Ла-ла́ ла-ла́-ла, ла-ла́, ла-ла́-ла», – арии, которые он разучивал или повторял. Но служба в оперетте была для него только службой, общественным положением. Маргарита Николаевна говорила о Викторе Яльмаровиче, что он вынужденно пошел не по своей дороге, что, не случись революции, быть бы ему дипломатом. Насчет дипломатии судить не берусь, а что он сам или его родители напрасно выбрали для него военно-морскую карьеру, это стало для меня бесспорным после наших с ним первых же долгих бесед. На мой взгляд, в лице Виктора Яльмаровича Армфельта русская культура потеряла историка «страшных лет России», историка, которому сама судьба набила полны карманы фактов и которого она наделила умом ясным и проницательным.
В отличие от большинства актеров Виктор Яльмарович много читал, с особым интересом – исторические мемуары, преимущественно – мемуары, охватывающие эпоху Александра Второго – Николая Второго.
Кого он только – вблизи или хотя бы вдали – ни видел из членов царской семьи, из придворной камарильи, включая Распутина, из высших чинов армии и флота! Он слушал Ленина, произносившего речь с балкона особняка Кшесинской.
Летом 17-го года Виктор Яльмарович ушел из Петрограда в плавание, вернулся уже не в Россию, а в РСФСР и узнал, что его отец, мать и сестра благополучно эмигрировали в Финляндию. Виктор Яльмарович подал прошение, чтобы ему разрешили выехать к семье. На прошение ему ответили арестом, а Петроград переживал в то время зиновьевщину, по своему кровавому размаху не уступавшую ежовщине, как не уступал ежовщине «красный террор», душегубствовавший в России с 18-го по 21-й год, избивавший даже тех, кто совершенно случайно подвернулся под руку, и заслоненный в нашей памяти 36–38 годами. И вот морского офицера, сына шталмейстера, графа, только за то, что он посмел попроситься к родителям, уже совсем было подвели под расстрел. Кто-то об этом узнал и сообщил Юрьеву. Юрьев был хорошо знаком с отцом Виктора Яльмаровича, помнил мичмана и немедленно нажал кнопки. Однако связи Юрьева до самых высших сфер не доходили. Юрьев обратился к Горькому и Шаляпину, и дружный их натиск возвратил Армфельту свободу.
Виктор Яльмарович уже в конце жизни рассказывал мне:
– Горький много для меня сделал, но Чека все тянула. Шаляпин, как был, в «кустодиевской» шубе и шапке, ворвался на Шпалерку, к моему следователю, наорал на него – и вытребовал меня. Заявил, что уйдет отсюда только вместе со мной. Вызволил и повел к Юрию Михайловичу. Раньше я не был знаком с Шаляпиным, но весь этот день мы с ним не расставались, бродили обнявшись по питерским улицам… С этого дня до дня его отъезда за границу длилась наша дружба… У Шаляпина была нежная, чуткая душа… Ему не надо было объяснять – он и так, без слов, по глазам понимал, что у вас на сердце.
Юрий Михайлович предложил Виктору Яльмаровичу поселиться у него, У Виктора Яльмаровича был не сильный, но приятный баритональный тенор, выгодные для актера внешние данные. Он начал брать уроки пения, Юрий Михайлович занимался с ним актерской техникой и в конце концов устроил в какой-то – не помню – ленинградский музыкальный театр. А затем Виктору Яльмаровичу пришлось перейти в Московский театр оперетты.
Я присутствовал при многих вечерних ожесточенных словопрениях между Юрием Михайловичем и Виктором Яльмаровичем. Юрий Михайлович наливался кровью, выражал свои мысли сбивчиво и путано, повторялся, и все-таки видно было, куда он гнет. Он утверждал, что хотя большевики столкнули Россию в пропасть, но что рано или поздно она из пропасти выберется: неправда и злоба не могут воцариться навек. Ценою неисчислимых жертв Россия пробьете я к Добру и Правде.
Когда Виктор Яльмарович волновался, его и так-то белые пухлые, как у женщины, щеки белели, словно на жгучем морозе. Говорил он не менее запальчиво, чем Юрьев, но он выстраивал свои аргументы в полном боевом порядке. Речь у него текла свободно, не зная ни излучин, ни порогов, ни мелей.
– Все это мы уже слыхали! Слыхали в Художественном театре, на представлении «Трех сестер»: из уст Вершинина! Все вы мечтали о том, что через тысячу триста лет жизнь станет счастливой. Вы прекраснодушно разглагольствовали, а большевики тем временем дело делали – и добились своего. И теперь уж поздно – ваши карты биты. Ты чего, собственно, хочешь? Слюнявой, сопливой России с Керенскими и Родичевыми? Покорно благодарю! Большевики навели в России порядок. Жестокий? Согласен. Но всякий порядок лучше анархии. Бесхребетности кумиров русской либеральной интеллигенции я, если хочешь знать, предпочитаю целеустремленную волю Ленина.
Я чувствовал, что Виктор Яльмарович говорит искренне. Да и какая корысть была ему лицемерить перед Юрием Михайловичем, перед Маргаритой Николаевной и передо мной? Но я недоумевал, откуда это у Виктора Яльмаровича. Таких речей мне от русского интеллигента, да еще от аристократа, дотоле слыхивать не приходилось.
Я разгадал эту загадку, после того как послушал стихийно возникший диспут между Виктором Яльмаровичем и Евгением Викторовичем Тарле.
Тарле, тогда только что освобожденный досрочно, вернулся из алма-атинской ссылки, подолгу жил в Москве, в общежитии Дома ученых, и часто навещал Маргариту Николаевну.
