Рапповцы перетянули к себе считанные единицы. Иные из вступивших в РАПП продолжали держаться особняком (Багрицкий, Артем Веселый). На кого бы им опереться? Наконец они додумались и объявили «призыв ударников в литературу». Вот это уж было самое настоящее вредительство, только не преднамеренное. Рабочих отрывали от дела, заставляли писать, писали за них.
Из призыва, как и следовало ожидать, ничего не вышло. Рабочие по щучьему веленью, по рапповскому хотенью в писателей не преобразились. Но те, кого удалось соблазнить, заболели одной из самых тяжелых душевных болезней: рапповцы сделали из них навек несчастных графоманов.
В конце 31-го года рапповцы добились устранения последнего из опасных своих врагов.
Каганович вызвал к себе Вячеслава Павловича Полонского и объявил, что он больше не редактор «Нового мира».
Полонский напечатал в «Новом мире» целый массив из «Жизни Клима Самгина», «Море», «Жестокость», «Капитана Коняева», «Живую воду», «В грозу» Сергеева-Ценского, «Восемнадцатый год» и первую книгу «Петра Первого» Алексея Толстого, «Кащееву цепь» и «Журавлиную родину» Пришвина, главы из «России, кровью умытой» Артема Веселого, «М. П. Синягина» Зощенко, пьесу Бабеля «Закат», «Елень» Соколова-Микитова, «Лейтенанта Шмидта», отрывки из поэмы «Девятьсот пятый год» и лирику Пастернака, стихи Есенина, Маяковского, Багрицкого, Мандельштама, Павла Васильева.
Я не собираюсь умалять то хорошее, что сделал для русского общества Твардовский как редактор «Нового мира». Я навсегда останусь ему благодарен за то, что он напечатал рассказы Солженицына, повести Василя Быкова, «Из жизни Федора Кузькина» Можаева, «Вологодскую свадьбу» и «Угощаю рябиной» Александра Яшина, рассказы Шукшина.
Но Полонский отличался вкусовой широтой, и в этом его огромное преимущество перед Твардовским. Петербуржец, еврей, Полонский залюбовался выплывающей из сказочного тумана клычковской деревенской Русью и напечатал роман Клычкова «Чертухинский балакирь». Для Полонского не существовало излюбленных тем, как не существовало литературного кумовства. Он рассуждал так: «Вещь талантливая. Скорей давай сюда! А кто ты – лефовец Кирсанов, конструктивист Сельвинский, крестьянский поэт Иван Приблудный – это мне безразлично. Вещь плохая. Ну и катись колбаской по Малой Спасской». И лишь в редких случаях он отказывался что-либо печатать скрепя сердце, против своей редакторской совести. Так он поступал в тех случаях, когда видел для себя как для редактора опасность смертельную. Он вернул Пильняку «Красное дерево», отсоветовал Алексею Толстому писать «Девятнадцатый год» – видимо, руководствуясь мудрым правилом его тезки и однофамильца:
Итак, о том, что близко,
Мы лучше умолчим.
И все-таки Полонский был смел, порой отчаянно смел. В 26-м году он напечатал «Повесть непогашенной луны» Бориса Пильняка. Пильняк за двадцать девять лет до «разоблачения культа личности» выжег на низком лбу Сталина клеймо убийцы.
Критик Дмитрий Александрович Горбов, впоследствии разошедшийся с Полонским, вспоминал, что Полонский не навязывал авторам своих мнений.
– Ну вот тут я с вами не согласен, – говорил он, показывая Горбову то или иное место в его статье. – Вы на этом настаиваете? Что ж, Горбов за себя отвечает… В печать!
Полонский вынужден был лавировать, иначе он вылетел бы из «Нового мира» гораздо раньше. Год от году сильней давили на него сверху. На него накидывались газеты и журналы, предъявлявшие ему политические обвинения. Развернет Полонский очередной номер «Литературной газеты», а в нем статья Осипа Бескина с доносительским подзаголовком: «Кулацкий писатель и его правозаступник Полонский». Опять надо отругиваться!..
И Полонский отругнулся. Третий раздел своих «Заметок журналиста», напечатанных в первом номере «Нового мира» за 30-й год, он озаглавил: «Осип Бескин и его учитель Булгарин». В этом разделе Полонский отхлестал Бескина по щекам: «…Бескин вместо критики… избрал самый легкий, но и самый низкий путь: политической инсинуации… Это тот прием, законодателем которого был небезызвестный Фаддей Булгарин», «…с Бескиным я не буду спорить, – заключает раздел, посвященный своему противнику, Полонский. – Ибо то, что он написал – не статья. Это даже не фельетон. Это – клеветой».
Но клеветонисты не унимались.
Полонский шел на уступки, бросал в пучину часть своих прав, для виду, нехотя, сквозь зубы цедил покаянные слова, «признавался в ошибках». И все же основную свою линию он гнул. Уже в предпоследней книге «Нового мира», на которой стоит подпись отв. редактора В. П. Полонского (это была десятая книга за 1931 год), Полонский напечатал рассказ Бабеля «Гапа Гужва» с подзаголовком: «Первая глава из книги “Великая Криница”», – по-видимому, так и не написанной (рассказ не вошел потом ни в один из прижизненных и посмертных сборников автора «Конармии»). К сожалению, рассказ противный. От него, как и от некоторых других вещей Бабеля, воняет спермой и бабьим потом. Но до ужаса ярка в рассказе великокриницкая Мессалина – Гапа. Она так объясняет грозному уполномоченному «рика» по коллективизации, почему она выписалась из колхоза:
«– …А кажуть добрые люди, – произнесла она звучным, низким голосом, – кажуть, что в колгоспе весь народ под одним одеялом спать будет…
Глаза ее смеялись в неподвижном лице.
– …А я этому противница, гуртом спать, мы по двох любим, и горилку, батькови нашему чорт, любим…»
И уже во втором часу ночи является она к уполномоченному только для того, чтобы задать ему вопрос:
«– …что с блядьми будет?.. Житье будет блядям или нет?»
И приметы «года великого перелома» проступают в коротком бабелевском рассказе отчетливо. Как на ладони виден судья, прозванный в районе «двести шестнадцать процентов». Этой цифры он добился на хлебозаготовках в буйном селе Воронькове.
О нем повествует старуха:
«– Вороньковский судья… в одни сутки произвел в Воронькове колгосп… Девять господарей он забрал в холодную… На утро их доля была идти на Сахалин… Перебуди тыи господари ночь в холодной, является стража – брать их… Видчиняет стража дверь от острога, на свете полное утро, девять господарей качаются под балками на своих опоясках…»
На другой день Трофим сообщает Гапе сельские новости:
«– Ночью вся головка наехала… бабусю твою законвертовали… Головарику приехал, секретарь райкому…
………………………………………………………………………………………….
– …бабусю за што?
– Кажуть, агитацию разводила про конец света…»
И – «безмолвие распростерлость над Великой Криницей, над плоской, могильной, обледенелой пустыней деревенской ночи».
Так кончается «Гапа Гужва». Под рассказом – дата: «Весна, 1930 г.»
Тогда говорили, будто «Гапа Гужва» послужила одним из толчков к снятию Полонского.
И за что его только ни били! И за то, что он печатает Сергеева-Ценского, и за то, что он печатает Алексея Толстого и Пришвина, и за то, что он напечатал повесть Сейфуллиной «Выхваль» – повесть о дикости современной деревни, и за то, что на страницах «Нового мира» увидел свет роман Лидина «Отступник» – безотрадная в своей правдивости картина быта и духовной жизни советского студенчества нэповски вре мен!
В критическом отделе «Нового мира» Полонский печатал лучшего критика послереволюционного времени Абрама Захаровича Лежнева, в частности – цикл его антирапповских памфлетов «Критика критиков», исследования Леонида Гроссмана «Преступление Сухово-Кобылина», «Исторический фон “Выстрела”», статью Маяковского «Как делать стихи?», статью Дермана о языке «Моей жизни в искусстве» Станиславского.
Чего-чего только ни находили читатели в «Новом мире»! Романы, повести, рассказы, пьесы, стихотворения, поэмы, снабженные фотоснимками путевые очерки (среди них – очерки зоркого следопыта, писателя бунинской школы Соколова-Микитова), статьи о международном положении, критические статьи, литературные портреты и памфлеты, вновь найденные историко-литературные материалы, рецензии, статьи о театральных премьерах и о выставках картин – опять-таки с фотоснимками.
Полонский был наделен необходимым для главы журнала нюхом охотничьей собаки и хваткой дельца, которой, кстати сказать, не было у Воронского: вот почему как только Полонский взял в свои руки «Новый мир», «Красной нови» пришлось уступить «Новому миру» первое место. Стоило Полонскому прознать, что кто-нибудь из писателей, которыми он дорожил, работает над новой вещью на любопытную тему, и он скупал ее на корню, иной раз перехватывал, перекупал.
В 50-х годах на новоселье у критика Николая Ивановича Замошкина, бывшего литературного секретаря «Нового мира», я встретил бывшую заведующую редакцией «Нового мира» Веру Константиновну Белоконь. Вера Константиновна вспомнила, что однажды в «Новый мир» пришло из станицы Вешенской письмо от Шолохова. Шолохов впервые предлагал «Новому миру» свой роман.
– Это была «Поднятая целина», – пояснила Вера Константиновна. – Только в рукописи роман назывался по-другому, а как – этого я вам не скажу, – загадочно прибавила она.
Письмо было получено, когда Полонский отдыхал на юге. Ему телеграфировали. Полонский немедленно прислал телеграмму, в которой просил ответить Шолохову согласием и обещать ему высшую ставку.
Полонский говорил авторам правду в глаза. Он высоко ценил Леонида Гроссмана как исследователя, но, прочитав в 31-м году его роман о Достоевском (это я знаю со слов самого Леонида Петровича), он вернул роман автору и сказал:
– Ну, вы не беллетрист. Мы можем напечатать только главы о петрашевцах – они написаны занимательно.
Полонский был баснословно работоспособен. Диву даешься, как его на все хватало. Он выступал на диспутах. Писал злые полемические заметки и статьи («Леф или Блеф?»). Писал литературные портреты, свидетельствовавшие об остроте его критического зрения. Назову для примера его статью о Пильняке: «Шахматы без короля». Полонский вез несколько возов одновременно; редактировал журнал «Печать и революция», откликавшийся на все сколько-нибудь значительные явления художественной и научной литературы, редактировал «Новый мир», был директором Музея изящных искусств. Как только Полонского откуда-нибудь снимали, дело разлаживалось. После того как Полонского отстранили от редактирования «Печати и революции», журнал влачил жалкое существование всего один год, а затем приказал долго жить. Скончалась после вынужденного ухода Полонского и «Красная нива». После того как Полонский вынужден был покинуть «Новый мир», журнал бесславно прозябал вплоть до хрущевских времен, когда его главным редактором вторично назначили Александра Твардовского.