Мне нравились прозаики и поэты, которые нравились Воронскому: Сергей Есенин, Алексей Толстой, Сергей Клычков, Всеволод Иванов, Борис Пильняк, Артем Веселый. Меня трогала та нежность, какую проявлял Воронений к Есенину. Я был всецело на стороне Воронского, когда он защищал Есенина от Бухарина, нападавшего после смерти поэта не столько на «есенинщину», сколько на самого Есенина, которого он изображал певцом хулиганства.
Воронский держал курс на писательскую интеллигенцию – старую и молодую. Это укрепляло мои симпатии к нему. Книги так называемых «пролетарских» писателей – при всем моем тогдашнем интересе к литературной современности – вываливались у меня из рук. Воронский «недооценил» Серафимовича. Я «Железный поток» не дочитал – меня затошнило от стилистической безвкусицы автора. Воронский «недооценил» Фурманова. Я не смог дочитать «Мятеж» – мне было до того скучно, что однажды я над ним заснул. Я восторгался меткостью ударов, какие наносил Воронский шайке напостовских и налитпостовских бандюг. Главным образом за то, что Воронский защищал от них литературу, у него и отняли в 27-м году им же созданный с благословения Ленина журнал «Красная новь».
На короткое время Воронский примкнул к троцкизму. Я не думаю, чтобы Воронского прельстила экономическая и политическая программа троцкизма. Притягательная сила троцкизма для Воронского была в другом. Воронский был литературным единомышленником Троцкого. Троцкий еще при жизни Ленина поддержал Воронского и одобрил его за сближение со «стариками» и с «попутчиками». В фельетоне Валерьяна Правдухина, помещенном в первом номере «Красной нивы» за 24-й год под названием «Этюд о современных критиках», Воронскому была отведена роль гоголевского Остапа, рубящегося с налостовскими лихими ляхами. И несдобровать бы, мол, удалому Остапу, когда бы на выручку ему не подоспел Тарас-Троцкий[59]. В литературной борьбе политические противники менялись тогда местами: Троцкий был «правым», Бухарин – «левым». Троцкий с рыданием в голосе отслужил по Есенину панихиду. Бухарин нагадил на его могилу. В своих взглядах на политику партии в литературе Троцкий был близок к Ленину. Об этом прямо пишет Воронений в статье «О пролетарском искусстве и художественной политике нашей партии»[60]: «Всякий, кто вспомнит последние <…> выступления в печати тов. Ленина, обязан признать полный контакт их с точкой зрения тов. Троцкого». Осенью 33-го года проходила последняя «чистка партии». На Воронского опять наскочили: ты, дескать, братался и якшался с «попутчиками», ты недооценил значение пролетарской литературы. В ответ на вопросы Воронений преспокойно достал из внутреннего кармана пиджака письмо. Это письмо написал ему Ленин. Основная мысль Ленина: пролетариат еще не скоро выдвинет истинных художников слова, а потому он советует товарищу Воронскому ориентироваться на тех старых и молодых писателей-интеллигентов, которые хотя бы и не всецело, но приняли Октябрьскую революцию. Сохранилось ли это письмо в архивах Комитета государственной безопасности?..
Но, конечно, не только общность литературных взглядов приманила Воронского к Троцкому. По всей вероятности, он думал: «Лучше уж Троцкий, чем Сталин». Так рассуждал не он один. Так, вне всякого сомнения, рассуждала Крупская, названная в «Правде» от 30 декабря 1925 года «виднейшим представителем левой оппозиции», пошедшая против самого близкого ей в партии человека – против Бухарина, которому тогда было выгодно блокироваться со Сталиным, и только после разгрома троцкистов резко качнувшаяся «вправо», к бухаринцам: лишь бы не Сталин! Толкнула Воронского в объятия троцкистов гибель его друга Фрунзе (он умер 31 октября 25-го года).
Уже в хрущевские времена Всеволод Вячеславович Иванов рассказывал мне, как Воронский прямо с похорон Наркомвоенмора пришел в один дом, где собрались особенно близкие ему писатели. Были там Всеволод Иванов, Пильняк. Других я не запомнил. Поведав писателям тайну гибели Фрунзе, Воронский сказал:
– Вот бы об этом написать! Кто из вас возьмется?
– Я! – живо откликнулся Пильняк.
Сюжет остался за ним.
Что знает человек о своей участи?..
В эту минуту тот, кто предложил сюжет, и тот, кто за него ухватился, были вряд ли близки к мысли, что оба себя обрекли, что застольная эта беседа – начало их конца, что от того дома, где они собрались, для них обоих протянулась прямая, хотя и не короткая дорога к Лубянке.
В пятой книге «Нового мира» за 26-й год появилась «Повесть непогашенной луны» Пильняка – повесть о том, как по приказу «не-горбящегося человека» здоровый командарм, вынужденный подчиниться партийной дисциплине, лег на операционный стол и как по распоряжению того же «негорбящегося человека» командарм был отравлен хлороформом. Воронений, связанный с Фрунзе узами единомыслия и душевной близости еще с дореволюционных времен, выведен в повести под прозрачным псевдонимом: Попов (Воронский был сыном священника). Свою повесть Пильняк посвятил» Вороненому, дружески».
