— Я, я все понял, я отпуск взял... в общем, разрешите — буду с вами. Хоть в лагерь, а вместе, раз виноват.
— В шею, — процедил мастер. — К фениной маме.
— Но ведь я от вас уехал — все было в порядке.
— В порядке? А ветошь за бортом пены тлела — ты глядел? Ты место сварки охладил? Носом тычут в такие штучки! Под суд! «В поря-а-а-а-дке»!
Он вдоволь отвел душу, найдя виноватого в их несчастье, хотя сам сомневался, была ли вообще какая-то вина сварщика, такого ответственного и добросовестного, если он берет отпуск, чтобы помочь им в восстановлении.
— Ну, оставайся, — смягчился Виктор. — Все лишняя пара рук. Что с тобой поделаешь, раз приехал.
— Да я не приехал — пришел...
— Как? Пешком?!
— От этих слов у Лунева даже спазмой сдавило горло — есть ведь такие души! — пешком топал пятнадцать километров к ним вину свою искупать! Да по такому морозу!
Но снова обдало страхом, зашлось сердце, качнулась земля под ногами:
— Стоп. Стоп, голубчик! А ТЫ ОТКУДА ПРО ПОЖАР ЗНАЕШЬ? А?
Его появление на буровой озпачало крах. Значит, о пожаре знают не только участники совещания..,
Сварщик замялся.
Глава девятаяСЕРГЕЕВ ВОЛНУЕТСЯ
Как ни хладнокровен был Юрий Васильевич Сергеев, все эти дни он не мог найти себе места. Но этого никто не замечал. Лицо в угластых глубоких морщинах, похожих на трещины, под бровями запрятанные всегда внимательные глаза, казалось, хранили невозмутимое спокойствие. Единственная внешняя перемена, появившаяся в эти дни, заключалась в том, что начальник партии стал медленнее ходить и тщательнее разбирать бумаги, но и она тоже не выдавала его необыкновенного волнения.
— Что у Лунева? — в конце каждой оперативки спрашивал он Пилипенко дежурным голосом.
— Все то же, — обычно отвечал Владимир Михайлович и иногда добавлял: — Особых новостей нет.
Однажды поздним вечером, не в силах больше молчать, ждать в одиночку хоть дурных, хоть добрых вестей, Сергеев зашел в кабинет главинжа. Пилипенко с первых дней взял за правило уходить со службы позже начальника. Юрий Васильевич поинтересовался для видимости всякими и без того хорошо ему известными делами, и признался:
— Вот, понимаешь, Володя... Как будто на наших глазах человека задавило... машиной, что ли. Смотрим, потом обливаемся, а ничего не сделать.
Пилипенко несколько оторопел от таких сантиментов, он-то напускал на себя сергеевскую непробиваемость, молчаливость и суровость, считая, что Юрий Васильевич истинно таков. И с сочувствием к растревоженному старику сказал:
— Ничего! Пусть расхлебывает! Сам виноват!
— Да знаю, что виноват. Не легче от этого.
— Нас под такой удар подставил!
— Может, Володя, можно ему еще как-то... помочь?
— Да какая еще помощь! И так помогли — во!
Юрий Васильевич, хотя и делал поправку на крикливость Пилипенко, стал прислушиваться к его словам все внимательнее и внимательнее. Он и соглашался с главинжем — да, виноват Лунев, да, всех под удар подставил, да, помогли ему изрядно, здорово помогли... И вообще — мальчишка! За такое головотяпство — только б выкарабкался! — я ему сам так задам!.. Но одновременно с этим Сергееву почудилось в голосе Володи Михайловича то ли равнодушие, то ли даже злорадство. А уж против этого Юрий Васильевич категорически и активно восстал:
— Как это «пусть расхлебывает»? Да если хочешь знать, товарищ молодой специалист, нашей с тобой вины в том пожаре — столько же, сколько луневской! Ты когда у него на буровой был? Полтора года назад. Ты когда к нему инспекцию посылал? А? Я сколько раз говорил: сам не можешь — пошли опытного мастера, бригадира — пусть посмотрит, посоветует, отчет напишет. Хвалиться молодыми лауреатами умеем, а вот помогать — не научились...
Сергеев понимал, что преувеличивает вину руководства партии, но остановиться не мог. И все выплеснулось на голову Пилипенко — напряженное ожидание вестей с 15-й буровой, жалость к Луневу и злость на него.
Пилипенко, который старался угадать настроение и ход мыслей начальника партии, был немало ошеломлен такой атакой. И проницательностью Сергеева.
Дело в том, что в глубине души был Владимир Михайлович неравнодушен к бурмастеру Луневу. Да, Лунев его подчиненный. Но подчинение это носило довольно символический характер. Буровой мастер фактически имел большую власть, больший вес, чем главный инженер — он нес персональную ответственность за буровую, за бригаду, за план... Бурмастер напрямую выходил на начальника партии, с которым и решал все вопросы, а голос главного инженера был для него скорее совещательным и инструктивным. Хотя формально он был начальством, но все мастера только делали вид, что это так.
Но самое существенное, наверное, заключалось в том, что при успехе бригады никто и не вспоминал о главном инженере. Сводки, рапорты, газеты называли имена бурмастера и бригадира — другие оставались за кадром. Пилипенко с горечью начал осознавать свою вторичностъ. Если добавить к этому, что Владимир был на три года старше Лунева и считал это заметной разницей в возрасте, что Виктор только должен получить диплом, а зарабатывал и сейчас иногда больше Пилипенко, то станет понятно, почему отношение главного инженера к этому бурмастеру было непростым. Владимира Михайловича не устраивало их полное равенство, а тем более превосходство подчиненного и младшего по возрасту, превосходство в чем бы то ни было.
Сергеев заметил, что к другим мастерам Пилипенко относится спокойнее, чем к своему сверстнику, и недоумевал: неужели потому, что они почти ровесники? Ревность Пилипенко к должности Сергеев разгадал, когда тот дал указание всем мастерам и бригадирам «выходить на Сергеева только через меня».
— Не торопись, Володя, — сказал тогда с улыбкой начальник партии, — еще успеешь расширить свою компетенцию.
В этот вечер Сергеева переполняли разноречивые чувства, и невозможно было сдерживать их все в одиноком молчании. Он резко выговорил Пилипенко за равнодушие к чужой беде, за ревнивое отношение к Луневу, злорадство... Главному инженеру ничего не оставалось, как круто изменить курс.
— Да я же за него переживаю не знаю как! Юрий Васильевич, может, съездить к нему? На месте помочь?
Сергеев, не видя сопротивления, мгновенно остыл.
— Нечего сейчас ехать. Только от дела оторвем. Мы ведь с помощью не умеем ездить, все больше с разносом. Раньше надо было ехать, раньше, Владимир Михалыч!
— А не поедем — подумает, бросили, забыли...
— Ох и гибкие вы все! И где только научились! — Юрий Васильевич не поверил такой заботе о Луневе.
Начальнику партии вскоре стало совестно, что он взял с мастера докладную о пожаре. Если б не напористость главного инженера и не растерянность самого Сергеева, вряд ли он стал бы настаивать на докладной. И в то же время Сергеев понимал, что, довелись держать ответ перед управлением, перед Окуневым, эта бумага хоть частично отведет удар от руководства партии.
— Ну и методы у тебя! — вспомнил он теперь. — «Докладную пиши! В сейф!»
Пилипенко начал оправдываться, говорить о служебном долге, который выше дружеских отношений...
— Да если б они были, твои дружеские! — печально заметил начальник партии.
— А что мне теперь, целовать его, что ли! — закричал в ответ главинж, уже уставший от своей гибкости. Ему сделалось обидно: этот увалень проворонил буровую, так теперь носятся с ним...
А Сергеев засел в своем кабинете и с тоской думал. Он переживал эту историю так, как если бы она случилась с его сыном, и это о нем, о сыне, теперь судили. Судили справедливо, но до боли в солнечном сплетении жалко его, дурачка, как же это ты так не уберегся! Но уж если оправдается — держись, сынку, от отца тебе мало не будет!
При этом Сергеев совсем не думал о себе. А сыновей у него не было, были только две дочери...
Глава десятаяСЛЕДСТВИЕ НАЧИНАЕТСЯ
Сварщик замялся.
— Кто сказал? Ну! Язык отнялся?! — наступал на него мастер.
— Что такое? — подошел Тучнин.
— Да вот доброволец выискался... пожарник.
— А никакого пожара не было, — спокойно отвечал Тучнин, будто дело происходило на его участке. — Профилактический ремонт, ТО-2.
— Нет, пусть он скажет, откуда он это взял! — настаивал мастер.
— Откуда ты это взял? — Тучнин перевел сварщику слова Лунева. — Кто сказал?
— Жена, — отвечал Стрельников, заметно струхнув.
— Жене?..
— Соседка... Да не спросил я. Мы, того, перепугались здорово. Ей так и сказали: мол, он варил, уехал, а там пожар, и посадят.
— И пятнадцатую буровую назвали? И участок?
— Да-а. Луневскую.
— Поди-ка в балок, отогрейся и выспись, — спокойна сказал Стрельникову Тучнин. — А завтра поможешь.
Виктора больно задевали спокойствие и уверенность друга; как человек, испытавший сильный удар, Лунев был сейчас повышенно восприимчив — окружающие лишь понимают его состояние, но сами не чувствуют такой же боли.
— Я не только варить, я... — обрадовался сварщик.
— И смотри, зимой больше так не ходи. Ходок! А то будет еще один «подснежник».
Весной из-под снега выходили иногда почернелые фио- лгтовые трупы тех, кто сбился с пути, замерз в буран, — таких называли «подснежниками».
— Когда он ушел, оба мастера не шевельнулись — стояли, глядя то ему вслед, то друг на друга.
— Н-да, — сплюнул в сердцах Тучнин. — Задачка! С неизвестным количеством неизвестных!
— Кто-то течь дал. Я как чуял, — у Лунева не оставалось никаких сил, никаких чувств, даже усталости и той уже не было, а только одна отупелая перенапряженная мысль: кто? Кто там, в Маччобе, кличет ему беду, радуется чужому несчастью? Кто так точно знает адрес буровой, что даже жены его не забыли и не перепутали?
— Допустим, сварщик кем-то послан... Нет, полный абсурд! Если Лунева хотят засыпать и повсюду болтают о пожаре, то не предупреждать же об этом!
Тучнин, похоже, думал об этом же, но иначе.