Даже Бархатов, строгий хозяин кают-компании и лицо, ответственное за судовое питание, сказал:
— Борщ неплохой.
Тоня подала блюдо с котлетами. Увидя гречневую кашу, Шмель недовольно вытянул губы:
— Опять каша! Что ж, за триста рублей нас кашей давить будут? Надоело. На военной службе надоело.
Тоня высунула из дверей голову:
— Почему? Вы это напрасно. Каша очень вкусная, идет к котлетам. В меню даже есть.
— Да иди ты со своей кашей. Картошки не могла поджарить! Времени нет, наверное?
Болтянский привстал:
— Ах, Геннадий Яковлевич. Узнаю вас. Сказывается ваше воспитание. Как же! Вы воспитаны на бананах, ананасах, бифштексах, салатах-оливье. Боцман, — повернулся механик к Феде Шестакову, — нельзя ли послать кого-нибудь в «Асторию», чтобы Шмелеву принесли что-нибудь повкуснее?
— Вот сейчас поем котлет с кашей и схожу, — невозмутимо отозвался Федя. — Сам схожу.
Шмель демонстративно отодвинул тарелку:
— Давитесь, если нравится. А я вот считаю, что за триста рублей в месяц, которые мы платим, каши можно избежать. Знаем, не первый раз на судах.
За столом зашумели:
— Брось ты, Генька! Чего лучше на десятку сделаешь? Хорошо и вкусно. Не хочешь — не ешь. Твое дело.
— Да уж воздержусь. Посмотрим, что в рейсе запоете.
— Несправедливые замечания, Шмелев, — нахмурившись проговорил Карданов. — Обед хорош.
— Не защищайте, товарищ капитан. Кое-что и я в этом понимаю. Десять рублей в день — это сумма.
Шмелев вышел из-за стола. Стакан компота остался нетронутым. Настроение было испорчено. Когда все поели и разошлись, Карданов зашел в камбуз. В углу, положив руки на засыпанный мукой стол, плакала Тоня. Карданов наклонился, стараясь заглянуть Тоне в лицо:
— Антонина Васильевна! Ну что вы, право. Не надо расстраиваться. Всё очень хорошо. Посмотрите, ничего, ни крошки не осталось. Всё съели. Очень вкусно.
Тоня продолжала всхлипывать. Наконец она оторвала ладони от заплаканных глаз:
— Ка-ак он смеет? Вон даже в поварской книге есть. Специальное блюдо. Котлеты пожарские с гречневой кашей. Вот! — Она показала на открытую книгу, лежавшую на столе.
— Вот что, Антонина Васильевна, — сердито сказал Андрей Андреевич, — не надо плакать. На всяком судне найдется один или два недовольных человека. Даже если вы будете кормить их жареными курами. Таким крикунам не поддавайтесь. Мы вас в обиду не дадим. Делайте свое дело честно, старайтесь, и всё будет хорошо. Поняли?
— Поняла. Да ведь обидно, Андрей Андреевич.
Карданов улыбнулся:
— Ничего. Всё будет хорошо.
Оставалось еще полчаса до начала работы. Матросы и мотористы вышли на палубу, поснимали рубашки, развалились на нагретых солнцем люковых крышках. Всех охватила ленивая дремота, как это бывает в жаркие дни после сытного обеда. Разговоры не клеились. Приятно было лежать молча с закрытыми глазами, ощущая теплое прикосновение солнечных лучей. Только Шмелев, устроившись на брезенте спасательной шлюпки как в гамаке, что-то громко рассказывал влюбленно глядевшему на него Тюкину.
— Ну давай дальше, Геня, давай! — умоляюще и нетерпеливо просил Тюкин затягивающегося папиросным дымом Шмеля.
— Так вот… Чудоха, конечно, мировая. Шик, блеск, имеер-элегант! На Петроградской в буфете работала. Влюблена как кошка. Звала меня Чарликом, понимаешь? Чарлик, Чарлик… Ну а я к ней в буфет ежедневно. Бенц! — сто пятьдесят. Бенц! — еще сто пятьдесят. Порядок.