Пятая книга «Нового мира» была конфискована, но какая-то часть тиража добралась до подписчиков. «Повесть непогашенной луны» вырезали, вместо нее вброшюровали рассказ Сытина.
На последней странице шестой книги напечатано:
Письмо в редакцию
В 5-й книге журнала «Новый мир» напечатана повесть Бориса Пильняка «Повесть непогашенной луны». Хотя в предисловии повести и содержится указание, что речь идет не о смерти тов. Фрунзе, но вся бытовая обстановка, некоторые подробности и т. д. говорят об обратном. Повесть держит читателя в уверенности, что обстоятельства, при которых умер «командарм», герой повести, соответствуют действительным обстоятельствам и фактам, сопровождавшим смерть тов. Фрунзе, Подобное изображение глубоко печального и трагического события является не только грубейшим искажением его, крайне оскорбительным для самой памяти тов. Фрунзе, но и злостной клеветой на нашу партию ВКП(б).
Повесть посвящена мне. Ввиду того, что подобное посвящение для меня, как для коммуниста, в высокой степени оскорбительно и могло бы набросить тень на мое партийное имя, заявляю, что я с негодованием отвергаю это посвящение.
С товарищеским приветом А. Воронений
От редакции
Помещая письмо тов. Воронского, редакция вполне присоединяется к его мнению. Редакция считает помещение в «Новом мире» повести Пильняка явной и грубой ошибкой.
Редакция
Даже если не знать того, что предшествовало созданию повести, нельзя не прийти к выводу, что Воронский написал (а быть может, только подписал?) это письмо под нажимом высшей партийной власти. В самом деле: мог ли Пильняк не показать Воронскому повесть, в которой он его вывел и которую он ему посвятил? Ну хорошо, пусть легкомысленный любимец Воронского Пильняк допустил такую непростительную оплошность, не подумав, что подводит близкого ему человека. А что ясе Вячеслав Полонский? Полонский был человек порядочный, Полонский был соратником Воронского, Полонский был, в отличие от беспартийного Пильняка, тертый калач в партийной борьбе. Уж он-то во всяком случае согласовал печатание повести с Воронским. Да и потом: если бы Полонский напечатал «Повесть» без ведома Воронского, их дружбе пришел бы конец. А между тем, когда Воронскому, отрешенному от редактирования «Красной нови», негде стало печататься, Полонский распахнул перед ним двери «Нового мира». В первом номере журнала за 1928 год Полонский анонсировал статью Воронского «О художественной правде». Статья не увидела свет, но не по вине редактора. Продолжение и окончание воспоминаний Воронского «За живой и мертвой водой» немного погодя появилось в «Новом мире». Примем во внимание еще одно обстоятельство: Пильняк печатает посвященную Воронскому повесть не в «Красной нови», которую редактирует Воронский, а в «Новом мире». Неужто это случайность, а не заранее обдуманный, рассчитанный ход? История «Повести непогашенной луны» – это история «заговора трех». По всей вероятности, заговорщики не предполагали, что повесть вырежут. Но все-таки они достигли цели: повесть до читателя дошла, даже до читателя провинциального. Стоило это им пока не так уж дорого: Воронский отделался отмежеванием, Пильняк – покаянным письмом в редакцию «Нового мира» (опубликовано в книге первой за 27-й год). А дело сделано. Что написано пером, того не вырубишь топором. Когда Сталин закрутил гайки, о «Повести непогашенной луны» боялись вспоминать, а не то что распространять ее. Но где-то у кого-то под спудом она долежала до времен «Самиздата».
За отстранением Воронского от «Красной нови» (1927) последовали исключение его из партии, арест, ссылка в Липецк. Потом – возвращение в Москву, но уже не на боевой пост, а в тихую заводь отдела классики ГИХЛа (Государственного издательства художественной литературы).
Что Воронский постепенно разочаровывался во всем, сжигал все, чему поклонялся, еще до ссылки в Липецк, это доказывает его редакторская деятельность.
В 23-м году Воронский напечатал в «Красной нови» стихотворение Есенина «Я обманывать себя не стану…» с весьма прозрачным намеком на Чека («Не расстреливал несчастных по темницам…»), в 25-м – «Стихи о соловье и поэте» Эдуарда Багрицкого: о соловье, пойманном и засаженном в клетку советской печати. В 27-м году, когда Воронский был выведен из редколлегии им созданного первого советского литературно-художественного журнала «Красная новь», он успел напечатать рассказ Сергеева-Ценского «Старый полоз» и начало его романа «Обреченные на гибель», а ничего более антисоциалистического в художественной литературе» издававшейся в Советском Союзе, тогда не было.
Я спросил у бывшего литературного секретаря редакции «Нового мира» (при Полонском и Гронском) Николая Павловича Смирнова» как мог, по его мнению, Воронский напечатать «Старого полоза» и «Обреченных».
– Воронский шел ва-банк, – ответил Смирнов. В 32-м году Грифцов поделился со мной впечатлениями от Воронского: