Рядом с Карлушей лежал шофер» до ареста ездивший на грузовике» Это была наша в некотором роде знаменитость. По ночам он так громозвучно испускал ветры» что сам себя этим будил» вскакивал и, спросонку не разобрав» что стряслось» оторопело мотал головой и протирал глаза.
Рядом с шофером расположился Тарасов, пузатый, с очень глупым лицом старик в сером свитере, специалист по пластмассе. Он только и говорил, что о пластмассе, о пластинках (за это мы прозвали его: «Пластмасса») да о своей молоденькой жене Аллочке, в благонравии которой он, по нашим наблюдениям, был не совсем твердо уверен. Этот, в отличие от своего соседа слева, по ночам выводил рулады носом. Порой наше терпение истощалось, и, растолкав его, мы говорили: «Перемените пластинку!»
Рядом с храпуном было место Якова Борисовича Розенфельда, попросту – Яши, «красавца-мужчины» с томными, игривыми» плутовскими черными глазами, единственного в нашей камере франта, ходившего в дорогом, цвета хаки, костюме военного покроя и в крагах. Этот костюм поначалу ввел меня в заблуждение, и я принял Яшу за начальство.
Яша Розенфельд был, что называется, малый «компанейский», отличный товарищ. Что было в нем неприятного, так это страсть рассказывать о своих неисчислимых любовных победах – рассказывать с хвастовством и несомненным прилыгиваньем, и его манера говорить о женщинах с каким-то слащавым, сюсюкающим похабством. Когда он повествовал о своих любовных похождениях с непременно «шикарными» женщинами, в больших его глазах появлялось нечто похожее на «сало», что перед рекоставом плывет по воде.
Яша обладал талантом эстрадного певца и этим своим талантом доставлял нам много скорбно-отрадных минут.
Яша не пел «под» Вертинского – он прекрасно пел его романсы и по-своему играл их лирического героя. Побывав много лет спустя на концертах Вертинского, я пришел к заключению, что Вертинский был неизмеримо более тонкий артист, но голос у Яши был не только свежее, но и сильнее, и звучнее, чем у Вертинского.
Когда Яша пел» его пошловатость шахермахера, распространявшего за известный процент портреты вождей и плакаты, и удачливого кавалера исчезала. Он преображался на глазах.
Ваш любовник – скрипач,
он седой и горбатый, —
поет Яша, и мы видим этого урода и проникаемся жалостью к ней, зачем-то связавшей свою жизнь с безобразным стариком.
Он вас дико ревнует» и любит» и бьет —
это Яша нараспев» с надрывом проговаривает. И вдруг его голос преисполняется певучим» почти неземным восторгом, в котором слышится кипенье блаженных слез:
Но когда он играет концерт Сарасате…
Легкая пауза – и опять оттеняющая голосовые переливы скороговорка:
Ваше сердце – как птица…
Скороговорка внезапно обрывается:
…летит – и по-ет!..
Сравнение перестает быть сравнением: в поднебесье взмывает птица, и мы слышим ее самозабвенное славословье.
Особенно нас, заключенных, брала за сердце в Яшином исполнении эмигрантская песня Вертинского:
Молись, кунак, в стране чужой,
Молись, кунак, за край родной,
Молись за всех, кто сердцу мил,
Чтоб их Господь благословил.
Пускай теперь мы лишены
Родной семьи, родной страны,
Но верим мы: настанет час,
И солнца луч блеснет для нас.
Репертуар Яши был разнообразен. Не менее выразительно исполнял он и цыганские песни с их заунывно-исступленным, носовым, гортанным, картавым клекотом:
Йе-ехали цыга-ане
Да с ярымарыки,
Цыга-не с ярымарыки,
Да ой-ой-ой,
Ёнэ ста-ановилися
Ой да пады ябыланикай.
Все мы, принимавшие участие в хоре, тихо подхватывали медлительный припев, мелодия которого залетела к нам Бог весть когда с кофейнолицего, изборожденного морщинами, точно скала – вековыми складками, и точно скала – неподвижного, погруженного в дремотное созерцанье Востока:
Ой-да-рай-да,
Ой-да-рай-да,
Ой-та-ри-там…
Потом опять вступал Яша:
А за нэми прабигаль, прабигаль
Парнишка д’молодой, д’молодой,
В красной ён рубаюшоночкэ,
Да нэ знаем, кто ж ён такой…
Но, пожалуй, особенно хорош был Яша в репертуаре Утесова – наверное, потому, что он был одессит, а еще потому, что у него самого были какие-то черты утесовского героя.
Яша пел про Гоп-со-Смыком, а мы посильно изображали джаз. Особенно старался доктор Беляев: он то надувал щеки, подражая какому-нибудь басовитому инструменту, то складывал губки бантиком, чтобы изобразить пискливую флейту.