— Каждый день, и бесплатно? — блестя глазами спросил Тюкин. — И с закуской?
— А то за деньги, дура. Эх ты, закуска! Любовь, дорогой граф, любовь. Так жили мы с ней месяца три. Один раз прихожу вечером в буфет, а за стойкой другая, незнакомая. Спрашиваю. Отвечает: «Лиля здесь больше не работает». А сама глазами так и вертит, так и вертит. Ну ясно. Упрятали мою Лилю. За растрату.
— Вот жалость-то! И на сколько же ты у нее за три месяца напил и наел, а? На много, поди?
Шмель с сожалением посмотрел на матроса:
— Тюкин ты, Тюкин. Мелочная душа. На сколько наел? — передразнил Шмелев. — Тебе водки жалко, а не человека. А впрочем, может быть и прав. Жилось мне с Лилькой хорошо.
— Я и говорю, что хорошо, — заторопился Тюкин. — Такую бабу не сразу и найдешь.
— Да уж! А тебе и подавно. Я ведь тогда джентльменом выглядел. Голубые штанцы двадцать три сантиметра, оранжевые корочки на каучуке… Да что там говорить…
Загудел заводской гудок. Обеденный перерыв кончился.
— Пойдем, что ли? — нехотя поднялся на ноги Тюкин.
Шмель не пошевельнулся. Ему очень не хотелось работать. Подошел сварщик в сдвинутой на голову маске, с электродами в руках:
— Ребята, пойдемте, покажете мне, какие там еще дополнительные крепления в трюме приваривать.
Шмель лениво отмахнулся:
— Иди к боцману. Он покажет. Ты вари как нравится. Чтобы крепко было, а на остальное наплевать…
На трапе показалась голова Феди Шестакова. Шмель быстро соскользнул со шлюпки.
— Ну давай, давай, Тюкин, вечно тебя ждать приходится, — проворчал он и, повернувшись к сварщику, бросил: — Пойдем, работяга. Покажу…
Стало прохладнее. Боцман взглянул на ручные часы. Шестнадцать. Надо кончать работу и идти на занятия. Он собрал инструменты — свайки, мушкеля, зубила, — сложил их в ведро:
— Кончай работу! Все на занятия в рулевую рубку.
Шмелев бросил в Федино ведро ручник:
— Какие там еще занятия? Шабашить надо. Конец рабочего дня. Выдумали тоже!
— Правильно! Шабашить. Никаких занятий. Пусть в рабочее время… — поддержал Шмелева Тюкин.
— И мне тоже на занятия? — спросил Пиварь.
— Всем. Да поскорее. Неудобно капитана заставлять ждать.
Генька презрительно посмотрел на Федю Шестакова:
— Тоже мне начальник нашелся! Дракона из себя разыгрывает. Молод еще. Мой бушлат уже висел на гвозде, когда…
Боцман покраснел. В его светлых глазах загорелись злые огоньки, но он сдержался и рассудительно сказал:
— Слушай, Шмелев. Ты ведь не первый день на судне. Порядки должен знать. Распоряжение капитана. Ясно?
— Иди ты к лешему! Не пойду я.
Боцман усмехнулся:
— Придется тебя, браток, тогда за ручку привести.
Он подошел к Геньке, взял его за руку, сжал. Шмель вскрикнул от боли:
— Пусти, черт!
— Идем, идем, Шмелев. Раз сам не можешь…
Генька попытался вырвать руку, но хватка боцмана была мертвой.
— Хватит. Отпусти. Побаловался!
Федя отпустил Генькину руку. Пальцы на ней побелели.
— Ты понимаешь, Шмелев, — спокойно объяснил боцман, — я правой девяносто два кило выжимаю. На соревнованиях показал. Ну, быстрее в рубку.
Матросы дружно двинулись на мостик.
