Флоре совершенно не хотелось копать глубже, однако она улыбкой поблагодарила его за карточку и торопливо зашагала к Амосу, стоящему посреди улицы.
При виде Флоры тот попятился и, указав на нее пальцем, провозгласил:
– Любодейка!
– Нет, нет, кузен Амос! – Обвинение было тем обиднее, что мистер Клоп не вызывал у нее ничего, кроме гадливости. – Мы просто встречались в Лондоне у общих знакомых.
– Все одно… и даже хуже, раз он из Лондона, города сатаны, – мрачно произнес Амос.
Впрочем, чувствовалось, что это скорее формальность, чем подлинные его чувства. На обратном пути Амос не развивал темы и вообще по большей части молчал, только заметил, что его проповедь произвела на братьев большое действие и Флора много пропустила, не оставшись на дрожание.
Флора ответила, что понимает, но его красноречие оказалось чересчур сильным для ее слабого и грешного духа. Затем она твердо добавила, что ему непременно надо подумать о фордовском автофургоне, на что Амос тяжело вздохнул и сказал, что она – дьявол, посланный его искушать.
Однако семя было брошено. Ее кампания продвигалась успешно.
Уже у себя в спальне, глядя на карточку мистера Клопа при свече, Флора обнаружила, что он не мистер Клоп, а Мейстерклопф и живет на Шарлотт-стрит. Оба открытия ее не обрадовали, однако позади был долгий, богатый событиями день, так что в ту ночь она спала крепко и без сновидений.
Глава 10
Шла третья неделя марта. В сеголетках пробуждали и бродили жизненные соки. На живохлебке набрякли почки. Брюквенная страда закончилась, свекольная еще не началась, а значит, у Иеремии, Урка, Амоса, Сельдерея, Кипрея, Ездры, Анании, Азарии и четверых работников, не связанных со Скоткраддерами родством, появилось довольно много свободного времени. Для Сифа, напротив, наступила самая жаркая пора. Адам в овине тетешкал новорожденных ягнят. Рувим готовил поля к следующей страде; он всегда трудился без отдыха и срока. Однако остальные Скоткраддеры были близки к точке кипения.
Флора плела сразу несколько интриг. Только человек вполне искренний и чистый, которому всякие козни обычно скучны, способен оценить всю прелесть интриги, когда берется за нее в первый раз. Когда их много и есть опасность запутаться, удовольствия еще больше.
Разумеется, не все интриги развивались одинаково удачно. Идея научить Адама мыть посуду щеточкой, а не скоблить терновым сучком, полностью провалилась.
Однажды, когда Адам после завтрака вошел на кухню, Флора сказала ему:
– Вот вам щеточка, я купила ее в Воплинге. Правда удобная? Попробуйте и убедитесь.
В первую минуту казалось, что сейчас Адам вырвет щеточку из ее рук, однако выражение ярости на его лице постепенно сменилось каким-то другим, более загадочным.
Щеточка и впрямь была премилая: деревянная ручка с небольшим сужением ближе к концу, чтобы удобнее держать, и головка из мягких белых волокон, не спутанных, как у почти всех кухонных мочалок, а висящих свободно. Трогательнее же всего выглядела алая веревочка с петелькой для подвески, привязанная на сужении рукоятки.
Адам осторожно тронул щеточку пальцем.
– Она теперь моя?
– Да, конечно. Ваша собственная. Берите.
Адам бережно взял щеточку и замер. Его глаза подернулись дымкой, как незрячие атлантические озерца перед бурей. Узловатые пальцы сомкнулись на рукоятке.
– Моя… она моя, – бормотал он. – Ни кола ни двора, а щеточка моя!.. Моя щеточка!
Он вытащил терновую веточку, заменявшую ему пуговицу на рубахе, и вставил на ее место щеточку, затем подумал и вернул все обратно.
– Моя щеточка! – Старик смотрел на нее, как во сне.
– Да. Это чтобы щигрить миски, – твердо сказала Флора, предчувствуя новую опасность.
– Ну уж нет! – возмутился Адам. – Разве можно щигрить старые миски такой красотой! Я уж терновыми веточками обойдусь. А мою щеточку буду держать в коровне, рядом с нашей Неумехой и нашей Нескладехой.
– Они могут ее съесть, – заметила Флора.
– Верно ты говоришь, дочь Роберта Поста. Ладно, повешу ее на красной веревочке над раковиной. Не стану я кунать мою милую щеточку в грязную посудную воду. Щеточка моя ненаглядная, краше, чем майский день.
И, прошаркав через кухню, он аккуратно подвесил щеточку над раковиной и замер, любуясь. Флора, кипя праведной досадой, отправилась на прогулку.
Ее часто подбадривали письма от лондонских друзей. Миссис Смайли была сейчас в Египте, но писала регулярно. За границей, в жарком климате, она носила белые платья, разговаривала мало, а все мужчины в гостинице в нее влюблялись. Чарлз тоже писал в ответ на короткие послания Флоры. В сжатых фразах на двух сторонах листа голубой почтовой бумаги она излагала обстоятельства своей жизни; Чарлз писал о погоде в Хартфордшире и передавал приветы от своей матери. Было в его письмах и кое-что еще, очень для Флоры приятное; она ждала их с нетерпением. Еще писала Джулия, коллекционировавшая книги про гангстеров, Клод Харт-Харрис и другие члены ее компании, так что даже здесь, в глуши, она не чувствовала себя одинокой.