Ай, жил-был на Подоле Гоп-со-Смыком —
Горделиво начинал Яша.
Та-рам! —
отвечал ему самодельный джаз.
Славился своим басистым криком…
Та-рам!
Глотка была прездорова,
И мычал он, как корова,
А врагов имел мильон со смыком.
Последнюю фразу Яша пел, многозначительно подняв указательный палец.
Гоп-со-Смыком – это буду я!
Тут Яша застывал в величественной позе.
Вы, друзья, послушайте меня:
Ремесло избрал я кражу,
Из тюрьмы я не вылажу,
Исправдом скучает без меня —
это и с легкой иронией, и с сознанием собственного достоинства. Внезапно Гоп-со-Смыком мрачнел, и следующие две фразы звучали у него уже зловеще:
А если дело выйдет очень скверно,
И меня убьют тогда наверно…
Та-рам! —
теперь у нас это звучит как барабанный бой перед казнью.
Пауза, а затем голос Гоп-со-Смыком преисполнялся уверенности, что кто-кто, а уж он преуспеет в любых обстоятельствах и в любом положении.
В рай все воры попадают,
Пусть все честные это знают, —
Нас там через черный ход пускают! —
таинственно подмигивая, сообщал он.
Ну, а в раю Гоп-со-Смыком быстро оглядится и займется прежним своим высоким искусством – первым делом залезет в гардероб к Богу, обиталище которого он рисует себе в полном соответствии со своими идеалами и отдает ему дань завистливого восхищения:
Слитки золота, караты,
На стене висят халаты, —
Дай Бог нам иметь, что Бог имеет!
Но Бога Гоп-со-Смыком собирается «обидеть не намного», а уж зато Иуду не пощадит:
Иуда Искарьётский там живет,
Скрягой он всесветным там слывет.
Ой, подлец тогда я буду:
Покалечу я Иуду —
Знаю, где червонцы он кладет.
Затем Яша превращался в вора из леоновского романа с одноименным названием, но только опять-таки одессита: бывшего красного партизана, красного командира, отвыкшего за время гражданской войны от мирного труда, при НЭП’е не нашедшего себе места в жизни, возненавидевшего и НЭП, и нэпманов, знаменовавших для него возврат к старому, постепенно сделавшегося завсегдатаем исправдомов и тюрем.
Голос Яши выражал горечь и бессильную ярость обманутого и дотла прожегшего свою жизнь человека:
С одесского кичмана
Сбежали два уркана,
Сбежали два уркана
Тай на во… во-во-во-во-во-во-лю…
В вапнярской малине
Они оста-новились,
Они остановились
Адыхнуть…
Товарищ, товарищ!
Болять мои раны,
Болять мои раны
В глыбоке,
Одна-а заживаеть,
Другая нарываеть,
А третия раскрылась на боке.
Товарищ, товарищ!
Передайте моей маме,
Что сын ее цогибнул на посте —
И с сашкою в рукою,
С винтовкою в другою,
И с песнею веселой на усте.
Товарищ, товарищ!
За что же мы боролись?
За что же проливали свою кров?
Они же там танцу-ують, —
поводя плечами, как это делают фокстротирующие, навзрыд негодовал Яша, —
Они же там пиру-ують,
А ты здесь подавай им сыновьев!
И наконец:
Шел я на малину,
Повстречались урки,
И один другому говорит:
«Мы ж ее споймали
В кожаной тужурке —
Там за переулочком лежит».
«Здравствуй, моя Маша,
Здравствуй, дорогая,
Здравствуй, моя Маша, и прощай!
Ты зашухерила
Все наши малины —
Так теперь маслину получай!
Разве было плохо
У нас на всех малинах?
Разве не хватало барахла?
Зачем же ты связалась
Со всеми лягашами
И пошла работать в Губчека?»
Последнюю фразу мы повторяли хором – повторяли с особым смаком и в такт неистово стучали ладонями о стол. Тут иногда в дверь просовывалась голова нашего любимого коридорного, широколицего голубоглазого рыжеусого мужичка, – таким я представлял себе тип прежнего «служивого».
– Хорошо вы поете, ребята, только нельзя ли потише? – говорил он, – А то и вам ну-ка достанется и мне как бы не влетело.
И это он не просто вызывал кого-либо в вечерний час: «С вещами соберитесь», а с неподдельной, нескрываемой радостью шептал на всю камеру:
– На волю! На волю! Скорей! Скорей!
И тьма тюрьмы была не без добрых людей…
Хором пели мы украинские песни, и тогда к нам присоединялись не переводившиеся у нас в камере украинские «хлиборобы»: