В один из моих «отметочных» дней Афанасьев без обиняков предложил мне сотрудничать в НКВД.
– Если вы согласитесь, мы сможем выхлопотать для вас досрочное освобождение, а то ведь это может у вас никогда не кончиться, – сказал он, искоса взглянув на меня.
Я отказался наотрез.
– Почему же вы не хотите нам помочь? – спросил Афанасьев, – Мы не требуем от своих сотрудников провокаций, клеветы, нам нужна только правда. У нас может составиться ошибочное представление о человеке как об антисоветском элементе, а вы нам поможете разобраться.
Я сказал, что я – работник кабинетного типа; может быть, это мой недостаток, но таким уж я на свет уродился. Я ни с кем здесь не общаюсь, не вылезаю из библиотеки, а на работе никто с адмссыльным откровенничать не станет.
На этом разговор прекратился, но я почувствовал, что продолжение последует.
Афанасьев попросил меня написать для него обзор вышедших в этом году номеров «Звезды Севера». Я просидел две ночи и написал обзор листах на шестнадцати убористым почерком. Я подверг все напечатанные в семи вышедших в этом году номерах журнала повести, рассказы и стихотворения тщательному, но чисто литературному анализу. О некоторых вещах я высказывал отрицательные суждения, но опять-таки с точки зрения чисто литературной. Так, я критиковал стихотворение одной восторженной дамы, посвященное челюскинцам, за то, что оно написано в характерном ритме Игоря Северянина, это, мол, не соответствует теме. Я понимал, что Афанасьеву нужно совсем другое, но прикидывался простачком.
Я отдал ему свой отзыв; когда же через десять дней опять пришел на отметку, он ни слова мне о нем не сказал, а еще через десять дней, протягивая мне мой документ со своим «автографом», неожиданно произнес:
– Знаете, Любимов, ведь у вас большие способности!
Я поблагодарил его за лестное мнение.
– Вы могли бы быть для нас ценным сотрудником.
– Если у меня действительно, как вы говорите, есть способности, то только к литературе, и на этом поприще я надеюсь принести скромную пользу.
После этого Афанасьев не заговаривал со мной о сотрудничестве, а вскоре его то ли повысили, то ли перевели в другой отдел; словом, теперь я изредка встречал его на улице, а на отметку начал ходить к Филиппову. Филиппов был значительно моложе Афанасьева. Но если у Афанасьева, хотя он и наседал на меня (впрочем, наседал спрохвала, только потому, что на него наседало начальство, а натолкнувшись на мою неподатливость, отстал), хоть и пригрозил мне пожизненной ссылкой (впрочем, пригрозил мимоходом и словно бы нехотя), какие-то признаки человечности порой проступали, то в смазливом Филиппове угадывался из молодых, да ранний. Он был со мной, в отличие от суховатого Афанасьева, в высшей степени вежлив, даже любезен, но, передавая мне документ со своим автографом, смотрел на меня в упор, вытянув шею» и в его до жути сладкой улыбочке я читал: «На сей раз я тебя отпускаю домой, но ты целиком в моей власти: в следующий раз возьму и не выпущу!»
Вскоре после убийства Кирова Филиппов сообщил, что меня хочет видеть начальник отдела, но сейчас он занят – не могу ли я прийти завтра, в это же время?
– Только сначала зайдите ко мне, а я вас направлю к нему, – заключил он.
Час от часу не легче!
Когда я на другой день пришел к Филиппову, он задал мне вопрос:
– Товарищ Афанасьев предлагал вам у нас сотрудничать?
– Предлагал, – ответил я.
– И что же вы?..
– А я отказался.
– Мотивируя?..
Голова у него закачалась, как маятник.
– Мотивируя тем, что у меня к этой работе нет никаких способностей и что я ни с кем в Архангельске частным образом не встречаюсь.
– Та-ак, – зловеще протянул Филиппов и, побарабанив пальцами по столу, сказал:
– Начальник ждет вас. Пройдите по коридору направо, комната номер такой-то, и постучите.
Коридоры в коридоры,
В коридорах – двери…
Найдя указанную мне комнату, я постучался и приоткрыл дверь.
Сидевший за столом маленький, худощавый, кудлатый человек сказал с сильным еврейским акцентом:
– Подождите в коридоре. Я вас позову.
«Ну, начинаются гепеушные штучки! – сказал я себе. – “Посидите”, да “подождите”, да “подумайте”»…
Но тут какой-то голос явственно прозвучал – как мне показалось – не во внутреннем моем слухе, а где-то в груди:
– Не послушествуй на друга твоего свидетельства ложна. (Не произноси ложного свидетельства на ближнего своего.)
В детстве я заучивал десять синайских заповедей наизусть, но, признаюсь, давно-давно их не вспоминал. И вдруг, спустя много лет, вспомнил именно эту, и где, в какой момент!..
Нет, чудеса не перестают твориться в мире! Только являются они теперь людям не в грозе и в буре, а неслышно и незримо для окружающих, но от этого их животворящая сила слабей не становится…
Спокойный и бодрый вошел я в кабинет на зов начальника.
И опять разговор шел сначала вокруг да около, а затем снова уперся в желательность моего сотрудничества. И, снова «Здорово», я принялся доказывать, что я не «создан для блаженства» быть секретным сотрудником НКВД.
«Начальник» слушал не прерывая и все время прощупывал меня своими умными глазами. Когда же я, истощив аргументы, смолк, он развел руками.
– Ну, раз вы отказываетесь… – произнес он тоном сожаления, в котором я не уловил ни одной угрожающей нотки. – За пропуском зайдите к товарищу Филиппову.
Зайдя к Филиппову» я спросил его:
– Кто со мной говорил? Товарищ Блюменберг?
– Нет, товарищ Вольфсон, – проболтался застигнутый врасплох Филиппов.
«Ах вот оно что! – подумал я. – Стало быть, я имел честь беседовать с “мозгом архангельского ГПУ”»!
В тот день Секретно-политический отдел поставил крест на мне как на желанном для него осведомителе.
Через два дня, когда я подошел к Попову, чтобы передать ему для прочтения мои письма начинающим авторам, он, не глядя на меня, глухо проговорил:
– Вас придется освободить от штатной должности. Но вне штата вы по-прежнему будете у нас работать.
Я не ставлю в прямую связь мой отказ от сотрудничества в НКВД с моим увольнением из Союза писателей. Крайком партии дал директиву: «повышать бдительность», и «рычаги» заработали. Когда мы как-то остались с Поповым наедине, он мне пояснил:
– У нас к вам никаких претензий нет. Нам пришлось уволить вас в общем порядке, и надеюсь, что – временно.
Но если бы я дал согласие сделаться осведомителем, а затем пожаловался Филиппову, что меня увольняют, меня бы, пожалуй, не тронули.
В следующий раз, когда я пришел на отметку, Филиппов сказал:
– Минуточку!..
И снял телефонную трубку.
– У меня сейчас Любимов. Он вам нужен?.. Ага! Понятно! Понятно!..
Это «понятно, понятно» могло иметь для меня любой смысл, вплоть до самого грозного.
Однако я благополучно отретировался, а вскоре меня перебросили от Филиппова к Павлову, и тут «раб судьбу благословил». Этот угрюмый брюнет здоровался со мной вежливо, но сухо, никогда ни о чем не спрашивал, даже о том, что ему надлежало знать, – где я работаю, моментально делал отметку на документе, подписывал пропуск на выход и проборматывал: «До свиданья».
Разговор у меня с ним был только один, и начал этот разговор я.
Доктор Никитин проходил те же этапы: «афанасьевский», «филипповский» и «павловский», и мы с ним сходились во мнениях: самый омерзительный при всей «галантерейности» своего обхождения и самый заскорузлый гепеушник при всей своей относительной молодости – Филиппов; единственно, кто совсем не лезет в душу, – это Павлов, и поэтому, несмотря на его суровость, с ним лучше всего иметь дело. И вот, когда передо мной встал один нелегкий вопрос, я решил попытаться, не достучусь ли я в Павлове до человека.
За несколько месяцев до моего освобождения мне предложили поступить в Северный радиокомитет на должность штатного литературного редактора. Предложение было для меня заманчиво, – иметь постоянный заработок и не думать о том, у кого бы перехватить трешку, – но и опасно. За советом я обратился к Павлову.
Выслушав меня, Павлов заговорил с легким раздражением в голосе:
– А почему вы меня об этом спрашиваете? Вы же знаете, что мы не препятствуем адмссыльным поступать на работу! Это дело начальника учреждения и ваше. Зовут – идите.
– Вы меня не так поняли, – сказал я. – Я не спрашиваю у вас разрешения. Я прошу у вас совета – и не как у сотрудника НКВД, а как у товарища Павлова: стоит ли мне, – я подчеркиваю: мне, – в моем положении идти на работу в такое учреждение, как Радиокомитет?
Павлов посмотрел на меня с польщенным удивлением.
– А работа у вас есть? – спросил он.
– Есть.
– Ну так тогда зачем же вам идти на радио? Это учреждение каверзное. Кто-нибудь прозевает ошибку, а скажут на вас.
Я поблагодарил Павлова за добрый совет и ответил на Радио отказом.
Когда я пришел к нему в последний раз на отметку, он объявил:
– За документом на освобождение вы придете уже не ко мне, а к Обленову – это на первом этаже, комната номер такой-то.
– А если там выйдут какие-нибудь недоразумения, я могу позвонить и зайти к вам? – спросил я.
– Никаких недоразумений у вас там быть не должно.
– Ну, я все-таки?
– Вам не придется мне звонить. Уверяю вас: все будет в порядке.
Тут я еще раз поблагодарил его за ровное и бережное отношение ко мне.
Он хмуро, но довольно улыбнулся, пожал мне руку и пожелал всего хорошего. Больше я его не видел.
Слово свое он сдержал: никаких осложнений с получением справки об освобождении у меня не произошло.
Я поминаю Павлова добром, а не лихом. Будь на его месте Филиппов, он отравил бы мне даже радость освобождения, он до последнего дня старался бы показывать мне, что моя судьба в его руках, пытал бы меня страхом неизвестности. Павлов делал все для того, чтобы мучительная процедура отметки проходила для меня как можно незаметнее.