Карданов провел занятия с командой и отправился искать Бархатова. Ему хотелось поговорить с ним. Старпом брился, когда капитан вошел к нему в каюту.
— Одну минутку, я сейчас закончу. Присаживайтесь, — пригласил Бархатов.
— Не торопитесь. Я подожду. — Карданов опустился в тесное кресло.
Его внимание привлекла приколотая над столом фотография. Молодая, завитая «барашком» женщина, склонила голову на плечо к Бархатову. Такие фотографии частенько можно видеть в витринах третьеразрядных фотоателье.
Пока Бархатов, надувая щёки, скреб лицо безопасной бритвой, капитан разглядывал фотографию. Когда старпом повернулся, Карданов спросил:
— Жена?
Бархатов покосился на стенку, небрежно махнул рукой:
— Жена. Только не моя. Знакомая из Владивостока. Что, понравилась?
Карданов не ответил.
Старпом добрился, попрыскал на себя из мягкого хлорвинилового пульверизатора каким-то одеколоном с очень сладким и резким запахом, быстро вытерся полотенцем, и, придав своему лицу внимательно-почтительное и серьезное выражение, сел на койку напротив капитана:
— Я вас слушаю, Андрей Андреевич.
Карданов секунду помедлил, потом мягко проговорил:
— Вадим Евгеньевич, я сегодня наблюдал за работой на палубе. Почему вы так разговариваете с людьми? Так нетерпимо и грубо. Нужно ли это?
Бархатов выпрямился, почтительное выражение сбежало с его лица.
— А что вы, собственно, имеете в виду? — вызывающе спросил он.
— Разговор с Тюкиным, когда он уронил краску.
— Вот оно что… — Бархатов поднялся с койки. — Должен вам сказать, товарищ капитан, — начал он, сдерживая себя. — Должен вам сказать, что я уже вышел из того возраста, когда учат правилам хорошего тона. Кроме того, у каждого свои методы добиваться должного порядка на судне. Если вам угодно обращаться с разгильдяями, как с институтскими барышнями, то это дело ваше. И еще… Раз уже вышел неприятный разговор… Надо немного больше уважать своего старшего помощника. Я такой же капитан дальнего плавания, как и вы, и плаваю достаточно давно…
— Я не вижу ничего, чем мог бы обидеть вас, — спокойно заметил Карданов. Жаль, что вы меня не поняли, Вадим Евгеньевич. Нам надо идти с этими людьми в море. Вы моряк, и объяснять, какими они должны быть, мне кажется излишним.
— Прекрасно знаю. К сожалению, на вашем судне, — подчеркнул Бархатов, — сборище неучей и растяп.
— Сомневаюсь, что вы родились с капитанским дипломом. Наверное, тоже когда-то были новичком, не знали, как привязать штормтрап, и боялись смотреть на бурное море. Так почему же вы так много спрашиваете с других, впервые ступивших на палубу?
— Я таким никогда не был. Можете быть уверены.
— Слушайте, Вадим Евгеньевич, не нужно сразу занимать такую непримиримую позицию. Вы даже не познакомились как следует с командой, а уже поставили «штамп»: плохие. Мне хотелось бы, Вадим Евгеньевич, чтобы вы чувствовали ответственность за наших людей. У вас должна появиться гордость за человека, который под нашим командованием сделается настоящим моряком. И наоборот, вы должны чувствовать огорчение, если среди экипажа найдется лодырь и плохой моряк.
— Еще не хватало! — фыркнул Бархатов.
Карданов продолжал:
— Не надо обижать людей. Мы не сможем хорошо руководить людьми, если команда будет смотреть на нас с недоверием, раздумывать, правильно наше приказание или нет. Море этого не терпит. Есть начальники, которые самые неприятные приказания отдают так, что их приятно выполнить, а есть и такие, которые не в состоянии отдать даже самый безобидный приказ, чтобы не вызвать в подчиненном раздражения и не показаться заносчивым.