когда уже вошли во двор и я очень тихо, чтобы не разбудить Ивана Кузьмича, потому что мы знали, что тетя Даша не спит, дожидаясь нас, закрыл калитку, Женька вдруг сорвал с моей головы кепку и метнулся к огороду.
Я увидел, растерявшись, что он гонится за какой-то огромной, величиною с воробья, бабочкой, мелькнувшей в лунном свете.
Вострецов несколько раз уморительно подпрыгнул, размахивая кепкой. Но бабочке, видимо, совсем не хотелось сидеть на булавке.
— Ладно, Жень, пойдем, — недовольно окликнул я его. — Мало ли у нас в коллекции совок?
В это мгновение Женька подпрыгнул еще раз и упал, исчезнув среди цветущих кустов картофеля. Тотчас же до меня донесся странный писк.
— Жень, ты чего? — с тревогой спросил я.
Писк повторился снова. И сейчас же голос Женьки:
— Серега…
Голос звучал так сдавленно, словно там, среди огородных грядок, кто-то схватил моего друга за горло. Я бросился к нему и увидел, что он ничком лежит среди поломанных стеблей картофеля и прижимает к земле кепку, шаря под ней рукой.
— Серега… — хрипло повторил он, увидев меня. — Кажется, поймал… Это она — «мертвая голова»!..
Да, это в самом деле был бражник «мертвая голова», по-научному «acherontia atropos». Дома мне удалось разглядеть его как следует.
Огромный, больше моей ладони в размахе крыльев, он лежал в пол-литровой банке, которую дала нам тетя Даша, на ватке с эфиром. На его желтой с черными полосками спинке бледным контуром было намечено пятнышко, очень похожее очертаниями на человеческий череп.
Глядя на это пятнышко, я вдруг, не знаю почему, вспомнил странного незнакомца, которого несколько раз видел на улице недалеко от дома Афанасия Гавриловича, — того человека в коричневой кепке, с глубоко запавшими глазами. «Мертвая голова»!.. Это его лицо — с выступающими скулами, обтянутыми кожей, с глазами, словно высматривающими из темных пустых бойниц, — напоминало череп, мертвый человеческий череп…
Уходят товарищи в путь…
И вот наконец настал день, которого мы с таким нетерпением ждали. Митя сказал, что дороги уже подсохли и можно отправляться куда угодно. Собрались мы очень быстро. Ведь к походу все у нас было готово. Мы разделились на группы. Я попал в одну компанию с Митей и маленьким Федей. Наша группа должна была идти в Марьино. В Копалино вызвался пойти один Игорь — у него там жил дядя, и его все ребята в деревне хорошо знали. Женька с Тарасом и Настей должны были идти в Печурово. Эта деревня была совсем неподалеку от Зареченска, и Настя смогла бы запросто до нее добраться.
Уговорились, что вечером, когда вернемся из нашего похода, сразу же все соберемся в штабе. Мы даже назначили время для встречи — девять часов.
Итак, все было готово, и накануне похода мы с Вострецовым пораньше легли спать, чтобы проснуться тоже как можно раньше. И разве мог я предположить, что мне — одному из всех — никуда идти не придется?
Утром я и правда проснулся очень рано. Женька еще спал, сладко посапывая. Первый солнечный луч золотил листву за окном. Но странно, я не ощутил обычной радости. Наоборот, во рту я почувствовал неприятную сухость. Было больно глотать. Я решил, что это, должно быть, от соленых огурцов, которыми я вчера объелся за ужином, и, спрыгнув с кровати, побежал в сени, где стояли ведра с водой, напиться.
Когда я вернулся, Женька уже сидел на кровати и потягивался. Мы быстро оделись и схватили свои рюкзаки. Но тетя Даша все-таки заставила нас сесть за стол и позавтракать. И вот во время завтрака я почувствовал, что горло у меня болит все сильнее. Каждый глоток чаю заставлял меня морщиться. И тетя Даша заметила эти гримасы.
— Ты что это, Сереженька? — с тревогой спросила она. — Уж не заболел ли? А щеки! Да ты просто горишь весь. — Дарья Григорьевна приложила ладонь к моему пылающему лбу. — Ну-ка поставь градусник.
Спорить с тетей Дашей было бесполезно. Она заставила меня сунуть термометр под мышку. Я держал его, ерзая на стуле, виновато поглядывая на Женьку. Десять минут тянулись как десять часов. Если бы я знал, что ртуть поднимется до тридцати восьми, я бы как-нибудь изловчился и уронил бы градусник на пол. Но Дарья Григорьевна, видно, решила, что я уже без пяти минут покойник. Она объявила, что ни в какие походы я не пойду, и тотчас же стала меня раздевать, чтобы уложить в постель.