Иногда, прогуливаясь в холмах, она видела Эльфину: легкую фигурку с контурами гуттаперчевого мальчика-хориста кисти Боттичелли на фоне бледного весеннего неба. Эльфина сторонилась Флоры, что той было очень не с руки: она хотела дать девушке несколько тактичных советов касательно Ричарда Кречетт-Лорнетта.
Адам поделился с Флорой своими страхами касательно Эльфины скорее всего бессознательно: он доил корову и бормотал себе под нос, а Флора стояла рядом и все слышала.
– Заглядывает в окна Откутюр-Холла, смотрит на этого молодого фуфыря, мастера Ричарда, – бормотал Адам (он произносил «Откутюр-Холл» как «Окотень-Холл»).
Что-то земляное, темное, узловатое, словно побеги черевики, пробивающиеся сквозь влажную почву, прозвучало сейчас в голосе старика, отголоски чего-то давнего и позабытого.
– Это молодой сквайр? – спросила Флора как будто между делом. Ей хотелось докопаться до сути вопроса, но при этом не выдать свой интерес.
– Да, чтоб ему пусто было, блудливому молокососу!
В голосе старика клокотал гнев, но сквозь гнев проступали очертания другого, потаенного чувства: ясноглазое вникание в духовитую науку скотного двора, намек на простые вожделения курятника и утиного пруда, сочный, бесстыдный интерес к извечной драме, в которой мужчина слепо атакует, а женщина неизбежно покоряется.
Флоре стало немного гадко, однако, если она хотела навести в «Кручине» порядок, надо было расспрашивать дальше.
Заранее зная ответ, она спросила, когда молодые поженятся. Адам издал громкий непривычный звук, в котором Флора с трудом угадала горький смешок.
– Когда на живохлебке созреют яблоки, тогда и похоть купит себе подвенечный наряд, – с нажимом отвечал старик.
Флора скорбно кивнула, хотя при этом подумала, что Адам наверняка сгущает краски. Вероятно, Ричард Кречетт-Лорнетт питает к Эльфине лишь умеренную симпатию, и мысль о том, чего страшится Адам, ему и в голову не приходила. А если и приходила, он немедленно ее оттуда выкинул.
Флора знала английскую сельскую знать. Помещики – люди простые и терпеть не могут любых сложностей. Поэзия (Флора не сомневалась, что Эльфина пишет стихи) вгоняет их в сон. Они предпочитают собеседниц, которые произносят по одной фразе в двадцать минут. Им по душе отлично выдрессированные собаки, хорошо одетые девушки и погода, благоприятная для охоты. Маловероятно, что Ричард Кречетт-Лорнетт планирует соблазнить и бросить Эльфину. Однако еще менее вероятно, что он хочет на ней жениться. Ее экстравагантные наряды, прическа и поведение начисто это исключают. Такая мысль просто не могла прийти ему в голову, куда мысли вообще заглядывают нечасто.
«И если я ничего не предприму, – подумала Флора, – то Эльфина останется у меня на шее. И уж точно никто не захочет на ней жениться, пока она расхаживает в своих балахонах. Если, конечно, я не сведу ее с мистером Клопом».
Однако мистер Клоп был по крайней мере временно влюблен в саму Флору, что составляло еще одно препятствие. Да и стоит ли бросать Эльфину, совершенно неподготовленную, на съедение львам и львицам из Блумсбери и с Шарлотт-стрит, этим писателям и писательницам, которые меняют мужей и жен раз в две недели самым свободомыслящим образом? Они всегда напоминали Флоре пирующих селян, изображенных на вазах в рассказе Диккенса: «у каждого – видимо как знак их безудержного веселья и полной свободы – одна нога поднята вверх под самым необычным углом»[25]. Как им, наверное, обидно всякий раз обнаруживать, что новая любовь – точная копия предыдущей. Все равно как на скучной вечеринке брать один воздушный шарик за другим и видеть, что они все одинаково дырявые и не надуваются.
Нет, Эльфину нельзя отправлять на Шарлотт-стрит. Ее надо привести в приличный вид и выдать за Ричарда.
Итак, прогуливаясь по холмам, Флора продолжала выискивать глазами Эльфину.
Тетя Ада Мрак сидела у себя в комнате на втором этаже… одна.
В ее одиночестве чудилось что-то почти символическое. Она была сердцевиной, центром, фокальной точкой дома, а вы когда-нибудь слышали про два центра у одного предмета? Вот то-то же. И все же все волны страстей, желаний, ревности и вожделений, прокатывающие по дому, сходились здесь, в этой старухе. Она ощущала себя сердцевиной фермы… бесконечно, необратимо одинокой.
Слабеющие весенние ветра овевали старый дом. Мысли старухи теснились в жарко натопленной комнате… Ты не хочешь видеть племянницу… не хочешь подпускать ее к себе…
Придумать какой-нибудь предлог. Она здесь уже месяц и до сих пор тебя не видела. Она находит это странным, намекает, что желала бы с тобой встретиться. Нет, ни за что… Ты чувствуешь… при мысли о ней ты чувствуешь что-то странное. Ты не разрешишь ей сюда войти. Твои мысли медленно кружат по комнате, словно звери, трущиеся о дремотные стены. А на свободе ветры дремотными зверями трутся о стены. Мысли и ветры равно дремотны. Как утомителен теплый ветер ранней весны…