Карданов заметил, что Шмелев всеми правдами и неправдами продолжает отлынивать от работы. Тюкин старался подражать ему, но боцмана провести было трудно. Спокойно, без шума, ловил он лодырей, заставляя их делать всё, что требовалось.
Володя Смирнов работал не считаясь со временем. Он хотел как можно скорее познать матросское дело.
Пиварь целыми днями подкрашивал, чистил, мыл и без того сияющую новую самоходку. Он любил работать.
Шестаков часто приходил к капитану и, как настоящий боцман большого судна, обсуждал с ним производственные вопросы: нужно сменить тали на правой шлюпке, добавить задрайки на люках, разобрать брашпиль на стоянке… Когда они оставались с глазу на глаз, Федя читал капитану стихи собственного сочинения. Стихи были неважные, но искренние — посвященные морю и любви. Поэтому Карданов слушал их с удовольствием.
С Бархатовым у Карданова установились холодно-официальные отношения. Старпом избегал капитана, ограничивался только служебными разговорами. Он выполнял требования Карданова, проводил занятия с командой, стал более сдержан в выражениях, но Карданов видел, как трудно ему это дается и с каким презрением смотрит он на свою службу на «Ангаре».
Тоня Коршунова готовила отлично. Веселая, задорная и наивная, она придумывала самые разнообразные меню и вскоре стала любимицей экипажа.
Даже смотрящий на всё свысока Бархатов говорил: «Повариха у нас на уровне».
Не ладил с Тоней только один Шмелев, вечно придираясь к ней по всяким пустякам. Сначала она его побаивалась, плакала, но, когда поняла, что́ он собой представляет, стала давать отпор.
Мотористы Бабков, Кучеров и Савельев оказались славными ребятами и сразу же сделали Болтянского своим божком.
От них только и слышали: «Семен Григорьевич сказал… Семен Григорьевич не разрешает… Дед[5] приказал…»
В общем, Карданов был доволен командой. Он ожидал худшего.
Ночью не шли. Речной лоцман, проводивший караван до Онежского озера, на несколько часов ложился отдыхать. Самоходки вставали где-нибудь в живописном затончике. Становились попарно. Обычно во время таких ночевок капитаны приходили на «Ангару» покурить, побеседовать о дальнейшем плавании. Только Туз не заглядывал к Карданову, — считал себя обиженным.
Гурлев говорил мало, скупо роняя слова. Зато Рубцов, много видавший человек, доставлял настоящее удовольствие своими рассказами. Журавлев всегда спорил. Карданов смеясь говорил ему: «Ты, Эдуард Анатольевич, принципиально против».
Иногда с гитарой на палубу выходил Володя Смирнов. Он садился где-нибудь поодаль и, перебирая струны, тихонько напевал что-нибудь.
В Повенце не оказалось лоцмана. Он ушел проводить судно в Беломорск и должен был вернуться только через четыре дня.
Самоходки отдали якоря в маленькой бухточке, закрытой с озера старым пирсом. На берег вплотную надвигался синеватый лес. Только с северной стороны виднелись деревянные домики, высокие столбы бело-черных створов (ночью они мигали красными яркими огнями) и черный квадрат входа в первый шлюз канала.
Стояла изнуряющая жара. Через прозрачную воду виднелось каменистое дно и греющиеся на солнце небольшие сонные щуки.
Онежское озеро слепило глаза. Оно походило на огромное блюдо со ртутью. Маленькие зеленые островки поднимались над водой, напоминая фантастических животных. Входной маяк «Бычок» казался огромной наковальней, хотя на самом деле был невелик. Буксиры, идущие с озера в Повенец, выглядели океанскими судами и только при самом входе в бухту принимали свои настоящие размеры. Горизонт струился, дрожал, казалось — он совсем-совсем близко.
Вечером вишневый сплюснутый диск солнца медленно опускался к воде. Озеро и небо становились сиреневыми. Появлялись тучи комаров. С берега тянуло дымом. Зажигались костры рыболовов. Лес придвигался всё ближе. С городской танцплощадки доносилась музыка.
Андрей Андреевич выходил из каюты, вдыхал смолистый запах леса, любовался тихим озером, смотрел в далекое ясное небо, разыскивал знакомые звёзды. Но их не было. На озере еще стояли белые ночи.
Как-то вечером на мостик поднялась Ирина:
— Хорошо-то как, боже мой! Правда, Андрей Андреевич?
Капитан ничего не ответил. Придвинулся ближе. Заглянул ей в глаза. Глаза были темными и глубокими.
— Они приняли цвет озера, — вслух сказал Карданов.
— Кто это принял? — рассеянно спросила Ирина.
Андрей Андреевич тихо проговорил:
— Ваши глаза…
Ирина рассмеялась:
— А я и не знала, что капитан «Ангары» может думать о таких вещах. Пойдемте к команде. Там всегда весело.
Они спустились на палубу, где на трюме сидели и лежали почти все «ангарцы».
— Садитесь, — сказала, отодвигаясь, Тоня. — Я буду от вас комаров отгонять. Вот злыдни! Прямо сил нет!
Она хлестала себя березовой веткой по загорелым ногам.
— Курить больше надо. Комары дыма боятся. — Пиварь вытащил из кармана папиросы, чиркнул спичку. За ним закурили остальные. В воздухе поплыли дымки.
— О чем вы тут разговариваете, друзья? — спросил Карданов.
— Да обо всем понемногу, — отозвался Федя Шестаков. — Сейчас говорили о космосе.
— Вот Антонина наша хочет на Луну полететь. За длинным рублем. Там, говорит, командировочные платят — тысячу рублей за час полета, — хихикнул Тюкин.
— Везде тебе длинные рубли мерещатся. Просто любопытно. Ведь никто еще не знает, что там есть.
— Так бы и полетела? — иронически спросил Пиварь.
— Если бы взяли, обязательно полетела. — Тоня задорно тряхнула волосами. — Только не возьмут, я думаю.
— Нет, почему же. Подайте заявление, Антонина Васильевна. На космических кораблях повара тоже нужны, — совершенно серьезно заметил Болтянский.
— А вот возьму и подам.
Карданов взглянул на Тоню. Такая обязательно полетит.
— Андрей Андреевич, а нам за Полярным кругом сколько командировочных платить будут — двадцать шесть или тридцать пять рублей? — неожиданно спросил Тюкин.
— Двадцать шесть.
— Почему же? По закону, тридцать пять положено.
— Мы под этот закон не попадаем.
— Ясно. Всё с нас да с нас, а когда же нам, братцы?
Тюкина никто не поддержал.
— Я вот, — опять начала Тоня, — после этого рейса, вероятно, квартиру получу…
Моторист Бабков захохотал:
— Фиг ты получишь. Таких, как ты, сотни тысяч.
— Нет, получу, — уверенно сказала Тоня. — Я на первой очереди стою. Десять метров комнату.
— Жди. Мои знакомые уже десять лет на очереди стоят.
— Бабков — скептик, — поддержал Тоню капитан. — Получите комнату. Не сомневайтесь. Сейчас в Ленинграде хорошо строят.
— Андрей Андреевич, а как мы через двадцать лет жить будем? — мечтательно спросила Тоня. — Мне хотелось бы быть знаменитой…
— Эка, куда хватила! Мысли-то у тебя генеральские, — засмеялся Пиварь.
— Да ты не понял, Степан Прокофьевич, — смутилась Тоня. — Не для себя знаменитой. Нет. Что-нибудь такое важное сделать, хорошее, для людей. Для всех. Понимаешь?
— Как будем жить через двадцать лет? — переспросил Карданов. — Что можно ответить на этот вопрос?.. Одно я твердо знаю: если не помешают, хорошо будем жить. Не будет войны — достигнем коммунизма.
— А что такое коммунизм? — спросил Володя Смирнов.
Лежавший в отдалении Шмелев насмешливо присвистнул:
— Не знает, а еще десятилетку окончил. Коммунизм — это когда работы не будет, денег не будет — останутся только отдых и развлечения.
— Коммунизм, — не обращая внимания на слова Шмелева, проговорил капитан, — это счастливые люди, Володя. Что нужно человеку? Счастье. Вот за него мы и боремся…
— Счастье-то разное бывает, — вздохнул Пиварь.
— Люди тогда будут честные, добрые, красивые, — горячо сказала Тоня. — Правда?
— Правда, — задумчиво согласился Карданов и замолчал.
Наступившую тишину нарушил Шмелев:
— А крылышки у людей при коммунизме не вырастут, как в раю, Андрей Андреевич?
Все увидели, как по лицу Геньки расползлась гнусненькая улыбка. Тюкин одобрительно загоготал. И снова наступила тишина. Карданов медлил, а Тоня с каким-то странным волнением ждала его ответа.
— Шмелев прав, ребята, — наконец проговорил Карданов. — Вырастут у людей крылья…
— У Шмелева не вырастут. Рожденный ползать летать не может, — прервал капитана Смирнов.
— А, птенчик открыл клюв. Все вы, Вовик, летать хотите, пока зелененькие, а понюхаете жизнь — и поползете на четвереньках в начальство, к сытой жизни. Что там говорить…
— Воображаю картину. «Святой Геннадий»! — вмешался Болтянский. — Все ползут к земным благам, а он стоит, скрестив руки на благородном сердце, лицо бледное от постоянного недоедания.
Карданов усмехнулся:
— Вы, Шмелев, привыкли других на свой аршин мерить и не скрываете этого.
— Вот это верно, Андрей Андреевич, — заторопился Шмелев. — Что верно, то верно. Ведь я такая же дрянь, как и все. Только другие доползли, а я не дополз. Когда учиться надо было, бумажку получать, я деньги лопатой греб, по бабам ходил, вот и не вышел, так сказать, в люди. Люди жрать хотят, а не коммунизм строить.
— Значит, не видать нам коммунизма как своих ушей?
— Нет, — хрипло отрезал Шмелев.
— Послушайте, Шмелев, вас выдает голос. — Все почувствовали, что Карданов волнуется. — Вы ведь не верите себе. Вы на что-то надеетесь. И я скажу, на что. На лучшее. Ведь вам не нравится ваша «жвачная» идеология? Сознайтесь, Шмелев, если хотите спорить честно. Не нравится? Ну?
— Допустим. Что из этого?
— А вот что из этого. Слушайте. Даже если все люди так же плохи, как вы, — это ваше утверждение, — то и тогда мы видим, что в душе у каждого есть мечта о хорошем. А мечты человека сбываются рано или поздно. Вот скажем, мечта о полете в космос. А кроме того, Шмелев, я вам должен по секрету сказать, что есть много замечательных людей. Вам страшно не повезло, что вы не встречали их.
— К сожалению, у нас вообще как-то больше плохое замечают, — сказал Пиварь.