— Придется, Серега, нам идти без тебя, — произнес Женька.
— Ладно, Жень, иди, — вздохнув, согласился я и отвернулся.
Я лежал, глядя в потолок, туда, где возле висящей на проводе лампы вились маленькие мухи — все по кругу, неутомимо… И, словно мухи, по кругу вились в голове моей мысли. Ребята, наверно, сейчас из города вышли, простились на развилке, среди мелколесья… И от горьких мыслей сами собой в голове у меня вдруг начали складываться строчки:
…Уходят товарищи в путь…
Без меня уходят товарищи вдаль…
Как им жаль меня, как им жаль…
Никогда прежде я не сочинял стихов. Может быть, потому, что никогда раньше не бывало мне так грустно.
Солнцем степь залита,
Никого вокруг — пустота.
Никого вокруг, никого…
Меня бросили одного…
Конечно, никто не бросал меня одного. Несколько раз в комнату заходила тетя Даша. Она, оказывается, вызвала из поликлиники врача. Зашел проведать меня и Иван Кузьмич.
— Ну, следопыт, что же это ты? Впрочем, не горюй, что с ребятами не пошел. Нужно вылежаться, а потом все и пройдет.
Потом пришел доктор — молодая женщина в белом халате, с чемоданчиком. Она долго выслушивала и выстукивала меня, заставляла высовывать язык и говорить «а-а-а», сказала, что несколько дней нужно полежать. Прописала полоскание и ушла.
После обеда я тайком от тети Даши сам измерил себе температуру. Градусник показал тридцать шесть и восемь. Мрачно уставился я на ртутный столбик. Эх, показал бы он такую температуру утром!.. И горло совсем не болело… Если бы я знал дорогу в Печурово или в Марьино, честное слово, я выскочил бы в окно и отправился туда самостоятельно. Вот удивились бы ребята! Вот глаза-то повытаращивали!.. Я тотчас же представил себе, как шагаю по дороге, как позади раздается сигнал обгоняющего меня автомобиля. Это грузовик… Нет, лучше пусть будет легковая… И вот я уже мчусь в чудесной легковой автомашине по ослепительному и гладкому асфальту…
Кажется, я заснул, размечтавшись. И когда очнулся, за окнами уже темнело. В зале за стеной слышались приглушенные голоса — разговаривали тетя Даша и Иван Кузьмич. Женька, наверно, еще не вернулся. Не вернулся?.. Меня вдруг словно пружиной подбросило на кровати. Да ведь еще вчера уговорились, когда будем возвращаться, идти прямо в штаб — на электростанцию. В девять… А темнеет как раз к девяти…
Замечательная мысль внезапно озарила меня. Что, если потихоньку выбраться в окно и пойти на развалины? Подкрасться незаметно и… Что будет дальше, я еще не решил.
Приоткрыв дверь, в комнату заглянула тетя Даша. Я мгновенно зажмурил глаза и притворился спящим. Только сердце мое стучало часто и громко. Дверь, чуть скрипнув, затворилась. И пока я лежал с закрытыми глазами, план побега окончательно укрепился в моей голове.
Главное было — все сделать совершенно бесшумно: одеться, отворить окно, выскочить на улицу. Каждую секунду замирая и прислушиваясь, я стал одеваться. И как это всегда бывает, если стараешься не шуметь, что-нибудь непременно вырвется из рук и загремит самым невероятным образом.
Наконец кое-как одевшись, я стал выбираться из окна. Бесшумно распахнул раму и, оттолкнувшись от подоконника, спрыгнул на мягкую, точно ковер, землю.
Я шагал и радовался тому, что так удачно выбрался из нашей комнатушки. Теперь оставалось выполнить вторую часть задуманного мною плана: незаметно подкрасться к ребятам и как следует их напугать.
Слева забелела кладбищенская стена. Из-за нее, словно привидения, раскинувшие руки, выглядывали кресты. Я поспешил свернуть направо, и вскоре стена и кресты скрылись за кустами бузины. Теперь нужно было умерить прыть и ступать, как можно осторожнее. Я остановился и прислушался. Вокруг все было тихо.
Кажется, никогда в жизни я не ступал по земле так бесшумно. Ни один сучок не треснул у меня под ногою, ни одну ветку я не задел плечом. Наконец на фоне звездного неба выступили среди ветвей очертания развалин.