В один из вечеров, когда в комнате у Маргариты Николаевны сидел Тарле, Маргарита Николаевна позвала выпить чаю (Юрьев в тот вечер играл) Виктора Яльмаровича и меня. Позвала и потом сама была не рада.
Разговор почему-то зашел о Николае Втором. Тарле нарисовал портрет Николая Второго по трафарету: безвольный, слабоумный, привел Россию к гибели.
Щеки у Виктора Яльмаровича побелели, и началась дуэль.
С Юрием Михайловичем Виктор Яльмарович спорил азартно, горячо, в его светлых глазах отражалась скорбь. На Тарле он обрушил всю отпущенную ему природную ярость.
Он доказывал, что нельзя на Николая Второго, человека, кстати сказать, совсем не глупого, любившего искусство, хорошего пианиста, тонко чувствовавшего и исполнявшего Шопена, валить все. В гибели России виноваты министры, чиновники, генералитет, духовенство, а главное – безответственные демагоги, думские крикуны и хрипуны, себе же на горе натравливавшие на власть темный народ, виновата либеральная профессура, упивавшаяся своей болтологией.
Перипетии спора не отложились в моей памяти – осталось лишь общее от него впечатление.
Тарле спорил, подавляя клокотавшее внутри раздражение. Только ястребиные его глаза остро посверкивали недобрым огнем. Виктор Яльмарович не скрывал, что ему ненавистен противник. Не называя его по имени, он, оскорбляя либеральную профессуру, оскорблял Тарле, но Тарле перчатки не поднимал. Он делал вид, что не воспринимает слов Виктора Яльмаровича как выпад против него лично.
Победил Виктор Яльмарович. Тарле смолк – смолк не потому, чтобы ему хотелось прекратить спор, а потому что ему «крыть было нечем», потому что Виктор Яльмарович забил его фактами. У Виктора Яльмаровича было огромное преимущество: он знал двор и придворную среду изнутри, знал великое множество характерных подробностей, черточек и штришков, словечек и фраз, которые историку подчас бывают нужнее крупных событий.
На другой день я сказал Виктору Яльмаровичу:
– Вчера я аплодировал вам в душе.
Виктор Яльмарович задорно и довольно усмехнулся.
– А что? Как вы находите: отделал я вчера профессора? Это вот именно таким господам мы с вами обязаны тем, что живем в казарме, идейной и бытовой. Вместо того чтобы сплотиться с властью против общего наиопаснейшего врага – против большевиков, они ежедневно, ежечасно подпиливали сук, на котором сами же, сволочи, со всеми удобствами расположились. Да Шекспир со своими «Гамлетами» и «Лирами» – мальчишка и щенок. Ему и не снились трагедии, которые теперь ежедневно разыгрываются в России.
Два года спустя, читая статью Гершензона в «Вехах», я вспомнил слова Виктора Яльмаровича.
И уж после кончины Виктора Яльмаровича я вспомнил его слова, когда читал статью Бердяева «Духи русской революции».
«Слишком многое привыкли у нас относить за счет самодержавия, все зло и тьму нашей жизни хотели объяснить, – писал Бердяев в 1918 году. – Но этим только сбрасывали с себя русские люди бремя ответственности и приучили себя к безответственности. Нет уже самодержавия, а русская тьма и русское зло остались. Тьма и зло заложены глубже, не в социальных оболочках народа, а в духовном его ядре. Нет уже старого самодержавия, а самовластье по-прежнему царит на Руси, по-прежнему нет уважения к человеку, к человеческому достоинству, к человеческим правам. Нет уже старого самодержавия, нет старого чиновничества, старой полиции, а взятка по-прежнему является устоем русской жизни, ее основной конституцией».
Что бы сказал Бердяев, поживи он в России 30–40—50—60–70 годов?
И вспомнил я слова Виктора Яльмаровича о «слюнявой» сопливой, керенщине, когда в книге Абдурахмана Авторханова «Происхождение партократии» все вокруг меня озарила великая мысль о том, что Керенский, сняв Лавра Георгиевича Корнилова и обратившись за помощью к Советам рабочих депутатов, допустил ошибку, «равной которой не знает история России».
Первым страшным наказанием, коим «посетил Россию Господь», была гибель Петра Аркадьевича Столыпина. Вторым – гибель Лавра Георгиевича Корнилова. Убили Корнилова в 1918 году под Екатерино-даром, и —
Закружились бесы разны,
Словно листья в ноябре…
…А пока Виктор Яльмарович сражался с Тарле, для меня все яснее становился он сам. Я понял, что надрывный его «большевизм» порожден тоской по бесконечно дорогой ему прежней России.
Если ту Россию вы не сумели сохранить, если вы вовремя не были умными, так уж тогда все пропадай пропадом. Дали вам большевики под зад коленом – ну и скатертью дорожка. Пусть уж все будет новое, ничем не напоминающее былое. Нет ничего отвратительнее ваших временных правительств, «государственных» и «демократических» совещаний, предпарламентов, учредительных собраний. Нет ничего отвратительнее ни павы, ни вороны, ни Богу свечки, ни черту кочерги. Нет ничего отвратительнее середки на половинке, ни двух ни полутора, ни того ни сего. Тем более что ни то ни се неминуемо превращается черт знает во что. Таков был подтекст споров, которые Виктор Яльмарович через голову ни сном ни духом не повинного в распаде России, всегда за тридевять земель стоявшего от политики Юрьева вел с противником воображаемым. Он наскакивал на Юрия Михайловича за неимением настоящего противника – и скоро остывал. В лице Тарле он столкнулся с представителем враждебного ему общественного слоя – и уж на нем отвел душу.